Французский университет не представлял собою того, что мы привыкли под этим именем понимать. По примеру германских, наши русские университеты всегда были особыми корпорациями, имеющими некоторую степень автономности, расширяемую или суживаемую, смотря по политическому направлению; чем либеральнее режим, тем больше автономности, реакционное же правительственное направление всегда стремилось к ее уменьшению. Во Франции этого вопроса не существует. «Университет» является не одним конкретным высшим учебным заведением с разными факультетами, а представляет совокупность всего активного образовательного аппарата во всей Франции; при господствующей централизации управляет этим аппаратом центральная власть, то есть Министерство народного просвещения; об автономии и вопроса не возбуждается. Там существуют отдельные высшие школы, соответствующие университетскому факультету у нас, но не объединенные в смысле заведования и управления совокупностью факультетов. Наряду с Медицинской высшей школой самостоятельно существует школа права — Ecole de Droit, но может существовать в данном городе и только одна из них — единичный факультет без каких бы то ни было других факультетов. То же самое, конечно, было и в Лионе: медицинский факультет, поставленный на большую высоту известным профессором Клодом Бернаром, не имел ничего общего с нашей Ecole de Droit, которая помещалась в другом конце города; наша школа имела своего начальника — декана, совершенно независимого от того, кто заведовал Ecole de Medecine[207].
В Лионе приезжему легко было устроиться — и уютно, и недорого. Город, необычайно красивый, рассечен на три части двумя многоводными реками: Роной и Соной. Южный французский темперамент отразился на архитектуре города и на всем внешнем его виде. Большое оживление; чувствуется, что вы в крупном промышленном центре. В Лионе сохранилось много древних памятников римского времени, но о них мало заботятся практические французы. Нечего говорить, что ни одной знакомой французской семьи у нас в Лионе не было. Заводить знакомства, помимо недостатка времени, препятствовало и весьма слабое мое знание французского языка. Как немецкому языку, так и французскому и английскому я обучился самоучкой. Ко времени приезда в Лион я свободно читал по-французски и мог понимать французскую речь, но самому говорить, в особенности правильно произносить по-французски, для меня было делом нелегким, и это меня очень стесняло.
Кроме профессора Гарро я слушал лекции и у профессора гражданского права, которым был тогда профессор Каймер (Caillemere). Я записался на лекции разных курсов для того, чтобы иметь более полное представление о прохождении юридических наук во Франции. В Гейдельберге меня удивляла элементарность преподавания в смысле научном; во Франции я был озадачен практическим направлением преподавания, превращавшим лекции в последовательные комментарии отдельных статей того или другого кодекса. На первом курсе читается первая часть кодекса Наполеона (Code civil), на втором — читается следующая часть кодекса и т. д. Каждый год прохождения курса в Ecole de Droit дает право на занятие известной должности, и поэтому преподавание приноровлено к тому, чтобы каждый курс дал цельную практическую подготовку к этим должностям. Нет никаких теоретических обобщений. Для того чтобы дойти до гражданского права в нашем университете, необходимо проплыть, часто без надлежащего руля и компаса, море и энциклопедии, и философии права, углубиться в изыскания по истории права и т. д. Французский студент уже с первой лекции юридического факультета читает определенную статью кодекса, и профессор ее комментирует, объясняя ее значение, случаи ее применения и лишь попутно, при комментариях, касаясь общих принципов. Тот же самый способ применяется и к преподаванию других отраслей права, например уголовной. Я себе, впрочем, скоро объяснил причину этого явления; Франция целый век просуществовала при действии общих норм, созданных гением Наполеона I и с тех пор не претерпевших значительных перемен. Почти за целое столетие юридическая мысль традиционно вертелась в пределах данных формул готового кодекса. Объединяющая практика кассационного суда, действовавшего почти столетие, устраняла надобность в исканиях общих формул и научных обобщений. Юридическое преподавание поэтому превратилось в юридическую выучку, в приучение молодых юристов к способам оперирования готовым законом по направлениям, твердо установленным судебной практикой кассационного суда.
Пребывание в Лионе в качестве слушателя факультета давало повод на каждом шагу возвращаться мыслью к Наполеону I; именно в провинции, а не в Париже, где вы отвлекаетесь ежедневно новыми и политическими, и общественными, и художественными явлениями. В Лионе моя работа постоянно приводила меня назад к Наполеону, и я невольно приходил в изумление от гения этого преобразователя Франции. На каждом шагу — учреждения, созданные Наполеоном I. Вся гражданская жизнь номинируется правилами, им же изданными. Судоустройство во внешнем своем строении не потерпело изменений со времени Первой империи. Известно, что нигде бюрократия так не сильна, вследствие железной централизации, как именно во Франции, — и это есть работа Наполеона I, стремившегося этой централизацией укрепить свою императорскую власть. А между тем — памятников этому величайшему гению во Франции не существует, кроме как на Place Vandôme[208] и Дома инвалидов в Париже, построенного самим Наполеоном. Это, конечно, объясняется политическими причинами. Но отсутствие этих памятников имеет и глубокий внутренний смысл: не было надобности запечатлевать в памяти будущих поколений эпоху Наполеона I какими-нибудь внешними знаками, — вся жизнь Франции шла до сих пор по пути, заново проложенному, как прокладывались римские дороги во времена Римской империи, Наполеоном I.
