[84]; а о самом короле Яне-Казимире Ганновер неверно сообщает, что до его восшествия на престол он был гнезненским кардиналом и примасом Польши, а значит, и так наз. interiex-ом во время «безкоролевья»[85]. Институту interiex-ов Ганновер дает тут же, кстати, интересное объяснение. «Архиепископ в святой общине Гнездо замещает короля, когда тот умирает, чтобы не оставалась Польша без короля, ибо если бы так случилось, люди глотали бы друг друга заживо»[86].
Как мы писали в начале настоящей главы, остальные еврейские хронисты, в полном соответствии с их «философией истории», не уделили внимания рассмотрению непосредственных причин крестьянской войны. У них можно будет найти только самые отрывочные замечания по всему тому, что выходило за пределы изложения «еврейских бедствий». Однако и у этих хронистов то тут, то там оброненные указания могут послужить некоторым материалом для уточнения социальной позиции авторов изучаемых хроник.
Мейер из Щебржешина почти такой же апологет Вишневецкого, как и Ганновер. Он тоже рассказывает много о храбрости «славного князя»[87], говорит о выказанных им «по отношению к евреям доброте и справедливости»[88]. У него мы также встретим известный уже нам из повествования Ганновера рассказ о том, как по наущению Хмельницкого только для того, чтобы не допустить назначения «героя из героев» Вишневецкого на пост гетмана, был отпущен из татарского плена князь Потоцкий[89]. Но восхваление Вишневецкого не сопровождается у этого хрониста отрицательной оценкой его соперников и недругов. Он не отпускает даже по адресу Доминика — этого bete noire современных хронистов — ни одного недружелюбного замечания. И если щедрые эпитеты, отпускаемые Мейером из Щебржешина по адресу Вишневецкого, достаточно ясно говорят об его симпатиях, то все же приходится констатировать его чрезвычайную сдержанность и нарочитую лояльность по отношению к официальным деятелям (наряду с его очевидно недостаточной ориентированностью в политической борьбе среди командующих классов).
Саббатай Гакоген, автор «Послания», сосредоточив все свое внимание на специально еврейских моментах и преследуя главным образом цели информации зарубежных еврейских общин, не счел нужным даже мимоходом задержаться на изображении общеисторического фона событий. Он не только не вспоминает Вишневецкого, но мы у него не встретим даже и простого упоминания о литовском гетмане Радзивилле, несмотря на то, что этот хронист особенно много внимания уделил белорусско-литовским делам. Но зато в полном соответствии со своей уже выше подчеркнутой нарочитой официально-политической лояльностью он посвящает несколько строк памяти умершего короля Владислава. И смерть короля (известие о которой воспринимается, по его словам, еврейским населением, как предчувствие грядущих бед) изображается «первопричиной» всех обрушившихся позже несчастий.
В «Плаче», «Вратах покаяния» и других источниках мы уже не встретим достойных внимания экскурсов в область нееврейской истории и политики.
3. Еврейские хроники и украинское еврейство
Исследуемые нами еврейские хроники должны пролить новый свет и на историю евреев на Украине.
Они ровным счетом ничего не оставляют от концепции «молота и наковальни», проводимой еврейской националистической буржуазной историографией в отношении роли украинского еврейства в крестьянской войне XVII века.
Коротко, эта «теория» сводилась вот к чему: всячески доказывали, что в классовой борьбе XVII века на Украине евреев нельзя рассматривать как субъект исторических явлений. Евреи, дескать, были только объектом: не будучи стороной в грозном историческом столкновении, евреи явились его жертвой.
Поэтому нельзя говорить о какой-либо «вине» евреев, а значит, и о заслуженном «возмездии». Социальная верхушка еврейского населения, согласно этой «теории», была не соучастником польского пана в деле крепостной эксплуатации селян, не проводником укрепления влияния польской феодальной государственности в украинской деревне и в городе, а только его орудием (или даже жертвой). «Полонизм, призвав еврея в исполнители своих насилий над крепостным русским населением, восстановил против него и простолюдина»[90]. Зависимость еврея-арендатора и ростовщика от пана всячески подчеркивалась и преувеличивалась. На последнего перекладывается вся ответственность за угнетение украинских (или «русских», по терминологии этих историков) крестьян. Даже жадность еврея-ростовщика и арендатора объявлялась результатом исключительно «корыстолюбия и бесчеловечности панов, которые своими постоянными и бесчестными поборами с евреев побуждали последних без зазрения совести обирать крестьян, чтобы в случае нужды иметь, чем удовлетворить алчность пана»[91].
