Уже первое дело, которое мне пришлось разобрать и по которому пришлось дать заключение, показало, какой колоссальный интерес это занятие для меня представляет. Наши юристы привыкли думать, что знание права исчерпывается знанием десятого тома, то есть гражданских законов, затем законов уголовных и правил судопроизводственных. Они не подозревали, что в безбрежном море наших законов, разбросанных в шестнадцати томах[218], имеется обилие законодательного материала, неизвестное, может быть, ни одной стране; что там заключается неимоверное богатство юридических норм и что жизнь давала необычайное количество случаев, где применение этих норм (применение, предполагающее знание) являлось решающим для данного дела. Но применение этих норм требует всех тех технических приемов юриспруденции, которые обязательны для применения гражданских и уголовных законов. Область административного права является столь же важной, не только в практическом смысле, но и для развития правосознания, как и знание законов гражданских и уголовных. Знакомство с делами, которые передавались Министерством внутренних дел юрисконсульту на заключение, помогло мне постепенно накопить запас сведений, дававших мне право считать, что я, может быть, один из немногих адвокатов, в совершенстве изучивших и административную технику, и наш бюрократический аппарат. Мне приходилось давать заключения по делам Министерства внутренних дел в течение почти пятнадцати лет; по этим делам, проходившим через мои руки, я бы мог нарисовать картину постепенных наслоений в нашей бюрократической жизни не только ведомства Министерства внутренних дел, но и других ведомств. Существо нашей системы управления заключалось в том, что одно ведомство связывалось с другим не только в целях единства управления и единства политики, но и в целях наибольшей централизации — и даже вне всяких целей, а просто по рутине. Одно дело нередко проходило через ведомство юстиции, ведомство путей сообщения, государственных имуществ, конечно, финансов, хотя по существу своему это дело входило в круг компетенции одного лишь ведомства Министерства внутренних дел, которое его окончательно и решало. Эти дела дали мне возможность уяснить себе психологию бюрократического движения дел, изучить отношение центральных органов власти к местным и быть в курсе той политики, которая проводилась в канцеляриях незримо для посторонних — иногда даже не совсем «зримо» для главы данного ведомства. Это же знакомство дало мне возможность с большей чуткостью улавливать всякие колебания в направлении политики. Эта чуткость пригодилась мне — я ее использовал, как это будет явствовать из моих воспоминаний, для еврейского вопроса.
Какое разнообразие случаев и казусов!
Не могу не вспомнить первого дела, которое мне пришлось разрешить и которое казалось неразрешимым. Оно тянулось в течение девяти лет. Дело было весьма характерное для нашей бюрократии. В Саратовской губернии один крестьянин по приговору сельского схода был приговорен к высылке в Сибирь (это право сельских сходов распоряжаться судьбою и личностью члена крестьянского общества отменено было лишь впоследствии, в 1904 году). Мужичок был заключен под стражу, препровожден в Саратовскую губернскую тюрьму и ожидал этапа для отправки в Сибирь. Но тут обнаружилось, что высылаемый — хромой, явно болезненный человек и не способен не только к пешему следованию в Сибирь, но и не вынесет даже перевозки. Тюремный врач дал соответственное заключение, которое было направлено в губернское врачебное присутствие. Последнее, однако, затруднилось, не из-за сомнения в том, действительно ли данный субъект болен, — ясно было, что отправить его в Сибирь нет никакой возможности, — а затруднение проистекало оттого, что возник вопрос, кто компетентен решить подобный случай: тюремное ли начальство, бывшее тогда в ведении Министерства внутренних дел, врачебное ли начальство, местные учреждения или центральные, и каков должен быть порядок освидетельствования ссылаемых в Сибирь по приговору сельских обществ лиц на предмет определения возможности для них следовать в Сибирь по этапу, пешком или иным путем. Многие начальники отделений держали это дело в руках своих. Но в специальных отделах узаконений, известных этим начальникам отделений, никаких ответов на возбуждаемые данным делом вопросы не находилось. Дело переходило из рук в руки. О судьбе хромого, больного, подлежащего высылке в Сибирь мужичка никто не думал. Когда дело попало на заключение юрисконсульта Министерства внутренних дел и я его стал изучать, я не мог найти в деле никаких сведений о том, поинтересовался ли кто-либо из десятков должностных лиц, державших это дело в своих руках, жив ли еще этот мужичок. Судя по прогнозу свидетельствовавшего его врача и категорическому признанию его безнадежно больным, надо было думать, что в ожидании разрешения принципиального спора мужичок спокойно отдал свою душу Богу. Но вопрос требовал разрешения, и вот тут-то я убедился, что при всей той эрудиции в специальных областях, которую проявляли начальники отделений, эти главные пружины бюрократической машины, у них не хватало умения разрешать дела на общем законном основании, пользуясь правильными юридическими методами, выработанными наукою для применения юридических норм по аналогии и т. д.
