и еврейская одинаково приносили жертвы. Эти жертвы больше всего другого свидетельствовали о живом духе молодого поколения, надежде будущего прогресса и истинной цивилизации. Оправдали ли такую надежду поколения, последовавшие за этим поколением первых пионерок женского высшего образования?
Медички и вне своих занятий жили интересами своих курсов. В описываемое время их, помню, волновали отношения к профессору курсов, Николаю Игнатьевичу Баксту. Он как профессор предъявлял к слушательницам строгие требования, но вместе с тем увлекал их своими лекциями и заражал своей влюбленностью в науку, им преподаваемую. Образовались «партии» на курсах — «бакстисток» и «антибакстисток», происходили нескончаемые споры между представительницами обеих «партий». Ни один профессор — а были ведь имена первой величины среди них — Боткин, Эйхвальд и др. — не вызывал подобного к себе отношения, свидетельствующего и об отношении профессора к своему делу и к ученицам. Мне приходилось потом встречать уже сравнительно пожилых тружениц женщин-врачей, и все они с безграничным уважением вспоминали о профессоре Баксте. Но и Н.И. Бакст до конца дней своих с умилением вспоминал свою профессорскую работу у медичек, ни одна отрасль его многосторонней деятельности — служебной, общественной и публицистической — не была так близка его сердцу.
Среди университетской еврейской молодежи моего времени не было много выдающихся личностей. Особо нужно упомянуть о Василии Лазаревиче Бермане, сыне основателя первого еврейского училища в Петербурге. Василий Берман, талантливый, бойкий молодой человек, изящной внешности, худой блондин, был в центре университетских еврейских дел. Как петербургский житель, он имел много знакомств в еврейских кругах, мог поэтому оказывать содействие нуждающимся товарищам приисканием занятий, оказанием материальной помощи; средства собирались им в качестве председателя «студенческой комиссии» при Обществе распространения просвещения среди евреев. Берман был человек со значительными общественными инстинктами и подавал большие надежды на будущее. По окончании университета он сделался помощником знаменитого присяжного поверенного кн. Урусова, занял видное положение среди молодых адвокатов-стажиеров, был даже избран на должность секретаря, то есть старшины комиссии помощников присяжных поверенных, и вообще пользовался большой популярностью. Но, к несчастью, он был слабого здоровья. Когда образовался в Петербурге Центральный комитет Еврейского колонизационного общества, он, отчасти и по моему настоянию, принял на себя управление делами канцелярии этого комитета[185], но, к сожалению, вскоре тяжко захворал, отправился в Палестину и Египет, и оттуда дошла до нас очень опечалившая всех знавших его весть о безвременной его кончине.
Лично я мало поддерживал сношения с товарищами. Я был поглощен своей личной жизнью, сосредоточившейся в то время на устройстве моих сердечных дел. Вскоре после моего приезда в Петербург приехала, для продолжения занятий в консерватории, моя будущая жена. Я еще в Полтаве, будучи в 7-м классе гимназии, бывал в доме местного старожила, уважаемого купца Зекеля. Одна из дочерей его, гимназистка Ида, обладала недюжинными музыкальными способностями. Она не похожа была на обычный тип полтавских барышень из состоятельного круга. Вся семья Зекеля жила довольно замкнуто и представляла собою любопытную смесь из религиозного свободомыслия всех членов семьи и необыкновенной ортодоксальности и беззаветной набожности хозяйки дома. Все свои свободные вечера я, рискуя вызывать неудовольствие нарушением патриархального образа жизни семьи Зекель, проводил в этом доме, большею частью совместно с Брандом; мы наслаждались игрою Иды, проводили время в чтении вслух — даже Писарева, что ввергало в некоторый ужас главу семьи. Я остался верен своей привязанности и после отъезда Иды в Петербург, в консерваторию, когда я был в 8-м классе гимназии. По приезде моем в столицу я с нетерпением ждал ее прибытия для продолжения занятий в консерватории. Она поселилась в доме г-жи Фейнберг, о которой я упомянул выше (тетки М.С. Варшавского); я бывал очень часто в этом доме, и наше сближение завершилось там же нашим решением навсегда соединить нашу жизнь.
Материальное положение мое продолжало быть плачевным, и я с большим нетерпением ожидал окончания учебного года, чтобы вернуться в Полтаву на каникулярные месяцы. Там меня ожидало семейное несчастие — смерть моего налибокского деда, который в последние годы моего гимназического курса примирился с моею нерелигиозностью и духовно сблизился со мной. Дела моего отца были по-прежнему плохи, и лето мне пришлось провести в беготне на уроки.
Второй курс в университете прошел у меня без всяких особых впечатлений. Моей невесты в Петербурге не было, она с больной матерью уехала на зиму в Ниццу, внелекционные часы я проводил в чтении и в усердном писании писем. Я испытывал большую материальную нужду и жил главным образом на стипендию, которая мне была назначена университетом. Никаких новых знакомств я не заводил, жил в одиночестве, поглощенный сердечными чувствами. Во время каникул того года я женился.
