«Шавей Исраэль»: в поисках забытых евреев
Новое время породило удивительный феномен – возрождение к жизни «потерянных евреев», чье еврейское происхождение смутно, но различимо прослеживается сквозь двадцать веков истории со времени крушения Второго Храма и разрушения Иерусалима. Прошедшие сквозь столетия гонений, апофеозом которых стали инквизиция и Катастрофа, крещенные, перешедшие в ислам и буддизм, мимикрировавшие к окружающей реальности и ассимилированные, эти группы евреев, как выяснилось, пронесли сквозь века тайное знание о своих древних корнях. Насильственно оторванные от еврейства или отошедшие от него в силу объективных причин, они давным-давно переняли язык, культурный и даже антропологический облик тех народов, среди которых жили и в которых растворились. И тем удивительнее проснувшаяся в них тяга к еврейству.
Информация об этих группах появлялась давно, и немало исследователей пыталось собирать данные о потомках Иуды и Биньямина, отколовшихся от костяка еврейского народа за его замысловатую и болезненную историю. Однако работа обрела наиболее планомерный и организованный характер, когда возвращением в лоно иудаизма потерянных евреев занялась добровольческая организация «Шавей Исраэль» («Возвращенный Израиль») в Иерусалиме.
Глава «Шавей Исраэль» Михаэль Фреунд рассказывает о том, как создавалась организация. Приехав из Нью-Йорка 12 лет назад, он на протяжении нескольких лет был советником бывшего премьер-министра Биньямина Нетаниягу, работал заместителем руководителя отдела по пропаганде в канцелярии главы правительства Давида Бар-Илана. Одновременно он был и остается по сей день внештатным корреспондентом газеты «Джерузалем пост».
По словам Михаэля, он никогда не занимался историей рассеяния евреев, и тем более мистикой Потерянных колен. Но, перефразируя известное выражение, если человек не идет к своей судьбе, то судьба идет к человеку.
«Однажды в канцелярию главы правительства пришло письмо от представителей Бней-Менаше в Израиле. В письме они жаловались, что их соотечественникам препятствуют во въезде в Израиль. Я был далек от этой тематики, однако решил встретиться с ними. На меня произвели сильное впечатление и их аргументы, и сионистский настрой. Мы обратились в МВД и добились, чтобы прошедшим гиюр Бней-Менаше позволили жить в Израиле».
После поражения Нетаниягу на выборах, рассказывает Михаэль, он начал раздумывать, как лучше использовать свой и опыт и знания, и та случайная встреча с Бней-Менаше помогла ему сделать выбор. «Израиль испытывает колоссальные демографические проблемы и проблемы с национально-религиозной самоидентификацией. Я пришел к выводу, что репатриация людей с сильной сионистской ориентацией и чувством сопричастности к еврейству была бы крайне полезной и Израилю, и им самим».
Сначала Михаэль работал в ассоциации «Амишав», которую возглавлял легендарный раввин Авихайль. Затем создал собственную добровольческую организацию, насчитывающую нескольких сотрудников – «Шавей Исраэль». Сегодня она работает с различными группами из девяти (!) стран, претендующими на принадлежность к еврейским корням. У каждой из них своя история и судьба.
Михаэль Фреунд
Марраны
Огнем и мечом
История марранов достаточно хорошо известна, чтобы подробно воспроизводить ее здесь. Это одна из самых горьких и трагических страниц еврейского народа, запечатленная в исторических хрониках и народном предании. Она положила конец уникальному испанскому еврейству, чья самобытная и богатая культура оказала громадное влияние не только на Испанию, но и всю Западную Европу.
В 1492 году венценосная чета Фердинанда и Изабеллы, уничтожившая последний оплот мусульман в Гранаде, решила в своем болезненном стремлении к религиозной чистоте окончательно ликвидировать присутствие неверных на Пиренейском полуострове. Указом «их королевского величества» евреи должны были или принять католичество, или покинуть полуостров, оставив его правителям практически все свое имущество.
Одни выбрали изгнание и последующие страдания. Другие приняли новую веру и вместе с ней – также страдания. Ибо, с одной стороны, не было более страшного преступления в глазах инквизиции, чем нарушить обет веры. С другой, даже те, кто добродетельно придерживался установленных правил, оставался в глазах населения «кастой неприкасаемых» – настолько испанское общество было заражено культом «чистоты христианской крови». Новообращенных презрительно называли «марранос» (свиньи), и это оскорбительное название осталось в веках.