Чтобы указать разнообразие случаев и дел, с которыми мне пришлось столкнуться в этой части моей работы с самых первых лет практики, я должен привести хотя бы некоторые из этих дел, тем более что почти все они имеют и принципиальное и историческое значение как материалы для характеристики политики прежнего правительства и самой системы проведения этой политики в жизнь.
Самыми сложными и трудными были дела о «раскольниках», поскольку они связывались с вопросами имущественными{33}. В своде законов почти не имеется особых постановлений, касающихся раскольников; между тем политика правительства по отношению к ним имеет сложную историю. Она менялась в разные царствования, но неизменным оставался один принцип весьма условной веротерпимости, установленный еще при Николае I, — принцип, перешедший в практику Министерства внутренних дел и святейшего Синода и называемый принципом «несказательства». Раскольники стали терпимы, но эта терпимость не должна была проявляться наружу, дабы не поощрять развития раскола. Постепенно от политики преследования в XVIII столетии власти переходили к системе закрывания глаз, и эта система выразилась в последовательном ряде разных высочайших повелений, державшихся в секрете. Существует даже особый печатный сборник секретных высочайших повелений, то есть неопубликованных законов, которыми должны были руководиться администраторы в делах, связанных с расколом: о раскольничьем духовенстве и т. д.[219] На мое заключение попадали дела, в которых надо было разрешить судьбу вопросов, касающихся имуществ, главным образом по завещаниям раскольников. Раскольники-завещатели, во избежание признания недействительными их завещательных распоряжений, оставляли капиталы в распоряжение душеприказчиков-раскольников для устройства разных благотворительных учреждений, явно тоже «раскольничьих». Всякие завещательные распоряжения, заключающие в себе благотворительное назначение, должны были получать санкцию Министерства внутренних дел, и самое устройство учреждений на завещаемые капиталы требовало разрешения этого министерства. Обыкновенно законные наследники завещателя стремились оспаривать применение капитала для благотворительных надобностей, предпочитая обратить этот капитал в свою личную пользу; вследствие этого возникали конфликты и сомнения. Поскольку речь шла о разрешении данного вопроса с точки зрения политического направления правительства, господствующий тон давал, конечно, святейший Синод, или, вернее, обер-прокурор его К.П. Победоносцев, и в этом отношении Министерство внутренних дел никакого голоса своего проявить не могло; но вопросы чисто юридические, связанные с разрешением судьбы самого имущества, могли разрешаться уже на точном основании гражданских законов в связи с теми узаконениями, которые хотя и не были опубликованы, но, конечно, были обязательны для применения к каждому данному случаю.
С имущественными вопросами часто связаны были дела политического свойства. Это — дела о русском землевладении в северо-западных и юго-западных губерниях, о том землевладении, которое правительство стремилось создать на развалинах польского землевладения после мятежа 1863 года и в этих целях раздавало чиновникам конфискованные имения поляков — участников восстания. Этим имелось в виду создать влиятельный дворянский русский элемент в этих местностях. Целый ряд высочайших повелений определял судьбу этих имений и условия владения ими. История этих попыток власти искусственно насадить, или, вернее, пересадить, русское землевладение в край, в котором его по естественному ходу вещей не было, чрезвычайно любопытна и для историка представит большой интерес. Эти имения носили название «льготных», ибо они давались чиновникам русского происхождения на «льготных условиях», то есть почти за бесценок и то рассрочиваемый на много лет; но зато поставлено было условием, что пользование этими имениями должно оставаться в русских руках; их нельзя было ни продавать, ни сдавать в аренду полякам и евреям (закон 1864 и 1865 годов). Эти имения, принадлежавшие старым польским родам, были обременены разными обязательствами, от которых они отнюдь не освобождались при переходе «на льготных условиях» к новым русским владельцам. На имениях тяготели всякие повинности и долги, которые нормировались еще постановлениями Литовского статута[220], замененного лишь в 1840 году общими для России законами; имущественные отношения, создавшиеся при господстве Литовского статута, сохранили свою силу. Среди таких обязательств наиболее часто встречались повинности в пользу католических церквей и монастырей в виде обязательных ежегодных выплат (аннуаты). Эти повинности устанавливались дарственными волеизъявлениями владельцев при жизни их или в завещательных распоряжениях: они протоколировались в соответствующих судах по Литовскому статуту и становились долгами, лежащими не на лицах владельцев, а на