то Гейдельберг находится недалеко от Рейна и связан со всеми крупными прирейнскими городами весьма удобными железнодорожными линиями. В университете имелось много слушателей-иностранцев, в особенности англичан. Русских студентов было сравнительно немного; большинство из этих русских слушателей были евреи. Окончивших курс в русских университетах было совсем немного. Кроме меня было еще двое: Введенский, впоследствии профессор философии, и профессор физики Военно-медицинской академии и Технологического института Терешин. Некоторые из русских и евреев, состоявшие на медицинском факультете в Гейдельберге, не имели аттестатов зрелости и числились вольнослушателями; только немногие были политическими эмигрантами. Русские студенты встречались в читальне, помещавшейся на одной из главных улиц в нанятой комнатке. Ею управлял какой-то комитет, которого мы, студенты, никогда и не видели. Двери этой читальни были денно и нощно открыты, какая-то невидимая рука — редко — убирала эту комнату и стирала пыль с книг; студенты же, кто мог, делали кое-какие взносы на содержание библиотеки, на выписку журналов, — большинство последних, впрочем, получалось бесплатно. Бюджет библиотеки был весьма ничтожный: 100 или 150 марок в месяц. Само собою разумеется, что читальня была в значительном беспорядке; надо удивляться, что при отсутствии всякого надзора книги все-таки не расхищались и запрет брать книги на дом соблюдался. Весь город жил университетом и студентами. Не буду останавливаться на организации немецкой университетской молодежи, на корпорациях. Отношение немецких студентов к иностранцам, и в частности, к русским, я не мог бы назвать дружелюбным. Напротив, замечалась некоторая отчужденность. Немецкие студенты неохотно вступали в сношения с иностранцами, и менее всего с русскими. В корпорациях принимали участие, конечно, только немцы, и поэтому многие из русских и вообще иностранцев проводили годы в Гейдельберге, не завязав каких-либо близких знакомств с товарищами-немцами.
Это была эпоха, когда Бисмарк был фактическим распорядителем судеб Германии, в самый разгар национального подъема объединенной Германии. Этому подъему особенно содействовало никогда не прекращающееся опасение, что Франция, оправившись от разгрома 1870 года, приступит к осуществлению реванша. По поводу пограничного «инцидента Шнебеле»[195] газеты приняли воинственный тон, и, по-видимому, Германия стала сильно готовиться на тот случай, если этот инцидент разгорится, — она была готова воспользоваться первым случаем, чтобы поднять оружие. Немецкий национализм доходил тогда до шовинизма; немцы его объясняли ссылкой на стремление к реваншу со стороны Франции. Бисмарк был у всех в умах и даже в сердцах. Престарелый император Вильгельм I доживал свои последние месяцы и находился всецело в подчинении воле железного канцлера. Всюду ставились памятники Бисмарку. Особенно яркое выражение этот националистический дух принял при обсуждении в рейхстаге в 1887 году проекта Бисмарка об усилении вооруженных сил, известного под именем «септената» («семилетки»). Были и противники Бисмарка, но они свой голос поднимали робко, и, несмотря на свободу слова и возможность критики, оппозиция Бисмарку не проявлялась резко. Ей препятствовали не полицейские и административные власти, а весь народ; любая аудитория, перед которой такая оппозиция попыталась бы проявиться, несомненно встретила бы враждебно всякое выражение критики, направленной против политики Бисмарка.
Этот подъем национального духа несомненно отражался и на отношениях германской молодежи к иностранным студентам.
