окрушается: он слыхал от людей, что в Новосибирске 8 рублей платят люди, если яйца хорошие. Отсюда до Новосибирска неделя езды. Дед отдает яйца за четыре рубля с видом человека, у которого погибла жизнь: он бы смотался в Новосибирск пешком, да вот ноги, гудут. Это непоправимо.
Я опять немало изъездил по Биробиджану и на колесах, и верхом, и исходил пешком немало. Ружье охотника снова заводило меня в лесные дебри, а записная книжка журналиста толкала в гущу человеческих взаимоотношений. Я постараюсь подробно описать все, виденное в этот приезд, отдельно и более или менее подробно. Сейчас скажу только в этой краткой приписке: много ошибок, совершенных в 1928 г., уже исправлено. Во-первых, введено колхозное землепользование и к тому же — на основе сплошной коллективизации. Кончились мелкие местечковые компанейства по 2–3 человека. Коллективизация— сплошная. Исправлена и другая значительная ошибка: кучки переселенцев, разбросанные по всему Биробиджану по 5–6 семейств в одном месте, стянуты и включены в крупные колхозы. В 1930 году в Биробиджане было четыре еврейских крупных с.-х. коллектива в четырех населенных пунктах — Амурзет, Бирефельд, Вальдгейм, Икор. Проведение телефона и улучшение дорог значительно облегчили связь между колониями и управление ими.
Колхозы живут напряженной хозяйственной жизнью, — работают, строятся, отбирают у тайги и у болот все большие и большие пространства. В 1930 г. всего было вспахано земель в Биробиджане 35 тыс. га. Полезно прибавить, что до советской колонизации казаки успели поднять здесь за 70 лет всего 14 тыс. га.
В 1930 г. приступили к работе совхозы: Биробиджанский зерносоевый на площади около 75000 га; рисовый, имеющий 1500 га; молочно-огородный вблизи ст. Покровка, имеющий 3 500 га, и Амуро-Бирский скотоводческий. Наркомзем Союза наметил организацию здесь еще 14 различных совхозов, общей площадью в 760 000 га. Осенью 1930 г. из этого числа приступили к работе колхозы — свиноводческий и птицеводческий. А на 1931/32 г. намечено вложение в строительство Биробиджана 20 миллионов рублей.
Организованы три машино-тракторные станции. Работает крупный деревообделочный комбинат в селе Николаевке. Работает целый ряд крупных производственных артелей и, — что важней всего, — завод стандартных домов.
В значительной степени переменился и состав новоприбывающих переселенцев: видно, и на местах немного одумались и перестали посылать сюда немощных стариков и старух. Сейчас в Биробиджан едет еврейский молодняк. Можно сказать, Биробиджан — страна еврейской молодежи.
Многих, кого я помнил с прошлого года, я не застал. И хорошо: произошел отсев, естественный отбор. Я не застал, например, никого из той слякоти, с которой ездил в Биракан покупать дом.
Но те, которые перезимовали, переменились в значительной степени: у евреев в Биробиджане обветренные лица и суровый блеск в глазах.
Еще не все гладко в жизни Биробиджана, еще много трудностей лежит на плечах переселенцев. Еще не изжита и вся неорганизованность. Но перелом наступил. Главы, в которых я передаю рассказы Аврум-Бэра и описываю бараки, получили характер исторической справки. Так я их здесь и оставлю. Да ведают потомки!
Я писал в прошлом году, что жизнь будет. Скажу: она идет. Она есть. Да здравствует жизнь!
Еще об евреях
1. Десна ноет
Я сидел в гостях у знакомого казака-охотника в Тихонькой. Были и кроме меня гости — все местные зверобои. Хозяин потчевал нас медвежиной. Он раздобыл и бутылку водки, что довольно трудно было тогда на Дальнем Востоке. Об этом и были разговоры.
— Взять бы того Чанкайшу да и к нохтю! — ворчал, разрывая кусок красного мяса, Сергей Стремянников, старый жилистый казак с большими усищами. — К нохтю — и будь здоров! Верите ли? — обратился он ко мне, — до конхликту так тут ихной водки китайской — ханшины, значит, — бывало, сколько хочешь. А сейчас как полезли они воевать, — граница, значит, усилена, и вот не поставляют, однако, китайцы.
— Давеча встретил одного, — добавил басом другой гость, Максим Ярославцев, тоже сухопарый, жилистый усач. — Знаешь? Который из Семи Балаганов…
— Хромого фазана? — перебил хозяин. — Знаю.
— Угу! Хромого! Где, говорю, твоя ханшина?
А он, — моя, говорит, китайска сторона не ходи. Вот тебе и конхликг!
В этом году к военным осложнениям присоединилось и еще одно совершенно неожиданное для казачества обстоятельство.
— Нету у бога погибели на них! — говорили казаки. — Сказано, — волос долог, ум короток.
В этом году женщины-казачки возвысили голос. Это было впервые от сотворения мира. «Бабком» потребовал закрытия лавки Госспирта. На селе сделалось очень трудно добыть водку, — разве уж из города кто привезет.
Вошел к нам в комнату еврей-переселенец, временно живущий в доме у моего охотника. Хозяин поднес и ему. Еврей выпил рюмку и мгновенно захмелел. У него опрокинулись глаза, и внезапно он стал спрашивать меня, почему такой-то товарищ, состоящий на службе в Озете, получает двести рублей в месяц.
