Браиловский был приговорен к смертной казни, замененной 15-летней каторгой. Впоследствии он бежал из Сибири и эмигрировал в США.
Другие категорически отрицали какую-либо связь своей революционности с еврейством. Лев Троцкий утверждал:
Национальный момент, столь важный в жизни России, не играл в моей личной жизни почти никакой роли. Уже в ранней молодости национальные пристрастия или предубеждения вызывали во мне рационалистическое недоумение, переходившее в известных случаях в брезгливость, даже в нравственную тошноту. Марксистское воспитание усугубило эти настроения, превратив их в активный интернационализм.
Многие евреи – участники русского революционного движения сознательно, а чаще бессознательно идентифицировали свои интересы с интересами русских рабочих и крестьян, имея о рабочих и крестьянах нередко самые фантастические представления. Впрочем, этим они мало отличались от своих русских товарищей.
Очень, на мой взгляд, точные наблюдения и впечатления вывез из своей поездки в Вильно в 1907 году известный впоследствии философ и публицист Федор Степун. То, что Степун проникся «живой жалостью» к еврейству и стыдом за царскую инородческую политику, разумеется, показалось бы его радикальным товарищам по Гейдельбергскому университету совершенно естественным. Степун вспоминал:
Вывезенное же мною второе убеждение, что, занимаясь рабочим и аграрным вопросами, революционное еврейство занималось, в конце концов, лишь борьбою за свое равноправие, на что оно имело, конечно, полное право, – им показалось бы несправедливым, так как, в связи со всей своей политической идеологией, они себя от русского народа не отличали.
Сам я в то время ни рабочим, ни аграрным вопросами не занимался и теоретически в них ничего не понимал. Но думая, как мне это всегда было свойственно, прежде всего глазами, я никак не мог увидеть живого смысла в том, что внук виленского раввина и сын ковенского маклера, никогда не видавшие русской земли и русского мужика, ежеминутно ссылаясь на Карла Маркса, горячо спорят друг с другом о том, в каких формах рязанскому, сибирскому и полтавскому крестьянству надо владеть своею землею.
Если картина, нарисованная Степуном, несколько утрирована, то суть ситуации, на наш взгляд, схвачена очень верно.
В том, в чем Степун не видел «живого смысла», напротив, усматривал глубокий смысл известный адвокат, один из лидеров российских либералов и еврейский общественный деятель Максим Винавер. В статье, посвященной памяти Семена Рапопорта (литературный псевдоним – С. А. Ан-ский), революционера-народника, собирателя русского и еврейского фольклора, автора знаменитой пьесы «Диббук: Меж двух миров» (о женщине, в которую вселяется дух ее умершего возлюбленного; одной фразой содержание этой мистической пьесы невозможно передать), Винавер писал:
Сколько еврейских юношей, только что оторвавшихся от Библии и Талмуда, шли на борьбу и гибли за этот, казалось бы, чужой им, крестьянский народ, о котором они знали только, что он трудится и страдает. Они проникались верою в душу этого народа, только потому, что они были приготовлены к вере в правду и добро, в конечное торжество справедливости. К этому их готовило общение с пророками, с великими заветами всей еврейской культуры. Семя, брошенное русскими подвижниками, боровшимися во имя правды-истины и правды-справедливости, пало на благодарную почву, и непрерывною цепью, в течение десятков лет, тянулись еврейские юноши в ряды тех партий, которые строили благо народа на вере в имманентное, присущее мистическому целому – человечеству или народу – стремление к добру. Кое-кто готов был потом – в годы погромов – кидать в этих мечтателей камень, за то, что они шли стеречь «чужие виноградники». Обвинение дикое. Бороться за правду – значит исполнять заповедь еврейских пророков – значит стеречь свои, а не чужие виноградники. Да и нет в этом аспекте разницы между охраною своего и чужого виноградника.
Приведу еще одно свидетельство, вдвойне ценное тем, что, во-первых, оно принадлежало отнюдь не революционеру и, во-вторых, было опубликовано тогда, когда признаваться в симпатиях к революционерам было совсем не модно, – в конце 1930-х годов, в эмиграции, куда революция выбросила мемуариста, знаменитого адвоката Оскара Грузенберга. Грузенберг вспоминал, что свое еврейство он особенно отчетливо осознал однажды ночью 1886 года в Киеве, во время полицейской облавы. Его, студента университета, полиция не тронула, зато его матери, приехавшей к сыну в гости из Черты оседлости и что-то нарушившей, пришлось скоротать остаток ночи на заплеванном полу участка, рядом с пьяницами и проститутками. Вызволить ее удалось лишь по великому блату. Около полувека спустя Грузенберг писал об этом с горечью и яростью:
Забыть, как унизили мою старуху-мать, никого в своей жизни не обидевшую, значило бы забыть, что если жизнь чего-нибудь стоит, то только тогда, когда она не рабская. Что было пережито мною в ту ночь? Что решено? Коротко: после этой ночи я видел в каждом, кто боролся с самодержавным произволом и его жестокостью, своего союзника, брата, перед которым я в долгу, которому я обязан прийти на помощь в дни его испытаний.