Гейдельбергский университет в то время не блистал крупными именами ученых, и в этом отношении это уже не был «старый Гейдельберг». Издавна Гейдельберг был рассадником профессоров для всей Германии. Самые громкие имена, в особенности юристов, проходили через приват-доцентуру в Гейдельбергском университете. Такие профессора, как Виндшейд, Биндинг, Бюлов и многие другие, здесь начали свою академическую карьеру. Но к моему времени институт приват-доцентуры в Гейдельберге был слабо обставлен. Большинство профессоров были старики, уже не искавшие новых путей в науке, а спокойно шествовавшие по тропинкам, проторенным традиционными теориями, в создании которых, быть может, они сами в молодые годы приняли участие. Меня, конечно, интересовало, прежде всего, преподавание уголовного права. Гейдельбергский университет был полон для меня воспоминаниями об отце новой науки уголовного права в Европе Миттермайере, первом немецком криминалисте, громко поднявшем свой голос за введение в Германии суда присяжных по образцу французского, первом в Германии проповеднике идеи «исправления» как цели наказания взамен господствовавшего и в законодательстве, и в теории принципа «устрашения», и, наконец, первом, кто в область германского уголовного права внес струю гуманитарную, громко встал на защиту принципа человеколюбивого обращения с преступными элементами, боролся против смертной казни. Миттермайер имел много учеников в России; одним из них был профессор Таганцев. Кафедру покойного Миттермайера в Гейдельберге занимал в мое время профессор Гейнце, носитель почтенного имени в науке уголовного права, но не открывавший новых горизонтов. Новые веяния в науке, о которых я имел уже случай говорить, его не коснулись. Бывший прокурор Саксонского высшего суда, Гейнце вносил в свои лекции много практических элементов. Как лектор он ничем не выдавался. Аудитория его посещалась слабо, и мне, увлеченному тогда моей наукой, представлялось странным, что в аудитории господствует, если можно так выразиться, научная скука. Другим криминалистом был молодой профессор Кирхенгейм. Он был редактором журнала, в котором сосредоточивались критические отзывы о всех новинках в области ученой юриспруденции в Германии, Англии и Франции. Будучи знаком с этим журналом еще в Петербурге, я себе представлял, что редактор этого «Central-Blatt für die Strafrechtswissenschaft»[196] и сам является крупной величиной; в этом мне пришлось разочароваться. Кирхенгейм и в качестве профессора ничем не отличался, и в научном смысле никакого специального интереса не представлял. Любопытным лектором был приват-доцент и местный адвокат Барацетти. Он объявил курс о «Защите в уголовных процессах» — предмет в высшей степени интересный. Я, конечно, записался на его лекции. Записалось на эти лекции три человека, слушателем же был я один. Было забавно, как Барацетти усердно читал свою лекцию перед одним слушателем, на каждом шагу сбиваясь и величая меня одного «meine Herren». Курс был, впрочем, малоинтересен, но зато Барацетти отводил душу против Бисмарка. Он был свободомыслящий, и вражда к Бисмарку им не скрывалась и проявлялась с горячностью, вообще немецким профессорам несвойственной.
Отправляясь за границу, я имел намерение готовиться, в первую очередь, к научной деятельности в области уголовного права, но не упускать из виду и другие отрасли юриспруденции, главным образом гражданское право. Тем не менее я в Гейдельберге лекций по гражданскому праву не слушал. Причиной этому было то, что я не считал себя достаточно владеющим немецким языком, чтобы с успехом следить за чтением на этом языке в такой научной области, которой я, будучи в Петербурге, не занимался. Немецкие монографии и учебники по уголовному праву я совершенно свободно читал и не испытывал никаких затруднений в понимании устных лекций профессоров по этому предмету; терминология этой науки была мне вполне знакома; но в области гражданского права и фразеология, и самая терминология были тогда за пределами моих знаний, и я опасался, что не в состоянии буду следить за лекциями.
Система преподавания немецких профессоров в Гейдельберге уже в первое время меня мало удовлетворяла, — я ведь не был начинающим юристом; я ожидал, что немецкие профессора сразу введут меня в глубины науки и дополнят то, что я вынес из своего родного университета. Между тем я слушал чтение об элементарных вопросах данной науки, и на первый взгляд казалось, что преподавание немецких профессоров стоит ниже преподавания русских. Удивляло меня и то, что, например, уголовное право, которое преподается в Петербурге в течение двух академических лет (причем русский академический год продолжительнее суммы месяцев двух семестров в немецких университетах), читается несколькими профессорами и не менее четырех часов в неделю для каждого, — в Германии проходится в течение одного семестра одним профессором, читающим три-четыре часа в неделю. Русские студенты обязаны были к экзамену освоиться иногда с многотомными учебниками по одному и тому же предмету, составленными читающими профессорами. Слушая профессора Гейнце, я невольно сравнивал его курс с курсом профессора Фойницкого в Петербурге по уголовному судопроизводству. Там мы обязаны были изучать историю процесса не только в России, но и в иностранных государствах; историю суда присяжных в Англии мы должны были знать так, как если бы мы были английскими студентами. Я по немецкому процессу знал гораздо больше, приехав в Гейдельберг, чем то, что узнал от Гейнце на его лекциях. У русских профессоров выработалась привычка передавать студентам почти все то, что они сами знали. Русский профессор как бы боялся скрыть от слушателей что-нибудь из преподаваемой им науки и, конечно, с особенными подробностями останавливался на тех вопросах, которым посвящены были его собственные научные труды в виде магистерской и докторской диссертаций. Немецкий же профессор давал студентам лишь общие начала без особых подробностей, понимая, что изложение курса, осложненного обильными сведениями из области иностранного законодательства, было бы бесполезным балластом, трудно усвояемым для начинающих, и привело бы к обратному результату: из-за деревьев им не видать было бы леса. Прослушав лекции многих профессоров в Гейдельберге и потом в Лейпциге, я убедился в правильности немецкой системы, а не русской. Немецкие профессора в большинстве случаев диктовали части своих лекций, некоторые даже целиком; другие, после свободного объяснения данного научного положения, вкратце его формулировали, предлагая слушателям записать формулу под диктовку. В Гейдельберге я слушал известного профессора государственного права Шульце, автора десятков классических томов по государственному устройству, в особенности германскому. Велико было мое удивление, когда старик профессор в первой же лекции стал нам диктовать краткие положения; как он нач