аких среди учащихся почти не было, во всяком случае они не составляли отдельной категории. Понятие «нуждающийся» еще не связывалось с представлением о студенте, как это случилось уже в ближайшее, последующее за описываемым время, когда в гимназии стали устремляться обширные слои еврейского юношества. Но, как я отчетливо припоминаю, в нас уже и тогда происходило внутреннее брожение, мы смутно предчувствовали наступление событий, которые поставят еврейский вопрос на первую очередь, предчувствовали, что накопляющиеся еврейские интеллигентские силы скоро должны будут дать себе отчет относительно собственного самопознания и уразумения национального своего существа.
До 1881 года вопросов еврейской национальной или просто особой общественной жизни для интеллигенции, за редкими исключениями, не возникало. Рядовой еврейский интеллигент сразу оказывался оторванным от еврейской народной массы.
Одним из самых крупных грехов еврейских пионеров в области народного просвещения именно является то, что они не сумели создать связи между просвещением и еврейством. Их усилия направлялись к тому, чтобы из еврейской среды вырвать отдельные единицы, вначале немногочисленные, и приобщить их к общему образованию. Их проповедь обращалась не к массе, а к отдельным лицам из масс. Они пропагандировали реформу жизни отдельных лиц и через них, надеясь на постепенное распространение просвещения, рассчитывали поднять уровень всей массы. Основой пропаганды были не начала иудаизма, но в лучшем случае освобождение его принципов от многовековых нарастаний. Но гораздо чаще она как бы сводилась к вербовке ренегатов. И действительно, единицы, на которых она воздействовала, по мере приобщения к общему просвещению отрывались от еврейства, сами становились чуждыми массе, а массы, в своей исконной преданности традициям, дорожа вынесенными сквозь тысячелетия страданий ценностями, чуждались их и относились к ним с нескрываемой и, надо сказать правду, часто заслуженной враждой. И чем больше еврейский интеллигент по своему происхождению и воспитанию был как бы этнографически близок к еврейской массе, тем более отчужденным становился он для нее, как только превращался в то, что называлось интеллигентом, и масса справедливо видела в нем только богоотступника, «эпикойреса», а не просвещенного еврея. Виноват в этом был интеллигент, который, отходя от народной массы, забывал добрый еврейский обычай — отходить от святого места, не оборачиваясь к нему спиной, а с обращенным к нему лицом. Вырвавшись из подземелья через узкие переулки гетто, он туда больше не заглядывал. Звучит иронией, в законе о коробочном сборе с кошерного мяса, постановление об освобождении от этого налога интеллигентов. Законодатель не имел в виду, что он освобождает от налога лиц, которые сами себя освободили от общения с евреями и вовсе не будут употреблять кошерного мяса. Той же злой иронией отдает требование от еврея при поступлении в гимназию представить увольнительный от мещанского еврейского общества приговор… Поступающий в гимназию, к несчастью, фактически увольнял и исключал себя из этого общества и в смысле духовном. Стоя вне синагоги, просвещенный еврей не чувствовал себя связанным с еврейством. Это явление нельзя смешивать с ассимиляторством в Царстве Польском. Последнее знаменовало собою вместе с отходом от еврейства сопричисление себя к польскому национальному коллективу без принятия католичества — усвоение польских национальных идеалов, внешней и внутренней культуры. Русские интеллигентные евреи только отрывались от еврейства, и русскими они становились в лучшем случае только в смысле государственном, а не национальном. Да и само русское национальное самосознание, как народа господствующего, тогда еще не определилось.
Русское общество в лице просвещенной своей части усвоило внешнюю культуру, но не выработало для себя культурно-национальных начал; в качестве господствующего русский народ не имел к этому внешнего повода. Политическая жизнь совпала с национальною. Даже русский язык не служил культурным средством развития национальной идеи. Его господство навязывалось силою государственной власти. Идеалы русского общества заимствовались извне, оно поэтому не могло ассимилировать себе других. Малочисленная еврейская интеллигенция, таким образом, была анациональна. Были и доктора-евреи, были чиновники нехристианского исповедания, получавшие особые, установленные для нехристиан ордена, было несколько адвокатов из евреев, но они, не будучи по духу евреями, не были и русскими Моисеева закона.