Большинство изгнанных перебрались в соседнюю Португалию, правитель которой – король Мануэль – в противоположность испанской венценосной чете не отличался столь фанатичным рвением. Тем не менее, вскоре под давлением Фердинанда и особенно Изабеллы он был вынужден последовать их политике. Евреям предложили покинуть в течение 11 месяцев пределы королевства или перейти в «праведную веру». Ирония, однако, состояла в том, что в отличие от испанских правителей Мануэль хотел оставить у себя евреев, как полезных и приносящих прибыль граждан.
Выход из этой ситуации был найден просто: принудительное крещение. Повелением короля все дети моложе 14 лет должны были пройти крещение. Это не оставляло испанским евреям выбора. Большинство могло отказаться от имущества, но не от детей. Многие кончали самоубийством, не желая отступать от веры праотцев, но намного больше людей принимали вслед за своими детьми католичество. В конечном счете, Мануэль отбросил условности, и насильственное крещение стало осуществляться тотально – без даже формально предоставления выбора и разного рода условностей. Евреев просто волокли в церкви, совершали обряд крещения и объявляли «добрыми католиками». Сопротивлявшихся убивали. Так появились португальские марраны, чье обращение в католичество в еще большей степени, чем у их испанских собратьев, было вынужденным и совершенно формальным актом.
Большинство марранов ненавидели своих католических хозяев и при первой же возможности бежали в более терпимые страны: Османскую империю, Италию и Северную Африку. Многие нашли еще один выход из положения: спасаясь от репрессий, бежали в далекие заморские колонии – Перу, Бразилию и Мексику.
Те же, кто оставались, стремились скрыться от глазах вездесущей инквизиции, королевских чиновников и фанатичных толп (во время многочисленных спонтанных погромов погибли десятки тысяч марранов. Например, во время резни в Лиссабоне в 1596 году только за один день погибло пятьсот человек). Так сформировались большие колонии марранов в глухих деревушках Северной Португалии.
В Испании, где инквизиция была более жестокой и изощренной, марранов практически не осталось (за исключением небольшой группы на Балеарских островах). В Португалии, где переход в еврейство был более формальный, они сумели выжить. Число насильственно крещенных евреев было столь велико, что они составили значительную часть Португалии. Так историк Д.Азво утверждал, что около одной пятой населения Португалии, особенно – жители городов, – потомки евреев. Это породило в Португалии предрассудительное отношение к горожанам. Одержимые чистотой «христианской крови», одни португальцы (как и испанцы) подозревали других, что они происходят от крещеных евреев, и потому являются «неполноценными христианами».
Существование на протяжении веков в атмосфере вечных гонений, угрозы смерти, унижений и третирования не могли не сказать на психике и мироощении тех, кто в буквальном смысле этого слова выживал из поколения в поколение. Даже те, кто пытался тайно соблюдать традиции и хранить память о иудаизме, постепенно ассимилировались и отходили от еврейства. Число тех, кто продолжал поддерживать угасающий огонь памяти, становилось все меньше. К моменту крушения инквизиции в 1780 году лишь сравнительно небольшое число марранов сохраняло, пусть на рудиментарном уровне, предписания иудаизма, язык и еврейскую культуру. Однако в абсолютных цифрах, учитывая первоначально огромное число крещенных, их было не столь уж мало. При этом патологическая обстановка, в которой они существовали веками, не могла не отразиться на их образе мышления и самоидентификации. Даже те, кто продолжал считать себя евреями, отказывались «выходить из подполья» и открыто соблюдать еврейские законы. По инерции они продолжали жить и вести себя так, словно инквизиция продолжала править на Иберийском полуострове.
То же самое происходило, с разными вариациями, и в Латинской Америке. В Бразилии, а также в ряде глухих районов государств, некогда являвшихся испанскими колониями, сохранились разрозненные группы марранов, пытавшихся сохранять свое еврейское наследие и в то же время опасавшихся заявлять о себе.
Прозрение Артуро Барроса де Басто
Пробуждение марранов в Португалии, частичное и очень ограниченное, началось в начале XX века, и произошло это благодаря, прежде всего, одному человеку – Артуро Барроса де Басто.
Во время первой мировой войны капитан португальской армии Артуро Карлос Баррос де Басто, имевший в тому времени несколько наград за доблесть (он воевал на стороне Антанты во Фландрии), увидел в церкви испанского офицера, зажигавшего свечи. То, как испанец это делал, показалось Артуро Басто необычайно знакомым. Он отчетливо помнил, что точно также, в детстве, зажигала свечи его бабушка. Не удержавшись, Басто подошел к испанцу, и поинтересовался о происхождении обряда. Тот усмехнулся и рассказал: он родом из марранов, и ритуал переходит в их семье из поколения в поколение. Этот разговор перевернул Басто всю его жизнь. Могло ли это быть совпадением? Он начал припоминать другие обстоятельства своей жизни, и с удивительной ясностью осознал: он, португальский офицер, – потомок евреев.