То время, которое я провел в Лионе, было временем большого политического оживления, параллельного тому возбуждению, которое я отметил в отношении Германии. Это была эпоха буланжистского движения, созданного агитацией о «генерале Буланже на белом коне», предназначенном исцелить Францию от республиканского недуга и осуществить реванш. Французские студенты — и в этом отношении они похожи на германских — обыкновенно не принимают участия в политической жизни страны, отличаясь этим от русского студенчества, которое всегда являлось как бы авангардом политических движений, поскольку такие движения в России прежнего режима были мыслимы. Между тем именно буланжистское движение охватило значительную часть студенчества. Я не могу сказать, явилось ли это результатом специальной агитации среди молодежи или же было плодом того, что на восприимчивое воображение легче влияла стимулирующая легенда о герое, генерале Буланже, который вообще умел действовать на воображение. Студенчество резко делилось на буланжистов и антибуланжистов. Происходили манифестации с участием студентов, или даже устраиваемые студентами, за и против Буланже. Дело не обходилось без столкновений, приводивших при французском, в особенности южном, темпераменте и к кулачным расправам. В аудиториях до прихода профессоров одна часть распевала песенки буланжистские, другая часть — антибуланжистские. Одни восклицали: «Vive Boulanger!»[209], а другие, постукивая каблуками, распевали «Conspuez Boulanger!»[210].
Другая злоба дня, вызывавшая большие распри в то время для лионского студенчества, выражалась в движении против вивисекции. Вопрос этот особенно занимал студенчество в Лионе, где много было медиков, слушателей Ecole de Medicine. Я помню, как одна дама объявила публичную лекцию против вивисекции в одном из самых больших концертных помещений в Лионе. Зал был битком набит, главным образом студентами. Горячая, талантливая лекция, сопровождавшаяся картинами на экране волшебного фонаря с изображениями мучительства над животными, с первой же минуты встретила протесты со стороны противников антививисекционистской агитации. Протесты быстро превратились в необузданные крики, и никакие убеждения спокойной части слушателей, обращенные к протестантам, дать возможности лекторше докончить свою лекцию не могли подействовать. Дело кончилось кулачным боем, и полиция разогнала собрание.
Я исправно слушал лекции Гарро и Каймера, хотя должен сказать, что для меня эти лекции представляли скорее упражнение во французском языке, чем в юриспруденции.
Особый интерес представлял в Лионе профессор судебной медицины Лакассань (Lacassagne), создавший при медицинском факультете особый кабинет судебной медицины.
Лакассань был новатором в области судебной медицины; он издавал вместе с другими профессорами Лиона и Нанси журнал, посвященный уголовной социологии. Журнал, впрочем, вскоре прекратил свое существование. В его любопытном, тогда единственном в Европе кабинете судебной медицины имелся богатый и чрезвычайно поучительный с точки зрения криминалистики материал в виде богатой коллекции фотографий преступников; в особенности рецидивистов, осуществляющих собою тип так называемого «врожденного преступника», по терминологии Ломброзо и его последователей, представителей итальянской «антропологической» школы. Была в кабинете Лакассаня и коллекция автографов преступников, с ярко выраженными чертами вырождения у авторов этих писем. Наконец, имелась коллекция статистических диаграмм, касающихся преступности. Лакассань составлял периодически «уголовный календарь», заключающий в себе распределение по месяцам количества совершаемых преступлений, с разделением на отдельные виды преступных деяний, начиная с 1827 года, на основании опубликованных официальных данных по уголовной юстиции во Франции. Наконец, в его кабинете можно было ознакомиться с практическим применением «антропометрии», то есть способом распознавания преступников и в особенности рецидивистов по измерениям отдельных частей тела, — способ, введенный парижским врачом Жаком Бергильоком, распространявшийся по всей Европе и имевший, в частности, большой успех в России. Впоследствии в Петербурге устроен был особый антропометрический кабинет при сыскной полиции. Этот способ ныне заменен дактилоскопией, то есть снятием отпечатков внутренней стороны пальцев. Мне довелось первому изложить а