Борьба украинского крестьянства, казацкой старшины и украинского мещанства, направленная против польских панов и польского феодального государства, жестоко ударила по еврейству только в силу «рокового» исторического недоразумения. Как любили метафорически выражаться еврейские буржуазные историки, еврейство оказалось «между молотом и наковальней».
Творцом этой наивной, апологетической, научно совершенно бесплодной «теории» надо, очевидно, считать И. Оршанского, наиболее одаренного представителя еврейской буржуазной публицистики 60 — 70-х годов.
И на дальнейших этапах развития еврейской буржуазной историографии теория «между молотом и наковальней» входит в ее «железный инвентарь»[92].
Еврейские буржуазные историки не были заинтересованы в преодолении этой теории, так легко снимающей «вину» с их предков по классу.
Для того чтобы показать, в какой степени еврейская буржуазная историография остается по сегодняшний день на почве излюбленных ею «теорий»: «между молотом и наковальней» и «одноклассовости» еврейского населения Украины — Польши, приведем достаточно показательную цитату из последней работы крупнейшего еврейского националистического историка С. Дубнова, десятки лет работавшего в области истории восточноевропейского (главным образом украинского) еврейства. В своем многотомном произведении, подводящем итог его работам, С. Дубнов пишет: «Украинский крестьянин ненавидел в пане помещика, католика и „ляха“ одновременно, но еще больше ненавистен был ему еврей-арендатор, в котором он видел не только представителя пана, но и чуждого ему „нехристя“. Так попали евреи между молотом и наковальней, между господином и рабом, поляком и русским. На почве, насыщенной вулканическими силами, столкнулись три класса, три религии, три нации и катастрофа оказалась неминуемой»[93].
Как мы уже знаем, еврейские хроники могут быть правильно поняты и истолкованы только при условии правильного учета важнейшего в них момента, а именно того, что социальная верхушка еврейского населения явилась стороной в грозном социальном столкновении между польскими магнатами и польской государственностью, с одной стороны, и украинским хлопом, казацкой старшиной и украинским мещанством — с другой. Эта мысль насквозь пронизывает еврейские хроники. Еврейские хроники бьют по теории «молота и наковальни» не только ценнейшим конкретно-историческим материалом, но ярко выраженными классовыми установками их авторов. В первую очередь это относится к Ганноверу.
Менее всего сам Натан Ганновер, автор важнейшей хроники, подходит под теорию «молота и наковальни», приписывающую евреям роль исключительно объекта в жестокой схватке между классами XVII в. Натан Ганновер не только правильно вскрывает социальные корни крестьянского участия в войне — он занимает в этой войне определенную позицию: поддерживает польских панов против украинских хлопов, он желает победы панам и поражения хлопам. И в этом отношении он — верный сын своего класса; эксплуататорской верхушки еврейского общества — союзника польских панов. Это проявляется и в большом и в малом: в большом, когда Ганновер скорбит о неурядицах в польском магнатском лагере и о неудачливости военачальника Доминика, используемых Хмельницким, и в малом, когда он не забывает по нескольку раз на одной странице при каждом упоминании Хмельницкого прибавить к его имени традиционно-еврейское проклятие: «да будет стерто имя его», а при упоминании «славных» королей и военачальников так же неизменно прибавлять традиционное еврейское благословение: «Да будет благословенна его память».
То же с Мейером из Щебржешина. Для него паны — воплощение всего доброго в человечестве, а хлопы — злодеи. Он пишет, отчетливо отдавая себе отчет в социальном характере конфликта, в момент поражения, нанесенного хлопами польскому войску:
«Бессильные вельможи и начальники отдались во власть злодеев. Так рабы стали властвовать над своими господами. И подвергли они их жестоким и разнообразным пыткам… Грабители, казаки и селяне стали объединяться в ватаги, и у них было одно намерение, один замысел: убить всех евреев…»[94].
А в другом месте он пишет:
«А теперь я поведаю о бедствиях Тульчина. Там в крепости заперлось шестьсот мужественных панов и к ним присоединились сбежавшиеся из разных мест две тысячи евреев, владеющих оружием, и они заключили между собой союз и поклялись стоять друг за друга. Паны находились в цитадели, а евреи защищали стены крепости, и во время приступа они так стреляли, что трусливые православные бежали. Паны и евреи бросились преследовать их и перебили множество врагов»[95]