С этого момента и до самой смерти, пренебрегая условностями, социальными благами и признанием, Басто посвятил себя одному: поиску и возвращению в лоно еврейства португальских марранов.
Артуро Баррос отправился в синагогу Лиссабона. Местные евреи, испугавшись провокации, отказались разговаривать с ним. Тогда Басто поехал в Марокко, и уже там нашел еврейскую общину. В отличие от португальских евреев, сефарды Марокко приняли его с распростертыми объятиями. Изучив под руководством местных раввинов иудаизм, мужественный капитан прошел гиюр, стал евреем, и в качестве такового вернулся к себе на родину.
К этому времени он уже был губернатором города Порто, откуда происходил его род, и одним из наиболее уважаемых людей в Португалии. Басто ждала блестящая карьера. Однако вместо того, чтобы подниматься вверх по социальной лестнице, он отправился в путешествие по глухим деревням Северной Португалии, и стал призывать марранов, которых здесь было очень много еще со времен инквизиции, в полный голос заявить о себе. Более того, он начал регистрировать марранов, на свои деньги построил в Порто новую синагогу и наладил отношения с еврейскими меценатами.
Это было уже с точки зрения диктаторского режима, правившего в Португалии, чересчур. Ни власти, ни католическая церковь не были заинтересованы в том, чтобы бередить старые раны и вытаскивать «скелеты из шкафа». Басто стал «персоной нон-грата» в собственной стране. Время инквизиции, естественно, прошло, но любая власть превосходно знает, как без труда избавиться от диссидента. Артуро Баррос был обвинен в содомских действиях и разврате малолетних. Суд не обнаружил ни одного доказательства этих обвинений, дело закрыли, но Басто стал «неприкасаемым». Его уволили из армии и лишили права занимать общественные должности. В мгновение ока он превратился из героя в местного Дрейфуса, и так его и называли некоторые газеты.
Дальнейшая судьба Басто печальна и вместе с тем достойна восхищения. Всю оставшуюся жизнь он провел в нищете и безвестности, продолжая изучать иудаизм и пытаясь вернуть к еврейству португальских марранов. Когда он умер в 1961 году, его похоронили без всяких почестей, как заурядного бомжа, но к этому времени десятки марранов начали «выходить из шкафа» и робко, вполголоса говорить о своем еврействе.
Сегодня, спустя десятки лет после смерти Артуро Басто, потомки жителей глухих селений на севере Португалии, знавших о своем еврействе и прятавших это знание, готовы принять гиюр и вернуться на Землю Обетованную. Их обучают израильские раввины, и на сегодняшний день в лоно иудаизма вернулись уже пятнадцать марранов Португалии. Большинство марранов, по словам Фреунда, сосредоточено сегодня в нескольких местах: прежде всего, на севере Португалии, в Пальме де Майорка, в бразильском городе Ресифе.
В Бразилии по предварительным данным насчитывается сотни тысяч потомков марранов. Не все они знают о своем происхождении, а из тех, кто знают, далеко не все намерены возвращаться к еврейству. Но потенциал, по словам Михаэля, огромен:
«Я очень надеюсь, что возвращение марранов к еврейству только началось. Сегодня они словно пробуждаются от сна. Они готовы, они хотят чувствовать себя подлинными евреями, жить в Израиле, и наша задача – сделать все, чтобы помочь им осуществить эту мечту. У нас, евреев в Израиле, есть исторические, моральные обязательства перед ними. И мы принесем огромную пользу не только этим людям, но и самому Израилю, если в столь сложный для нашей страны момент поможем им!».
Бней-Моше – перуанские марраны
Один из наиболее ярких и уникальных примеров возрождения еврейского духа среди потомков марранов, которые по всей логике истории и здравого смысла, должны был давно-давно раствориться в местных народностях и культурах – история Бней-Моше из Перу.
Бней-Моше – самоназвание смешанной группы из индейцев и потомков испанских переселенцев. Сосредоточены они главным образом в районе города Кахимарка на Севере Перу. Известно, что прошлом в Кахимерке, удаленной от колониальной администрации и церковных сановников в Перу, селились бежавшие из Испании марраны, однако возрождение их в качестве евреев уже в наше время носит драматический, даже мистический характер.
