Завершая свою речь, Маклаков напомнил фразу аббата Сийеса: те, «которые не умеют быть справедливыми, не могут быть свободными».
И вот, если Государственная Дума, если русское народное представительство не умеет быть справедливым, то оно этим покажет, что оно не может быть и свободным. И потому еврейский вопрос есть наш вопрос, правовой вопрос; еврейский вопрос есть вопрос торжества права в России.
Для Маклакова «еврейский вопрос» был русским вопросом. Кроме существа вопроса, немаловажное значение имеет характер аргументации Маклакова. Дело в том, что кроме традиционных и вполне понятных аргументов в пользу отмены Черты оседлости (ее бессмысленность с экономической и вредность с правовой точки зрения, бедственное положение еврейского населения в Черте, явное противоречие между обязанностями еврейского населения по отношению к российскому государству и его правами и т. д.) он прибег к таким неожиданным доводам, как, например, то, что отмена Черты даст юдофобам «моральное право быть антисемитами».
Маклаков пояснял: несправедливая государственная политика сделала государство виноватым перед каждым отдельным евреем. При действующих несправедливых законах антисемитизм,
который мог бы быть предметом только несочувствия или удивления, этот антисемитизм в России возмущает, возмущает, как битье по лежачему, как несправедливость, и, я бы сказал, иногда даже как непорядочность. …когда у нас жалуются, что русская национальность не дает достаточного отпора еврейству, я бы хотел сказать тем, кто жалуется, что для этого нужно уничтожить тот государственный антисемитизм, который сделал то, что быть антисемитом у нас так же удобно, как бить по лежащему, топтать того, кто уже связан. Я бы сказал антисемитам, что они первые должны настаивать на признании еврейского равноправия, чтобы этим приобрести моральное право быть антисемитами.
Столь оригинальная аргументация даже побудила советского историка Арона Авреха счесть Маклакова едва ли не защитником антисемитизма. Дело, однако, в том, что Маклаков и в юриспруденции, и в политике был прагматиком. Для него важно было не только провозгласить те или иные постулаты, которые он считал правильными, но и добиться конкретного результата – оправдания своего подзащитного, если речь шла о судебном процессе, или проведения того или иного законопроекта, если дело происходило в Государственной думе. Стремясь добиться результата, Маклаков пытался понять точку зрения противоположной стороны, как бы встать на сторону противника, найти возможные точки соприкосновения, компромисса. Политика действительно была для него искусством возможного.
Стремясь получить поддержку большинства Думы, настроенного откровенно антисемитски или, во всяком случае, весьма настороженно по отношению к евреям и не собиравшегося «пятнать» свою репутацию голосованием в поддержку отмены Черты оседлости, Маклаков в присущей ему манере пытался подтолкнуть антисемитов проголосовать за ее отмену, да еще так, чтобы они сами этого не заметили. Отсюда и аргументы, объясняющие антисемитам, что объявлять евреям бойкот при существовании Черты оседлости – непорядочно, а вот после ее отмены – вроде как уже и не стыдно.
Впрочем, думские антисемиты совершенно не чувствовали дискомфорта от того, что «топтались по лежачему». Выступавший вслед за Маклаковым крайне правый Николай Марков 2-й напомнил о своей точке зрения на евреев «как на расу человеконенавистническую, расу преступную». Марков, которого в числе прочих Маклаков пытался убедить в полезности для антисемитов Черты оседлости, заверял:
Как человеконенавистники евреи подлежат не только в России, но и везде ограничениям. В одних местах, как у нас, эти ограничения оформлены в законе, в других местах с ними борются тем путем, который рекомендовал в своей талантливой речи В. А. Маклаков, т. е. путем бойкота, экономической борьбы, путем борьбы личной, частной, общественной, но не государственной. Но от такой борьбы с евреями я должен вас, гг., удержать: русские люди еще не в состоянии бороться с иудеями своими средствами. Иудейская сила, сила чрезвычайная, сила почти нечеловеческая, – это сила, с которой отдельные люди не в состоянии бороться. С этой ужасной силой, которой я необычайно боюсь, с этой адской силой бороться под силу только государству. Да и государству еще удастся ли справиться с иудеями, – так они сильны, так они богаты, так они экономически влиятельны, так ловко захватывают в свои цепкие лапы, подчас самых талантливых русских людей («Адвокатов», – пояснил для сомневающихся, как отмечено в стенограмме заседания, «голос справа». – О. Б.).
Черту оседлости III Дума, избранная по столыпинскому закону от 3 июня 1907 года, разумеется, не отменила. Отменилась она ходом вещей уже во время Первой мировой войны.
Что же касается антисемитов – думских и внедумских, – то Маклаков взял своеобразный реванш два года спустя, когда ему довелось продемонстрировать качества адвоката уже не в переносном, а в прямом смысле – во время процесса Бейлиса.
