Из записок еврея[103]
I
Я начинаю себя помнить с четырехлетнего возраста. Сознание моего раннего детства почему-то связано у меня с маленьким семейным несчастьем. Отец мой случайно потерял на улице четыре рубля. Событие это, по-видимому, причинило большое горе всему нашему семейству. Отец, помню, оплакивал потерю горючими слезами и несколько дней подряд все ходил на поиски, надеясь как-нибудь найти деньги, а мать была страшно угрюма и зла; другие же члены семьи все это время молчали и дрожали в разных углах.
Но надо сказать несколько слов о моих родителях и их общественном положении. Отец, которого помню с двадцативосьмилетнего его возраста, был среднего роста, очень худощав, с замечательно тонкими и правильными чертами лица. Он мог считаться красавцем, если бы не страшная близорукость, заставлявшая его постоянно морщиться и щуриться, что портило благородное выражение лица. Мать же, которая была на пять лет моложе отца, была совершеннейшим контрастом последнему, маленькая ростом, полная, румяная, со злыми, но умными и зоркими глазами, вечно чем- и кем-нибудь недовольная, она приводила в трепет всех детей. Побаивался ее и отец.
Отец женился на ней, когда ему минуло семнадцать лет, а ей — тринадцать, причем он уже был вдовцом. От первой жены, умершей от холеры в 1830 году, у отца детей не было, а потому я никакого понятия о ней не имею; сам же отец никогда о первом своем браке не упоминал. От второго же брака пошло обильное потомство: через каждые два-три года являлся на свет ребенок. Я был третьим. Всех же детей впоследствии накопилось девять душ: семь сыновей и две дочери, не считая двух (кажется), умерших в раннем детстве. Жили мы в Вильне.
Общественное положение моих родителей было далеко не блестящее, но довольно почетное среди евреев. Имея в числе своих предков и родственников много ученых раввинов, отец считался яхсон, то есть аристократом; никакого ремесла он не знал, а занимался с самых юных лет изучением Талмуда и Библии, которую он знал в совершенстве почти всю наизусть. До своей первой женитьбы он, как и все другие бедные бахуры (молодые люди), перебивался в маленьких еврейских местечках северо-западных губерний, живя в молитвенных домах и питаясь у разных благотворителей, которые, по принятому обычаю, кормили молодых людей по одному определенному дню в неделю. Таким образом, каждый юноша, занимавшийся в молитвенном доме изучением Талмуда, имел в течение недели семь хозяев.
Этот способ пропитания приезжих юношей практиковался только до женитьбы скитальцев, но как только молодой человек вступит в брак, все продовольствие его, согласно брачному договору, принимает на себя его тесть, который обязуется держать у себя молодых в течение определенного срока. В это время молодой продолжает заниматься изучением Талмуда, а юная его супруга присматривается к окружающей жизни, изучает какое-нибудь ремесло или же предпринимает, при содействии своих родителей, какую-нибудь самостоятельную торговлю. Затем по окончании срока даровой жизни у тестя молодой человек или продолжает свою науку, надеясь достигнуть со временем положения раввина, или же, в крайней нужде, делается меламедом, то есть учителем детей своих единоверцев. Но так как комплект учеников редко превышает семь-восемь человек, а плата за обучение получается самая ничтожная, от 10 до 20 рублей за полугодие, то меламеды обыкновенно страшно бедствуют.
Мой отец, хотя и не был специально меламедом, так как у нас в доме не было хедера (домашней школы), но он занимался обучением детей у них на дому. Мать имела ничтожную долю в ничтожной торговле зерновыми продуктами, которая давала ей от трех до четырех «злотов» (15 коп.) в неделю.
Этих скудных средств, конечно, было недостаточно для прокормления довольно уже многочисленного семейства моих родителей. Но главным подспорьем их существования был паек (кицве), в размере двух рублей в неделю, который отец получал от старшего своего брата, известного в Вильне ученого, богача и благотворителя.
Об этом дяде-богаче стоит сказать несколько слов.
Дядя, рабби Мордхе Лейзер, был старше моего отца лет на десять и пользовался громкой известностью среди виленских евреев. Он был как бы солнцем, светом и теплом которого пользовались все его родственники. Отец мой был известен в Вильне лишь как брат «великого» человека, а мы, дети, славились только как племянники его. Дядя был центром нашего мира, и мы все смотрели на него как на недосягаемую величину.
Величие же дяди состояло главным образом в том, что, благодаря случайно нажитому его женою состоянию, он ни в ком не нуждался, все время проводил за фолиантами Талмуда и его комментаторов и жертвовал из своего достатка более или менее значительные суммы на благотворительные дела виленских евреев.