Бней-Моше появились в Кахимарке в 1961 году, и лидером их был Сегундо Вильнуэва, принявший впоследствии еврейское имя Зрубавель Цадкия и живущий ныне в Израиле. Известно также, что, будучи подростком, Вильнуэва получил от отца ТАНАХ с напутствием хранить его и изучать, так как «книга эта – истинная». После прочтения ТАНАХа и изучения иудаизма Вильнуэва не только сам перешел в еврейство, но и собрал вокруг себя многочисленных последователей. Именно это обстоятельство и является, пожалуй, главной загадкой в истории «сыновей Моисея».
Можно предположить, что Сегундо Вильнуэва принадлежал к одному из этих семейств. Значительно труднее понять, каким образом ему удалось так быстро убедить в своей правоте десятки других жителей Кахимарки, многие из которых были чистокровными индейцами? И почему потомки марранов, если они так успешно смогли уберечь от гибели еврейское наследие в Перу, оказались совершенно неспособны сделать это в других местах?
Предположение о том, что маленькая и сформировавшаяся только в конце XIX столетия еврейская община Лимы могла хоть сколько-нибудь повлиять на племена, живущие в отдаленных горных районах cеверного Перу, исключается полностью. Даже могущественная католическая церковь оказалась не в состоянии полностью изменить образ жизни и воззрения живущих здесь людей. Новые идеи, концепции и представления, захлестнувшие Америку и Европу в послевоенные десятилетия, пришли сюда с запозданием и в виде столь «усеченном», что вряд ли можно говорить и об их влиянии.
Таким образом, остается согласиться с версией, согласно которой горстка марранов, поселившихся здесь, смогла не только сохранить еврейство среди своих потомков, но и распространить учение Торы на местных индейцев. Доводы в пользу этого не вполне убедительны, но иного объяснения просто не существует.
Путь к еврейству Сегундо Вильнуэвы, его младшего брата Оливьеро (сегодня – Мордехай Меир, также живущий в Израиле) и их первых немногочисленных сподвижников был долгим и трудным. В 1954 году они отошли от ортодоксального католичества и присоединились к группе радикально настроенных протестантов-фундаменталистов, по своим взглядам и представлениям очень близких к евреям. Вместе с евангелистами они читали Пятикнижие и еврейских пророков, изучали иврит – язык Священного Писания. Они полностью изменили привычный образ жизни и, подобно своим новым единомышленникам, стали убежденными вегетарианцами.
Тем не менее, протестантский фундаментализм был не конечной станцией, а лишь промежуточной остановкой в их духовной эволюции. Вера в Христа оказалась последним барьером на пути разрыва с христианством. Барьер этот был преодолен спустя семь лет, когда братья Вильнуэва решили оставить евангелистов и создать собственную общину, основывающуюся исключительно на еврейских заповедях и традициях. Из года в год к братьям Вильнуэва присоединялись все новые жители Кахимарки, считавшие себя евреями, хотя и не зарегистрированные как таковые. В 1967 году их община насчитывала уже двести человек.
Как и следовало ожидать, появление «еврейской секты» в Кахимарке не осталось незамеченным. Местные жители, с их суровым укладом жизни, богобоязненностью и предрассудками, ревниво-болезненно воспринимали любые, даже незначительные отступления от общепринятых норм. Они могли простить уход от «истинной веры» одному «сумасшедшему», но появление двух сотен сектантов выглядело уже покушением на церковь и местные традиции. Столкнувшись с неприязнью и ожесточением земляков, братья Вильнуэва вместе со своими единомышленниками покинули Кахимарку и отправились в джунгли Амазонки. Там они создали поселение, которое по стилю бытия и образу поведения оказалось чем-то средним между киббуцем и йешивой.
Чередуя сельскохозяйственные работы с изучением Торы, они достигли определенных высот в познании иудаизма и решили, что достойны, наконец, вести диалог с истинными евреями, о которых до тех пор знали только понаслышке. Впрочем, тяготение между перуанцами, вставшими на путь иудаизма, и собственно евреями к этому времени было уже взаимным. В 1969 году сефардский раввин Авраам Бен-Хамо из Лимы, прослышавший о «странных людях», готовых пожертвовать чем угодно за право быть евреями и бежавших от своих соотечественников в дебри Амазонки, решил во что бы то ни стало установить контакт с ними. Старания его увенчались успехом. Бен-Хамо стал первым евреем, открывшим миру перуанских сектантов и поведшим их за собой в талмудический иудаизм.
Впрочем, любое познание имеет, как известно, свою оборотную сторону. Чем больше приобщались последователи Вильнуэвы к еврейской мудрости, тем сильнее становились разногласия между ними о том, каким путем надо следовать дальше. Время единения, согласия и первопроходческого энтузиазма осталось позади. Начался новый этап, требовавший новых решений.