Обозревая теперь свои переживания за студенческие годы, я констатирую полное отсутствие у меня интересов вне личной жизни; и не потому, чтобы изменилась природная свойственная мне общительность. Это было, с одной стороны, делом случая и неумения пробиваться в чужой мне обстановке; но главная причина — эти годы заполнены были охватившим меня чувством, которое было тем сильнее, что оно впервые внесло в мою личную жизнь элемент подлинного счастья, элемент, неведомый ни моему детству, ни первой юности.
Будучи на первом курсе, я получил занятие учителя в доме присяжного поверенного Германа Исааковича Трахтенберга. Я не могу обойти в своих воспоминаниях молчанием этого в своем роде замечательного человека. Он был первый еврей, занявший высокую должность на службе в судебном ведомстве. Совсем молодым человеком он был назначен обер-секретарем уголовного кассационного департамента Сената; кроме того, одно время в качестве почетного мирового судьи в столице он исполнял фактически должность мирового судьи. Родом из Житомира, сын известного там в свое время врача, он был женат на житомирской же уроженке из интеллигентной семьи Виленц. Трахтенберг, как это ни странно, был совершенно чужд еврейства. Он не умел ни говорить по-еврейски, ни писать, ни читать. Вообще в нем ничего еврейского не было. В юности, до университета, он впитал в себя исключительно польскую культуру. Тем не менее он остался формально верен еврейству до конца своих дней. Его жена, напротив того, была горячая еврейка; в доме у нее соблюдались многие из еврейских обычаев и строгие правила для Пасхи, даже в трудных условиях петербургской жизни; она была усердной посетительницей синагоги. Трахтенберг был один из талантливейших юристов. Он поступил на службу по Сенату еще до введения в жизнь новых судов (в 1866 году) и, как только образовался уголовный кассационный департамент Сената, перешел на службу в этот департамент и стал душою нового учреждения. Он быстро освоился с требованиями новых порядков и в полной степени им удовлетворял. Первые годы работы уголовного кассационного департамента составляют блестящую эпоху в жизни этого высшего судебного учреждения, которое имело функции, до того России неизвестные, и было создано в 1864 году по образцу французского кассационного суда, с существенными даже улучшениями. Судебная реформа 1864 года была одной из величайших реформ первой половины царствования Александра II и справедливо конкурирует с актом 19 февраля 1861 года об освобождении крестьян; технически она была выполнена лучше, нежели акт 19 февраля. Юристам известно, какую колоссальную творческую работу проявил уголовный кассационный департамент в конце шестидесятых и в начале семидесятых годов. В пустыне российской юриспруденции стало воздвигаться здание уголовного правосудия на началах, усвоенных цивилизованными культурными государствами. Негодный уголовный закон, отсутствие людей, которые могли бы с первых же дней великой судебной реформы 1864 года наладить дело реформированного правосудия, или, вернее, начать создавать правосудие на засоренном месте прежних судебных порядков, — все это вызвало необходимость в бдительном надзоре и постоянном мелочном руководстве со стороны суда, осуществляющего кассационный надзор за новыми судебными учреждениями и призванного разъяснять и дополнять департамента в настоящее время, удивляешься, что разъяснения приходилось издавать по вопросам, казалось бы, совершенно элементарным, Сами деятели Сената были в затруднении, как приступить к делу осуществления возложенной на них новой задачи. Обер-секретарь Трахтенберг при этих условиях оказался для департамента незаменимым работником, Благодаря его неутомимой работоспособности стало возможным рассмотреть тысячи дел в кассационном порядке за короткое время, разрешить их, опубликовать решения в Сборнике руководящих разъяснений Сената[186]. Без новых законов уголовных, без законодательных дополнений к законам об уголовном судопроизводстве суды получали твердые основания для разрешения дел в соответствии с началами науки и установившейся в лучших образцах европейского судебного опыта практики. По закону, докладывать дела и составлять мотивированные решения по ним должны сенаторы-докладчики. Но в первые годы с этой задачей громадное большинство сенаторов не могло справляться и вся тяжесть работы падала все-таки на руководителей канцелярии, и в их среде в первую голову на Г.И. Трахтенберга. Тысячи решений составлены им и написаны его рукой. Он оставил по себе истинный памятник — но анонимный, так как официально обер-секретарь в составлении решений участия не принимал.
Трахтенберг пользовался необычайной любовью и уважением в среде сенаторов и неизбежно имел большое влияние на решения самых дел. Неудивительно поэтому, что параллельно с этим влиянием, которым Трахтенберг обязан был своим личным качествам, росло и число завистников и недоброжелателей. В уголовных делах часто фигурируют две стороны, из которых одна всегда обижена решением дела в суде, и раздражение свое, по старой российской привычке, переносит на лиц, участвовавших в решении дела. Суды тогда еще недавнего прошлого приучили обывателя видеть в них черн