— За то, что умеет красиво подписывать свою фамелию, а я не умею, так я сапожник, а он ответственный? Вот это значит социализм? Я вас спрашиваю! Стремянников! — обратился он к усачу. — Стремянников! Это социализм? Я говорю, слышишь, Стремянников? — я говорю, что если так, то мы вполне имеем явление демократической республики.
Все удивились, как быстро человек опьянел. Он плюхнулся в угол и замолк.
Казаки с любопытством оглядывали его: они не видали евреев, не знают их, им любопытен каждый.
За перегородкой, где живет еврейская семья, заплакал ребенок.
— Совсем еврейское дитё, как русское, плачет, — заметил Стремянников.
Ярославцев задумчиво добавил:
— Все люди по-одному, одним звуком смеются и одним звуком плачут. А живут по-разному: одни, как люди, а другие, как сволочи…
Ярославцев опрокинул здоровенную рюмку и стал обгладывать кость.
Потом разговор незаметно перешел на соболиную охоту. Стали говорить, какой это трудный промысел. В этой охоте, требующей колоссального терпения, выносливости, наблюдательности и знания тайги, никто не может тягаться с гольдами и орочами. Редко когда русские или китайцы охотятся на соболя. Русские, особенно староверы, живущие в глубоких таежных районах, до революции скупали собольи шкурки за гроши у наивных туземцев, а чаще всего выменивали.
— Они, гольды, дюже посуду медную любят, — сказал Стремянников. — Бывало, привезут им столоверы медный чан, да начищенный, чтобы блестел покрасивше! «А ну, брат Сюнцай, кидай соболей своих сюда!» Да сколь чан велик, столь соболей и заберет. Еще уминает купец кулаком, чтоб побольше влезло. «Твой чан, мои соболя!» А сам за чан пять рублей отдал, а сам за соболей тыщи наберет. Да-а! — неожиданно заключил Стремянников. — Торговый они народ, богомольный!..
Все забыли об еврее. Он сидел в углу на груде мешков и молча смотрел на нас помутневшими глазами. Однако, когда Стремянникоз закончил рассказ об оборотистых староверах, еврей воскликнул:
— Ай-ай-ай! Что было бы, если бы это делали евреи?
— А хоть бы и яврей, так что? — недоуменно спросил хозяин.
Он не понимал своего жильца.
— Вы не знаете — что? — переспросил гот. — Так я вам скажу! Еврей — это такой человек, что ему нельзя то, что можно другому. Ось, к примеру, эти столоверы, так они обманували гольдов. Так что? Так ничего. Обманували, так обманували. Так вы за их вспоминаете, когда бог послал рюмку водки и пришло до слова. А у нас в Расеи так когда-то ходили люди и говорили, что надо только сделать еврейский погром. Что такое? Ничего! Еврейский лавочник обманул мужика: он взял с него три копейки за селедку и не додал ему сдачи полкопейки…
Хмель снова стал трясти его, и он распалился:
— Евреи — это особый народ! — кричал он.
Он бросился ко мне.
— Послушайте, вы! — сказал он, хватая меня за плечи, — Вы! Писатель! Вы напишете, что Биробиджан — хорошая страна, так найдутся такие, что скажут: «Ка-а-ак? — они скажут. — Хороший кусок земли, так отдали евреям? Расея, — они скажут, — стала жидовской страной!..» И так само обратно— вы напишете, что Биробиджан плохая страна, так опять найдутся такие, что будто бы они наши друзья, чтоб они удавились, и они скажут: «Во-о-от! Плохой кусок земли, так отдали евреям на погибель…» Бо до нас никто холоднокровно не относится…
Вся эта реплика пропала для казаков. Они никогда не видели евреев, не знают их, не имеют о них никаких суждений. Но я понимал беднягу очень хорошо. Верно, что трудно и писать об евреях. Хотя Хаим-Мордко Пинтель и говорит, что евреев уже нет, но все же национальное чувство еще очень воспалено в еврейской массе. Больной зуб еще только-только удален, и десна еще ноет.
Однако больной зуб удален. Как бы ни было удручающе тяжело материальное положение еврейства, продолжающего томиться в местечке, советское законодательство, разрушившее исключительные законы, положило начало моральному перерождению забитой, бесправной, деморализованной, лишенной гражданского чувства еврейской массы.
2. «Солдатушки-ребятушки»
Есть у меня в Москве один знакомый пожилой еврей. Это обыкновенный еврейский папаша: сутулый, близорукий и говорит глухим баском. Всю жизнь он трудился — служил счетоводом у богатых евреев. Там у него притупилось зрение, заглох голос, сделалась круглой спина.
У него сын в Красной армии, и парня занесло на Дальний Восток, на маньчжурскую границу. Было это как раз во время китайского конфликта. И вот папаша ходил по знакомым и показывал всем, какое письмо ему прислал его Исак, который прислал ему письмо. Исак участвовал в стычке с китайцами и пишет об этом, захлебываясь от радости.
— Что вы на него скажете, на этого вояку? Мой Исак, так он вовсе герой, ей-богу!
Папаша читал письмо вслух, лежа носом на бумаге, — иначе он ничего не видит, — но поминутно отрываясь от чтения, чтобы выпрямить вдавленную грудь: он был горд.