Часть группы отказалась безоговорочно принять установления ортодоксального иудаизма, откололась от ядра секты и растворилась в Перу. Другая, во главе с Виктором Чико, не желая более скрывать свои убеждения и вести отшельнический образ жизни, вернулась в «большой мир» – в Кахимарку. Большинство также оставили джунгли, но не пожелали жить среди своих бывших единоверцев-католиков – и поселились в заброшенном маленьком селении Эль-Мильгаро, расположенном всего в восьми километрах от Кахимарки. Если говорить об элементарных удобствах, то трудно было найти что-нибудь менее приспособленное для цивилизованной жизни, чем эта индейская деревушка. Здесь не было ни электричества, ни водопровода, сообщение с городом сводилось к минимуму, а о такой роскоши, как почта и телеграф, вообще говорить не приходилось.
Впрочем, Сегундо Вильнуэву и его сподвижников испытания не пугали, а общения с внешним миром они не искали. Напротив, в них росла убежденность, что, преодолевая трудности, они еще больше закаляют свою веру. Все свои силы они направляли не столько на создание комфортных для себя условий, сколько на изучение иудаизма. Спустя несколько лет после их прибытия в Эль-Мильгаро там появилась синагога. Выстроенная без всякой помощи со стороны, она стала предметом гордости маленькой общины, но не спасла ее от дальнейшего раскола.
Спустя некоторое время брат Сегундо – Оливьеро отправился с несколькими десятками человек в Лиму и основал там крохотную общину. Оливьеро уже мечтал о чем-то большем, чем формальный переход в еврейство. Его наивысшей целью была репатриация в Израиль. А для этого ему надо было выйти на израильских раввинов и чиновников. С помощью все того же Бен-Хамо, восторженно пестовавшего своих подопечных, Оливьеро установил связь с израильским посольством в Лиме.
Но прерогатива выступать перед израильтянами в качестве представителя общины выпала не Оливьеро, а уже упомянутому выше Виктору Чико из Кахимарки. Пока Сегундо Вильнуэва возводил синагогу в Эль-Мильгаро, а его брат завязывал знакомства с израильскими раввинами и дипломатами, Виктор Чико, преодолевая неприязнь жителей Кахимарки, сумел создать общину в триста человек и не без основания заявил о своем праве выступать от имени всех иудействующих перуанцев. В 1981 году он как полномочный посол общины и ее лидер отправился в Иерусалим. Вернулся Чико с восторженными рассказами, фотографиями израильских синагог, песнями и видеокассетами. С этого момента вопрос о репатриации «сынов Моисея» в Землю Обетованную был решен.
А пока что в общине выросло уже второе поколение молодых людей, и их решимость и желание стать подлинными евреями, то есть пройти гиюр, были не меньшими, чем у их отцов. Иегошуа Вильнуэва, сын Сегундо, прожив несколько лет в еврейской общине в Лиме, в совершенстве изучил иврит, а также религиозный уклад и установления иудаизма. Он уже ничем не отличался от религиозных евреев, живущих по всему миру – от Лимы до квартала Меа-Шеарим в Иерусалиме. Иегошуа Вильнуэва научился читать молитвы, накладывать тфилин и укреплять мезузы на дверных косяках. Он знал все галахические предписания и обучил им сначала своих близких, а затем и остальных членов общины. «Сынам Моисея» не хватало лишь «пустяка» – стать, наконец, евреями не только фактически, но и формально.
Израильские раввины между тем с некоторым сомнением относились к идее перевода «еврействующих перуанцев» в иудаизм. Предприятие это казалось оправданным с точки зрения религиозной, но при этом рискованным с точки зрения государственной. Сомнения раввинов сводились к одному простому и совершенно не связанному с религией вопросу: не последуют ли примеру семей Вильнуэвы и Виктора Чико с их несколькими сотнями приверженцев десятки тысяч индейцев Латинской Америки, движимых желанием спастись от нищеты и коррупции, перебравшись в государство относительного социального благополучия, каковым является Израиль?
Решающую роль в судьбе перуанцев сыграл уже упомянутый выше раввин Элиягу Авихайль. Практически в одиночку он сдвинул гору сомнений, бюрократизма и косности.