Вот так: обязан прийти на помощь. И таково, несомненно, было настроение немалого числа евреев, включая еврейский «истеблишмент».
Владимир Жаботинский, один из лидеров российских сионистов, принципиальный противник участия евреев в русской революции, писал тем не менее, что «еврейская кровь на баррикадах лилась „по собственной воле еврейского народа“». В ответ на упреки за эту фразу он заявил, что считает невежественной болтовней
все модные вопли о том, что у евреев нет народной политики, а есть классовая. У евреев нет классовой политики, а была и есть (хотя только в зародыше) политика национального блока, и тем глупее роль тех, которые всегда делали именно эту политику, сами того не подозревая. Они делали это на свой лад, с эксцессами и излишествами, но по существу они были все только выразителями разных сторон единой воли еврейского народа. И если он выделил много революционеров – значит, такова была атмосфера национального настроения. Еврейские баррикады были воздвигнуты по воле еврейского народа. Я в это верю, и раз оно так, я преклоняюсь и приветствую народную революцию.
Правда, склонившись (не без лукавства) перед «волей народа», Жаботинский тут же задавался вопросом: «Но на пользу ли народу пошла эта революция?» Сомнения, высказывавшиеся блестящим русским поэтом и идеологом еврейского национального движения, подталкивали к отрицательному ответу на этот вопрос:
Воля народа не всегда ведет к его благу, потому что не всегда народ способен верно учесть объективные шансы за и против себя. И в особенности легко ошибиться тогда, когда весь расчет основан на вере в сильного союзника, на вере в то, что он поймет, он откликнется, он поможет, – а на деле никто из нас этого союзника не знает, и Бог весть еще, как он нас отблагодарит…
Вполне прагматически, в отличие от сиониста Жаботинского, высказался о заинтересованности евреев в революции, уже после свержения самодержавия, его идейный антагонист бундовец Рафаил Абрамович (Рейн). Выступая на Московском государственном совещании в августе 1917 года, он говорил:
Только полное закрепление побед революции, только полная и решительная демократизация всей жизни страны может навсегда положить конец угнетению еврейского народа в России и обеспечить ему… национальное самоуправление… Вот почему еврейские рабочие и трудящиеся, не только как члены великой семьи трудящихся всего мира, не только как граждане свободной России, но и как евреи, кровно заинтересованы в дальнейшем укреплении революции в России.
Таким образом, евреи в силу своего неполноправного положения и национального угнетения и унижения неизбежно должны были «производить» из своей среды революционеров; это понимали разумные администраторы, и опыт Первой русской революции, а также государственный взгляд на ненормальность положения евреев в России подтолкнули премьер-министра Петра Столыпина в октябре 1906 года выдвинуть законопроект об отмене некоторых ограничений прав евреев.
Столыпин объяснял царю, что «еврейский вопрос» поднят им, поскольку, «исходя из начал гражданского равноправия, дарованного манифестом 17 октября, евреи имеют законные основания домогаться полного равноправия». Кроме того, он «думал успокоить нереволюционную часть еврейства и избавить наше законодательство от наслоений, служащих источником бесчисленных злоупотреблений». Однако инициатива премьера натолкнулась на мистическое настроение императора, который 10 декабря 1906 года вернул журнал Совета министров по еврейскому вопросу неутвержденным. Николай II писал главе правительства:
Задолго до предоставления его мне, могу сказать, и денно и нощно, я мыслил и раздумывал о нем. Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу, – внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя.
Значительная часть российского общества после 1905 года была уверена, что, если в стране случится еще раз революция, евреи примут в ней самое активное участие. Крайне правые уверяли, что евреи – «становой хребет» революции и без их деятельности не было бы вообще никакого серьезного революционного движения.
Однако евреи, принимавшие столь активное участие в борьбе с самодержавием и во всяком случае весьма сочувствовавшие этой борьбе, оказались практически непричастными к его свержению. Впрочем, их русские коллеги по революционной борьбе также оказались застигнутыми врасплох солдатским бунтом, легитимированным Государственной думой. Вскоре выяснилось, что это – «великая», «бескровная» и т. д., одним словом – Февральская революция.