ь в число адвокатов. Нет института патронажа для стажиеров. Его нет и во Франции. Там личный патронат заменяется участием в так называемых conferences, собраниях молодых адвокатов, под руководством лиц, назначенных для этого batonnier, то есть главой адвокатуры при данной апелляционной палате. У нас же в России по окончании университета молодой человек, не имеющий никакой практической подготовки и снабженный весьма слабым теоретическим багажом, должен был поступить на выучку к какому-нибудь присяжному поверенному, считаясь его помощником в течение пяти лет. Институт помощников присяжных поверенных введен был одновременно с институтом присяжных поверенных, когда объявились охотники поступить в число первых, но не было достаточного числа последних. Ни о каком фактическом состоянии помощником, за редкими исключениями, не было и речи; зачисление в помощники к тому или другому адвокату с самого начала строительства нашей адвокатуры превратилось как бы в формальность — никаких отношений, связующих так называемого патрона с его помощником, никогда не существовало; первый не руководил, а второй не помогал. Уже в конце восьмидесятых годов в Петербурге почти не было адвокатов, за исключением двух-трех, у которых молодые люди могли бы работать в качестве их сотрудников, под непосредственным их руководством. Я поэтому и не прилагал особых усилий к тому, чтобы зачислиться в помощники к какому-нибудь «князю по адвокатуре». Впрочем, если бы я и имел такое желание, то едва ли мог бы его осуществить за отсутствием каких бы то ни было рекомендаций или протекций. Рекомендация же профессоров мне казалась, как я, впрочем, и не ошибся, не имеющей большой ценности у практиков-адвокатов, — покровительство богатого клиента в этом отношении значило бы гораздо больше. Я причислился в помощники к присяжному поверенному А.М. Бриллианту. С семьею Бриллиант я был знаком еще студентом. Она состояла из глубокого старика, главы семьи, который почти всю свою жизнь провел в службе при делах барона Гинцбурга и ко времени моего знакомства с этой семьей доживал свой век. Среди сыновей его был один, Александр Моисеевич, присяжный поверенный, человек высоких нравственных качеств, пользовавшийся среди знающих его репутацией в высшей степени корректного адвоката, с небольшой, но достаточной практикой в средних коммерческих кругах; он состоял юрисконсультом одной железной дороги. Отличительная черта его как человека и адвоката была необычайная скромность и непритязательность.
Другой член этой семьи, Семен Бриллиант, был молодой человек, к несчастью, сбившийся с ровной колеи и поэтому оставшийся без всякой определенной карьеры; но он, почти сверстник мой, был одним из редко литературно образованных людей в Петербурге. Обладая недюжинными способностями, он, при некоторой самодисциплине, несомненно занял бы видное положение в литературе. Это был человек необычайной доброты: всю свою энергию и время он затрачивал на вечное исполнение чужих поручений, приискание занятий для нуждающихся, покровительства всякого рода неудачным молодым и немолодым талантам. Всегда занятый чужими интересами, он не заботился о своей судьбе и так и растратил свои природные дарования, не сосредоточившись ни на чем.
В литературных кругах, где С.М. Бриллиант вращался, его фигура была известна многим. Он всегда носился с планами работ по вопросам, имевшим действительно большой интерес. Но, к сожалению, никогда он этих работ не осуществлял, отвлекаясь хлопотами по устройству разных начинающих талантов. Он составлял биографии Крылова и Микеланджело для издательства Павленкова[214], — обе имели успех, показали дарование, которое могло бы быть развито, если бы его способностям соответствовала, хотя бы в некоторой степени, его энергия. Ее-то именно и недоставало. Так и прожил он свою жизнь в вечных предположениях об осуществлении планов, которых так и не успел осуществить. Незадолго перед началом войны он очутился в Швейцарии для изучения чего-то, чего опять-таки не изучил. Все годы войны провел в ужасном положении эмигранта. Политикой он не занимался. По окончании войны он остался на положении беженца. По приезде в Париж Бриллиант предался пропагандированию идей знаменитого Куэ, выработал какую-то теорию внушения и самовнушения. Но и на этот раз никакой работы не осуществил, ограничившись разговорами и собиранием материалов. Конечно, пришлось ему жить в тяжелых условиях; впрочем, он всю жизнь провел почти в нужде. На 72-м году он умер, разбитый, больной старик; до конца искал покровителей занимавшей его идеи и их не нашел и скончался в 1930 году в госпитале Ротшильда. Так ушла жизнь бесконечно доброго, талантливого человека с большим образованием и с несравненными моральными качествами.