Летом 1988 года в Перу вылетела группа раввинов для изучения, как они сами определили, «образа жизни общины» и рассмотрения вопроса об их гиюре. Трудно сказать, к каким выводам они пришли бы, не будь в Перу столь же неистового поклонника перуанцев, как Авихайль в Израиле. Раввин Авраам Бен-Хамо сделал все, чтобы привлечь на сторону Бней-Моше духовных лидеров еврейской общины Лимы, и преуспел в этом. Когда ему на подмогу в Перу прибыл раввин Авихайль, лед сомнений израильского религиозного духовенства был сломлен окончательно. С личного согласия главного раввина Израиля Мордехая Элиягу первые одиннадцать семей перуанцев (58 человек) прошли гиюр и спустя несколько месяцев приехали в Израиль.
Во тьме перуанской, или Перст Господень
Холмы Самарии вокруг поселения Алон-Море, возвышающегося над Шхемом, напоминают Гонсалесу Едидие предгорья Кахимарки, где он жил не так уж давно. Простор, безлюдье, редкие деревья, тянущиеся к небу среди камней, жар, идущий от земли днем, и прохлада ночью. Но все это не пробуждает у Гонсалеса ностальгических воспоминаний. Его прошлая жизнь была неотделима от ощущения раздвоенности и незавершенности, непонятного ему самому, но мучительного и беспокойного. Он оставил на своей прежней родине многое, очень многое – родных, друзей, имущество, работу (он был учителем – профессия, весьма уважаемая в Перу), – но обрел корни. Те корни, от которых душа его, как лист, была оторвана когда-то и перенесена на другую землю, где так и смогла прижиться.
Гонсалес родился в семье с крепкими католическими традициями, и библейский наказ об «утверждении себя на путях Господа» не был для него пустым звуком. Он жаждал веры, но сомнения не давали ему утолить эту жажду. И поразительно: чем больше он вслушивался в церковные песнопения и колокольный благовест, тем острее чувствовал, как вязь католических кружев, подобно невидимой завесе, отделяет его от Бога.
Гонсалес Едидия в поселении Алон-Море, возвышающемся над Шхемом (Наблус)
«Я знал: мой путь – это путь постижения Бога. Но вера не могла быть полной, пока оставалось сомнение. А то, что я слышал, читал, не давало мне ответов на вопросы. Система церковных построений была полна „дыр“; не увидеть их казалось невозможным», – вспоминает Гонсалес.
Гонсалес говорит размеренно и неторопливо. Он сдержан и ничем не выказывает своего волнения. Но за его сдержанностью скрываются очень глубокие чувства. Он открыт, но открытость его не переходит в чрезмерную откровенность и доверительность. Он не кривит душой, не домысливает и не приукрашивает, но рассказ его, похоже – лишь вершина айсберга. Ему не надо возвращаться в прошлое – оно живет в нем. Поток воспоминаний не размывает повествование, но наполняет его трепетом все еще не отгоревших переживаний.
В юности Гонсалес столкнулся с поразительным обстоятельством: все, что было связано с евреями, их традициями, преследованиями, которым они подвергались, Катастрофой, вызывало в нем повышенный интерес. Он не мог объяснить это даже самому себе. Еще труднее было понять, почему, беря в руки книгу, он открывает ее по-еврейски – с конца. «Я делал это совершенно безотчетно. Как еврей, который просто не представляет себе, что можно вести себя иначе. Когда мне надо было помыть миску, я не просто мыл ее, а, по сути дела, совершал процедуру омовения, как это принято у религиозных евреев. Уже позднее я узнал, что именно так следует делать по Галахе. Маму это выводило из себя. Ее злили мои странности. Меня и самого это удивляло, но я не мог изменить свои привычки, словно какая-то мистическая сила довлела надо мной», – рассказывает Гонсалес.
Он продолжал поиски Бога. Сомнения становились все мучительнее, желание обрести откровение – все острее. Гонсалес еще был убежден, что сможет найти ответы на свои вопросы в рамках христианской доктрины, но убежденность эта постепенно таяла. Разрыв с церковью произошел после участия в католическом семинаре в Лиме. Он ждал услышать объяснения, которые убедили бы его. Но услышал от церковных сановников тот же набор догм и постулатов, которые повторял приходский священник. «Горечь, раздражение, разочарование – все эти чувства владели мною, когда я возвращался в Кахимарку. Если бы не злость, охватившая меня, я бы, наверное, впал в отчаяние. Но злость придавала мне силы. Я вел себя вызывающе, вступал в конфликты, менял занятия, неделями и даже месяцами не бывал дома. Я совершенно отошел от религии, перестал посещать церковь, забросил чтение святых книг и прекратил попытки понять свое предназначение», – продолжает Гонсалес Едидия.
Настало время, когда он отвернулся от Бога. Но Бог не отвернулся от него. Встреча, ниспосланная ему свыше, была знаком, указывавшим: путь к истине надо искать не вовне, а внутри себя. Как это часто бывает, послание было прочитано и распознано не сразу. И то, что впоследствии представлялось божественным провидением, вначале было воспринято как занятная коллизия.