Увеличивающееся стремление к общему образованию, превратившееся в натиск на гимназии и реальные училища начиная с восьмидесятых годов, объясняется не влиянием на массу со стороны евреев, прошедших общеобразовательные школы, и не развитием у самой массы сознания потребности в просвещении, а правовыми условиями: ограничением возможности для еврея без капиталов найти приложение сил своих в области хозяйственной, а также проведением всеобщей воинской повинности с льготами по образованию. Оттого и замечается странное на первый взгляд явление. До этого периода в гимназии и университеты поступали почти исключительно сыновья зажиточных евреев; среди учащейся еврейской молодежи, за редкими изъятиями, не было нуждающихся. Начиная же с восьмидесятых годов как раз дети состоятельных родителей меньше устремлялись в высшие учебные заведения сравнительно с бедными. От воинской повинности состоятельные освобождались путем приобретения знаменитых зачетных квитанций, доходивших до баснословной цены. (Я помню, что в конце семидесятых годов цена зачетной рекрутской квитанции была 200–300 рублей; но впоследствии мне пришлось вести процессы в порядке судебно-административном о признании действительности приобретенной зачетной квитанции, за которую мой доверитель, не еврей, впрочем, а первостатейный православный купец, уплатил около ста тысяч рублей.) Быстро стал образовываться в университете обширный класс студенческого еврейского пролетариата, гнавшегося за заработками и не бывшего вовсе в состоянии помышлять о научной работе. В общей массе бедствующей еврейской молодежи бесследно и бесплодно тонули и такие отдельные личности, которые по своим способностям и дарованиям могли бы сыграть видную роль на научном поприще. Количество росло за счет качества.
Отмеченное мною явление нашло себе выражение и в Полтаве. Те немногие гимназисты-евреи старших классов, которые на общем фоне полтавского общества, несомненно, могли представить собою интеллигентную силу, не имели никакого общения с массой, не входили в ее нужды, не влияли на нее в просветительном смысле. Правда, число меламедов, как и число охотников посвящать своих детей в талмудическую премудрость, все более уменьшалось. Я могу прямо сказать, что мое поступление в гимназию как бы прорвало плотину, и хедеры для Талмуда были затоплены забвением; зато все увеличивалось в Полтаве число евреев, поступавших в гимназию и в открывшееся в конце семидесятых годов реальное училище. Но это не было следствием стремления к чистому просвещению.
Роль возбудителя самосознания и национального самоуглубления суждено было сыграть совершенно внешнему фактору, а именно росту юдофобского настроения, скоро после погромов 1881 и 1882 годов ставшего догматом правительственной политики.
Конец семидесятых годов был периодом колебаний в области законодательства о евреях. Еще при выработке общего устава о воинской повинности 1874 года законодатель воздержался от внесения существенных ограничений или специальных правил для евреев — и не потому, чтобы о евреях не рассуждали в комиссии, изготовлявшей проект реформы, Напротив, как я имел впоследствии случай убедиться из знакомства с материалами по изданию этого устава, евреям уделено было достаточно внимания. Председатель комиссии, великий князь Константин Николаевич, был первоначально сторонником исключительных постановлений в отношении евреев. Документы из архива барона Г.О. Гинцбурга свидетельствуют о тех усилиях, о том неустанном труде и бдительном наблюдении за ходом работ в комиссии, каких все это потребовало со стороны барона Евзеля Гавриловича Гинцбурга и его сына Горация; своевременным представлением надлежащих разъяснений, материалов, записок и личными связями они добились того, что в устав 1874 года не включено было никаких постановлений, которые поставили бы еврейское население вне круга российских граждан, обязанных в качестве граждан личной воинской повинностью. Но сейчас же по введении устава 1874 года стал появляться ряд новелл[166], посвященных евреям и содержавших разнообразные ограничения. Главным ограничением явилось постановление о том, что на евреев не распространяется полное освобождение от повинности молодых людей, пользующихся по семейному положению льготой первого разряда, то есть единственных сыновей, каковые у неевреев освобождались даже от участия в жеребьевке. При общей для всех жеребьевке и общей разверстке всего контингента по уездам, волостям и участкам это правило привело к тому, что еврейское население оказалось обремененным воинской повинностью в большей мере, чем другие части населения. Жизнь, конечно, сама дала отпор такому переобременению, и оно отозвалось значительными цифрами недобора, а это, в свою очередь, послужило постоянным поводом для утверждений о специфическом для евреев «уклонении» от воинской повинности. Я впоследствии остановлюсь подробнее на этом пункте, так как мне пришлось немало поработать над этим вопросом и с цифрами в руках доказать, какую роль в отбывании воинской повинности евреями сыграло ограничение о льготных первого разряда.
За этим ограничением последовал ряд новых постановлений о воинской повинности, практически ставивших еврейское население в еще более тяжелое положение, как, например, о «доказательствах» возраста, семейного положения, смерти, о порядке составления призывных списков (которые пестрили сплошь и рядом именами давно умерших, а иногда даже и женскими) и, наконец, о пресловутом трехсотрублевом штрафе, налагаемом на семью не явившегося к призыву еврея, — штраф не только морально обидный, но и приводивший к разорению множества бедных трудовых семейств.