Я его высоко ценил, и сближение с ним привело к сближению с семьей Бриллиант; в частности, с присяжным поверенным Александром Моисеевичем, который охотно согласился зачислить меня в помощники. Это причисление было, конечно, чисто формальным — никакого руководства от него я не получал и не мог ожидать, и, само собой разумеется, соответственно с этим мой патрон не ждал и от меня какой-либо помощи при ведении его дел. На вступление в число адвокатов я, впрочем, смотрел как на дело, не имеющее решающего значения. Я все еще рассчитывал, что по окончании магистерского экзамена удастся мне вступить на путь академической карьеры по кафедре уголовного права.
Постановка дела подготовки молодых ученых к профессорству в то время не отличалась от постановки последнего времени и представлялась глубоко неудовлетворительной. Чтобы занять кафедру, необходимо было прежде всего выдержать экзамен на степень магистра прав по специальной научной области. Самое магистерское испытание не имело определенной программы; все дело зависело от усмотрения профессора или профессоров, занимающих кафедру по данной специальности. Не исключалась возможность, что серьезно подготовленный молодой ученый будет провален на экзамене на звание магистра, а другой, малоподготовленный, но пользующийся покровительством данного профессора, может выдержать испытание с успехом. Самый экзамен заключался в участии, в присутствии всех профессоров факультета, в коллоквиуме на тему, одобренную факультетом. Некоторые профессора требовали полного знакомства со всей литературой бывшей, настоящей, и если бы это было возможно, то и будущей; и, конечно, исчерпывающего знакомства с трудами, касающимися той темы, на которую сам экзаменатор писал в свое время диссертацию, магистерскую или докторскую. Другие составляли специальный список тех сочинений, которые магистрант должен изучить для того, чтобы пройти искус с успехом. На других факультетах ни того, ни другого не делалось, и экзамен поставлен был вне всяких рамок, являясь делом личного усмотрения специалиста-профессора. Мой магистрантский экзамен отнял у меня время с осени 1888 года до весны 1889 года. Профессора, производившие испытание по уголовному праву, были осведомлены о моих работах за границей, никаких специальных требований ко мне не предъявляли, и коллоквиумы, в которых я в качестве экзаменующегося принимал участие на факультете, вполне их удовлетворили.
Одновременно с этим я искал заработков. Об одной попытке я не могу не упомянуть, так как она является характерной и произвела на меня в свое время удручающее впечатление. Профессор Фойницкий был в дружбе с заправилами Царскосельской железной дороги, во главе которых стоял Поляков, умерший за короткое время до моего возвращения в Петербург. К одному из наследников Полякова и направил меня Фойницкий, снабдив меня соответствующим письмом[215]. Меня приняли умеренно-любезно и предложили обидное для моего положения, как оно скромно ни было, место билетного контролера в пассажирских поездах Царскосельской линии. Это было почти издевательством. Я, конечно, это предложение отверг. Нет никакого сомнения, что при лестной аттестации видного тогда профессора, если бы я не был евреем (или если бы тот, к кому я обратился, был более чутким евреем), нашлось бы для меня занятие, более соответствующее моему образовательному цензу. Я потом в практической жизни встречался с этим наследником Полякова (не сыном его) и убедился, что от него трудно было бы ожидать иного отношения в подобных случаях.
В декабре у меня родился в Полтаве сын; я, в промежутке между одним и другим экзаменом, провел там несколько месяцев. Рождение сына послужило новым стимулом к скорейшему определению моего материального положения. Приехал я из Полтавы с решением во что бы то ни стало отыскать какие бы то ни было занятия, хотя бы в качестве учителя; и, кроме того, решился принять место в банке, руководимом тогда одним из Поляковых, — сыновей брата «железнодорожного» Полякова. И вот я, мечтавший о том, что с приезда моего в Петербург начнется блестящее прохождение карьеры ученого, должен был в банке заниматься составлением шаблонных писем по обычной банковской корреспонденции. Позанявшись недели две, я убедился, что если я гожусь в банковские корреспонденты, то банковская корреспонденция не годится для меня, и я банковскую службу оставил.
Я был зачислен в помощники присяжного поверенного; так как ведение дел в окружном суде требовало получения свидетельства, то есть разрешения суда, я такое свидетельство получил, почти накануне того времени, как и выдача свидетельств евреям на хождение по чужим делам в судебных местах, и прием в присяжные поверенные были прекращены по всеподданнейшему докладу бывшего тогда министром юстиции Манасеина в 1889 году.
Манасеин нашел, что адвокатура уже переполнена и продолжает переполняться евреями, которые вытесняют русских и вводят, по его мнению, в адвокатское дело приемы, недостаточно гарантирующие ту моральную чистоту адвокатуры, какую он, Манасеин, считал бы нужным держать на надлежащей высоте. Оздоровление сословия присяжных поверенных он предложил произвести путем прекращения доступа на будущее время в адвокатуру евреев. А для того чтобы избегнуть надобности войти по сему предмету с законодательным предположением в Государственный совет, он, пользуясь бы