Через год после злополучного семинара Гонсалес познакомился с девушкой, которая стала его женой. В отличие от него, она никогда не испытывала мук сомнения, хотя и была глубоко верующим человеком. Но религиозность ее носила характер столь же определенный, сколь и странный. Как и все жители Кахимарки, как и сам Гонсалес, она была католичкой, но… влюбленной в иудаизм. Столь необъяснимый и даже курьезный для подавляющего большинства жителей Перу интерес она переняла у своего отца и постоянно затевала с Гонсалесом диспуты на эту тему, что вызывало в нем одновременно и любопытство, и подспудное раздражение. Любопытство – из-за несознаваемой им самим тяги к еврейству и чувства приобщения к тайне, коей было для него, католика, учение Моисея. А раздражение… Он не понимал свою подругу с ее повышенным интересом к еврейским священным книгам и еврейским молитвам, а еще меньше понимал себя. Его увлекала еврейская история, его интриговала загадочность и уникальность еврейской культуры, но менее всего он думал о том, чтобы этот интерес перевести в религиозное русло и «перевоплотиться» в еврея. Кроме того, доводы девушки его не убеждали. Он был достаточно начитан для того, чтобы противопоставить ее убежденности в избранности иудаизма не менее веские аргументы о превосходстве христианской религии. Все их споры носили для него умозрительный характер. Он не вкладывал в них душу. И тем ошеломительней было откровение…
«Как-то раз она пригласила меня поехать в синагогу в Кахимарке. Это было как раз во время Песаха. Помню, что никакого внутреннего трепета я не испытывал, только поверхностное любопытство. После некоторых колебаний я согласился, и это стало решением, перевернувшим мою жизнь. В тот Песах, сидя среди евреев, поднимавших бокалы с вином за Исход из Египта и окунавших зелень в воду, символизировавшую „слезы скитания“, я почувствовал нечто такое, чего никогда не испытывал раньше. Я ощутил себя евреем, блуждающим среди пустыни, изнемогающим от жажды и алчущим ответа. Это было как удар током. Я не спрашивал себя, правы ли эти люди, прав ли я сам в своих ощущениях. Я понял, что это – мое. Это я вышел из своего Египта».
Для Гонсалеса, как и для всех «сынов Моисея», принятие еврейства и переезд в Израиль стало главным событием и главным испытанием в жизни. Справились с ним не все. Некоторым из последователей Вильнуэвы так и не удалось увидеть Землю Обетованную.
Гонсалес вспоминает своего знакомого, который трижды пытался сдать экзамен на знание еврейских законов и трижды становился жертвой несчастного стечения обстоятельств. Словно злой рок все время опережал этого человека. В первый раз он не смог прибыть в Лиму из-за ливневых дождей, размывших дороги в столицу. Во второй раз накануне экзамена его скрутила болезнь, а когда он выздоровел, израильские раввины уже вернулись на родину. На третий раз он все же добрался до Лимы и предстал перед раввинами, но до того растерялся, что не смог вразумительно ответить ни на один вопрос.
Гонсалес убежден: дело здесь не в случайности, а в божественном вмешательстве. «Творец направляет нас, и далеко не всем дано право подняться в Святую Землю. Человек может мечтать о том, чтобы приехать сюда, но если Бог этого не захочет, никогда не сможет осуществить свою мечту. А другой даже не думал об этом, и, тем не менее, неожиданно для себя попадает в Израиль. У каждого свое предназначение».
Едидия рассказывает о смятении, охватившем его за несколько дней до экзамена. «Все это время я не отходил от письменного стола. Я читал книги по иудаизму, я зубрил своды законов, я проверял и перепроверял себя. В библиотеке Кахимарки мы перебрали все книги, хоть как-то связанные с еврейством. Меня бросала в дрожь мысль о том, что я не смогу ответить на вопросы. За несколько дней до испытания я начал поститься. Я молился и просил Бога позволить мне стать евреем и попасть в Израиль. Я постоянно мучил жену вопросами о кашруте, субботе, Галахе, праздниках, заповедях. В каком-то смысле я был ненормальным».
Отвечать Гонсалес должен был на иврите. И именно это едва не подвело его. «Они задали мне вопрос легкий, но совершенно неожиданный: „Что не надо делать в Йом-Кипур?“ Все, кажется, просто, но проблема в том, что я растерялся. Я не понял, сказал ли раввин, задавший вопрос, „Йом-Кипур“ или „Пурим“. Меня выручила жена. Испанский язык очень легкий, журчащий. Я спросил у нее только одно слово. Она поняла и точно так же, с лету, ответила мне. Никто из раввинов не заметил. А может быть, не захотел заметить».