Напомню, что приказчика кирпичного завода Зайцева в Киеве Менделя Бейлиса обвинили в убийстве христианского мальчика Андрея Ющинского с ритуальными целями. Защищали его звезды русской адвокатуры Оскар Грузенберг, Александр Зарудный, Николай Карабчевский и Василий Маклаков. По общему мнению, решающую роль в оправдании Бейлиса сыграла речь Маклакова.
В центре внимания российской и мировой (а процесс вызвал всемирный интерес) общественности была проблема ритуального убийства, в котором обвинялся Мендель Бейлис, а по сути – все еврейство. Дебаты экспертов в основном были посвящены проблеме употребления евреями крови в ритуальных целях и тому подобным сюжетам.
Речь коллеги Маклакова Оскара Грузенберга была направлена прежде всего на защиту еврейства и адресована «городу и миру». Прямо противоположной тактики придерживался Маклаков. «Нам говорят, господа присяжные заседатели, – обратился он к «темным», как принято было считать, присяжным, – что на этот процесс глядит весь мир, а мне хотелось бы забыть про это, хотелось бы, чтобы никто на это не глядел, и говорить только с вами, господа присяжные заседатели!» Маклаков умело свел дело с высот историко-философских дискуссий на почву конкретного уголовного дела. Кроме подробного юридического анализа, продемонстрировавшего шаткость улик, представленных обвинением, он нашел убедительные, психологически точные слова, адресованные данному составу присяжных.
Маклаков призвал присяжных забыть о еврейском вопросе, обо всем, что было сказано обвинением «о еврейской нетерпимости, о грехах еврейских газет, о грехах их заступников», во имя правосудия. Еврейский вопрос оставался для него по-прежнему русским вопросом. Кроме судьбы Бейлиса – и в гораздо большей степени – Маклакова волновала репутация русского правосудия. Об этом он вполне откровенно говорил в заключительной части своей речи на суде: он предостерегал присяжных от того, чтобы они прислушивались к тем обвинениям в отношении еврейства, которые щедро расточал прокурор: в этом случае
пострадает нечто не менее дорогое для вас, чем Бейлис, пострадает русское правосудие. Бейлис смертный человек, пусть он будет несправедливо осужден, ведь это забудется. Мало ли невинных людей осуждалось, жизнь человеческая коротка, они умерли, умрет и Бейлис, умрет его семья, все забудется, все простится, но этот приговор… этот приговор не забудется, этот приговор останется… если вы осудите Бейлиса, независимо от улик, а за наши грехи, за их грехи, за что-то другое, если он будет жертвой искупления, то ведь если бы даже и нашлись люди, которые первое время порадовались бы вашему приговору, то потом они пожалеют, а ваш приговор останется печальной страницей в истории нашего правосудия.
Маклаков показал себя в этой речи, по мнению одного из присутствовавших в зале суда юристов, достойным учеником легендарного русского адвоката Федора Плевако, умевшего найти ключ к душам присяжных. Маклаков нашел ясные и понятные присяжным слова:
Здесь присяга – не осудить виновного, здесь крест Спасителя, здесь портрет Государя Императора. В этом деле все сводится к одному: сумейте быть справедливыми, забудьте все остальное.
Бейлис был оправдан, а свое мнение о процессе и роли в нем Министерства юстиции Маклаков выразил в статьях, опубликованных в газете «Русские ведомости» и журнале «Русская мысль». Характерно название статьи Маклакова в «Русской мысли» – «Спасительное предостережение: Смысл дела Бейлиса». Редактор «Русской мысли» Петр Струве, по воспоминаниям Маклакова, прочтя его статью, обнял его и расцеловал. В статье говорилось, что приговор присяжных спас доброе имя суда, едва не опороченного действиями высших судебных властей.
Статьи не были оставлены без внимания Министерством юстиции, и Маклаков, так же как редакторы «Русских ведомостей» и «Русской мысли», были преданы суду «за распространение в печати заведомо ложных и позорящих сведений о действиях правительственных лиц».
Уже во время Первой мировой войны Маклаков наряду с редакторами, опубликовавшими его статьи, был приговорен к трем месяцам тюремного заключения. Избавила их от «отсидки» Февральская революция. Любопытно, что по тем же мотивам был осужден еще раньше Маклакова Василий Шульгин, идейный антисемит, тем не менее выступивший на страницах своей газеты «Киевлянин» против судебных властей, стремившихся добиться осуждения Бейлиса по сфабрикованным уликам. Шульгин тоже избежал тюрьмы, но по другой причине: он отправился добровольцем на фронт, был ранен, и после этого сажать его было как-то неудобно.
Обратимся, однако, к тексту статьи Маклакова в «Русской мысли»; ее автора волнует прежде всего не «еврейский вопрос» или, более конкретно, «кровавый навет», а судьба русского правосудия. Маклаков писал:
Если для одних, для противников Бейлиса этот процесс представлялся борьбой международного еврейства с Россией, отпором государства попыткам давления на него, то для других эта борьба казалась только искусственной декорацией, за которой скрывается нечто несравненно более важное. Процесс Бейлиса не был борьбой государства с внешними силами, а опасной внутренней болезнью самого государства.