Смутная легенда ходила между нами, что жена дяди, весьма деловая женщина, купила дело какой-то рижской фирмы, торговавшей в Вильне москательными товарами и почему-то ликвидировавшей свои дела. В подвале под магазином случайно оказались значительные запасы разных товаров, не вошедших в общую опись, которыми тетя завладела, и никто не заявлял никакой претензии. Тетя умело повела торговлю, и через несколько лет у нее оказался весьма солидный для того времени капитал. Вскоре она умерла. Дядя, не имея никакого понятия о торговле, ликвидировал дело жены, купил два каменных дома и, сделавшись рантьером, всецело посвятил себя изучению Талмуда и прослыл ученым меценатом.
В то время как все евреи в Вильне считали его в высшей степени щедрым и великодушным благотворителем, так как ни одно общественное дело не обходилось без его помощи, дядя с ближайшими родными был крайне жесток и высокомерен, никогда их у себя не принимал и даже не удостаивал разговором. Этой участи не избегнул и его отец, мой дедушка, древний благочестивый старик, который также жил на иждивении своего сына, выдававшего ему по 12 рублей в месяц.
Я хорошо помню этого деда нашего. Высокий, статный старик походил на патриарха. Жил он в маленьком местечке Эйшишках, Виленской губернии, сплошь населенном евреями, в котором как-то очутился и я, когда мне было шесть или семь лет. Как и все его предки, дед только и знал, что Талмуд и его комментаторов. Семейной обстановки деда и домашней его жизни я вовсе не знал, но помню, что все дни он проводил в молитвенном доме, который в еврейских местечках служил для евреев и школой, и клубом, и местом ночлега для бедных школьников.
И ют этот патриарх, находясь в постоянной зависимости от своего сына-первенца, благоговел перед последним главным образом, впрочем, потому, что он считал своего сына бóльшим знатоком Талмуда, чем он сам, его отец.
Когда, бывало, дед по какому-либо случаю приезжая в Вильну, то останавливался не у сына-богача, а у нас, так как дядя, в высшей степени тщеславный, считал себя выше всех и не мог помириться с почестями, которые он, по обязанности, должен был оказывать своему старику-отцу. Если, в случае непредвиденной необходимости, дед обращался к своему старшему сыну с просьбой о временной прибавке пенсии, то дядя выходил из себя, разъяренный бегал по своему кабинету, бросал на пол все, что ни попадалось ему под руку, и топтал ногами письма деда, хотя в конце концов исполнял просьбу.
Рассказывали, что, когда дядя получил письмо из Эйшишков, в котором его известили о смерти деда, то он, не заметив, что адрес писан не рукою последнего, но почему-то полагая, что дед обращается к нему с просьбой о прибавке, бросил письмо на пол и стал топтать его ногами, и лишь через несколько часов узнал роковую весть, которая, впрочем, более обрадовала, чем огорчила его, избавив от назойливого пенсионера… Тем не менее дядя проделал все формальности траура у евреев, который выражается в том, что ближайшие родственники умершего прежде всего надрывают в знак отчаяния лацкан сюртука, затем снимают обувь, садятся на пол, на котором и спят в течение семи дней и, кто в состоянии, приглашают или нанимают десять совершеннолетних (старше 13 лет) молельщиков, в присутствии которых в продолжение тех же семи дней соблюдающий траур совершает обычные утренние и вечерние молитвы, к которым прибавляется особая молитва кадиш, за упокой души усопшего. Но замечательно при этом, что в этой молитве, говорящей о величии Иеговы, ни слова не упоминается ни о покойном, ни о его душе…
Хотя мой отец по натуре своей был большой скептик, но он все-таки с благоговением говорил о своем старшем брате, главным образом потому, что находился в постоянной от него зависимости в материальном отношении. Дядя жил в своем доме во втором этаже, а мы ютились в крошечной квартирке в первом этаже, почему на нашем языке святилище дяди называлось «верхом», так что если в нашем семействе упоминалось выражение «наверху», то все уже знали, что речь идет о «хоромах» дяди. Нас, впрочем, никогда туда не пускали, да и отец был там редким гостем. Между братьями не было ничего общего. Дядя смотрел на отца с презрением и ненавистью только за то, что последний был беден и постоянно нуждался в его помощи. И это — несмотря на то, что отец обучал его детей и внуков! Таким образом, доверяя отцу обучение своих любимых детей, следовательно, питая к нему доверие и ценя его познания, дядя тем не менее никогда почти не разговаривал с моим отцом, никогда не посещал его по-родственному, а бывал у нас в крайне редких случаях, на людях, в числе приглашенных, на семейных и религиозных праздниках.
Когда отец являлся «наверх» к дяде, то его принимала обыкновенно вторая жена дяди, женщина необычайной доброты, благотворительница и заступница перед своим грозным мужем за всех бедных его родственников. Она поила его чаем, дозволяла ему уносить к себе домой несколько кусков сахару и ломтики белого, ситного хлеба, что считалось в нашем семействе большим лакомством. В известные у евреев праздники