В 1991 году, сразу после прохождения гиюра, Гонсалес и его жена продали все, что у них было, купили билеты на самолет и отправились в Израиль. По дороге они на день остановились в Риме, чтобы полюбоваться величественными католическими соборами и церквями, к которым уже, впрочем, не имели отношения. В Израиль они прилетели поздно ночью, спустя почти сутки после приезда большой группы своих соотечественников, которых торжественно встречали в аэропорту чиновники Сохнута – Еврейского агентства – и жители Алон-Море. Именно это поселение было сочтено оптимальным для Бней-Моше – из-за климатических условий и удаленности от больших прибрежных городов, которые «инки» недолюбливали.
Гонсалес был рад, что опоздал на торжества. «Мы не хотели никаких помпезных церемоний и поздравлений. Все было таким непостижимым, удивительным, ошеломляющим, что любая суета могла только испортить восприятие и нарушить ощущение неповторимости», – вспоминает он.
Об оставленном доме, работе и друзьях они не жалели, хотя их считали в Перу достаточно состоятельными людьми. Как и большинство их единомышленников, прошедших гиюр, они с легкостью пожертвовали своим имуществом и приехали в Израиль, имея очень незначительные сбережения. И хотя начало новой жизни на Земле Обетованной было трудным, никто из «сынов Моисея» не выразил желания вернуться назад. Даже тех, кто после десяти лет жизни в Израиле посетил бывшую родину, было немного.
Если бы не их настрой, они, возможно, почувствовали бы себя разочарованными и обиженными. Помощь, которую им оказали, была символической – деньги на элементарную утварь, мебель со вторых рук и поношенная одежда. Вскоре после прибытия семье Гонсалеса пришлось платить за все самой. В условиях отсутствия работы и временных заработков это было непросто. Они влезли в долги и смогли встать на ноги сравнительно недавно – спустя пять лет после приезда в Израиль, после того как Гонсалес устроился на должность заведующего хозяйством в местной школе.
«Мое счастье, – вспоминает он, – что я ничего не планировал, когда ехал сюда. Не строил иллюзий. Еще до принятия гиюра, когда только поверил, что попаду в Израиль, я сказал себе: „Пусть будет что будет. Я должен принять Израиль таким, какой он есть“.
Гонсалесу это удалось. Он увидел разный Израиль и принял его. Он поднялся до Иерусалима и спустился до Тель-Авива. Убедился, что здесь, может быть, более чем где бы то ни было, святое удивительным образом сочетается с низменным и порочным. Что люди, исповедующие один Закон, в повседневности живут по законам, извлеченным из копилок едва ли не всех культур мира: «То плохое, с чем я столкнулся, не повлияло на меня. Я принял его, как неизбежное зло».
Гонсалес говорит, что счастлив. Счастлив потому, что его дети могут беспрепятственно изучать иудаизм, что у него установился хороший контакт с живущими в поселении людьми, что он (и это самое главное) находится в мире и согласии с самим собой.
В Перу было много такого, чего ему недостает в Израиле, – и не только в материальном плане. «Мне кажется, что отношения между людьми там проще, естественнее. В хорошем, разумеется, смысле этого слова. Здесь люди более закрытые, рациональные. Я часто чувствую их интерес к собеседнику, любопытство, но определенная настороженность, отчужденность всегда присутствуют».
Во многом жизнь в Перу легче, чем в Израиле, несмотря на определенные различия в уровне благосостояния. В перуанском обществе она устойчивее и гармоничнее, нет таких противоречий и напряженности, как в израильском. Возможно, поэтому большинство евреев Лимы, религиозных и светских, предпочитают оставаться у себя дома, предоставляя своим вновь обретенным собратьям «утверждать себя на путях Господа».
Гонсалес не осуждает их: «Я не считаю, что евреи в Перу ошибаются, раз они не едут сюда. Просто иудаизм и тяга к Израилю в них существуют в „замороженном“ состоянии. Зов еврейства проснется, когда настанет время – у каждого оно свое».
Перст Творца пока коснулся не их, а перуанцев, в чьих жилах, может быть, когда-то текла еврейская кровь. Второе поколение Бней-Моше уже говорит не на испанском, а на иврите, вступает в браки со старожилами Израиля и полно желания раствориться в израильской среде. А в это время в Лиму из Кахимарки продолжают стекаться десятки людей, в земной жизни переживших перевоплощение души. «Сыны Моисея» покидают страну инков…