ребывание в Сечи при новой политической обстановке со стороны тех, кто уже и раньше нашел здесь себе приют.
Нужно напомнить, что Покровское очень скоро теряет всякое торговое значение. Уже в 1778 г. оно из города переименовывается в местечко, в 1784 г. — в слободу, а скоро обращается просто в село[122], подаренное потом царицей кн. Вяземскому при 200000 дес. земли[123].
Перед еврейским купечеством с колонизацией южной Украины, однако, открывается новая и обширная арена деятельности, в сравнении с которой описанная нами в предыдущем изложении торговля с Сечью представляется только мелким, хоть и очень любопытным эпизодом[124].
Йоэль Раба. ПОКОЛЕНИЕ, ВИДЕВШЕЕ БЕЗДНУ
Переводы цитат из хроники Натана Ганновера в основном принадлежат Боровому.
В семнадцатом столетии, в пинкасе — книге еврейской общины в Кракове — неизвестной рукой была сделана такая запись: «Сразу же после смерти благочестивого короля Владислава в Рутении тысячи и десятки тысяч злодеев, а среди них — казаков греческого исповедания и иных людей той же веры пошли и совершили множество убийств в святых общинах Немирова, Тульчина и Махновки и в иных святых общинах, собравшихся, чтобы спасти свои жизни от греческого меча; и в указанных Немирове и Тульчине пали и мудрецы, и люди дела, и женщины, а малые дети бросаемы были живыми в колодцы. Со времени разрушения Храма не было совершено столь жестоких убийств для святости Имени (подчеркнуто мной. — ЙР.)»[1].
Все еврейское общество быстро осознало масштабы этой трагедии. Беженцы из мест, охваченных погромами, прежде всего оказывались в еврейских общинах собственно Польши[2], а в общинах Великопольши составлялись специальные молитвы в память мучеников, убитых на Украине[3]. Пережившие катастрофу добирались и до западноевропейских общин, и в Амстердаме и Венеции публиковались описания трагедии польского еврейства. И ашкеназская и сефардская общины выразили готовность оказать помощь[4]. Абрахам бен Шмуэль Ашкенази с благодарностью писал о щедрости еврейской общины Константинополя: «Все как один были щедры и внимательны […] и брали их в свои дома и кормили их долгое время». И далее: «И в Германии заботились о бедных обездоленных»[5].
В первом абзаце своей книги Натан Нота Ганновер подчеркивал: «Куда бы ни обращали свои стопы избежавшие меча, в Моравию ли, в Австрию, в Богемию, в Германию или в Италию — везде к ним относились по-доброму и давали им еду и питье, и кров и одежду, каждому по значению его, и другие вещи предоставляли им. Особенно в Германии делали им больше, чем могли»[6].
Еврейские советы Польши и Литвы выработали специальные правила оказания помощи тем, кто выжил. Было также решено установить траур во всех еврейских общинах Речи Посполитой и вести скромный образ жизни. Двадцатый день месяца сивана, дня резни в Немирове, был объявлен днем поста, молитвы и памяти жертв[7]. Рабби Шабтай Шефтель Горовиц выразил чувства своего поколения в написанной им поминальной молитве: «…ибо известно, что третье разрушение Храма, случившееся в наши дни, в год ТаХ (1648/49), действительно подобно первому и второму разрушениям»[8].
Осознание масштаба катастрофы было настолько остро, что рабби Йом-Тов Липман согласился внести в текст своей поминальной молитвы вместо традиционных фраз, посвященных резне евреев в Блуа в 1171 году, отрывок о бедах, постигших «королевскую землю Польшу, в коей в беспечном покое мы жили так долго»[9]. Эта молитва была принята во всех еврейских общинах Польши в память о страшном годе ТаХ (в то время, как в общинах Литвы были приняты молитвы, составленные Шабтаем ха-Коэном). Но все места, прямо касающиеся современных событий, были исключены из нее согласно воле автора, признанного раввинистического авторитета раввина Никольсбурга, Праги, Немирова и Кракова. По его мнению, трагедия середины семнадцатого столетия была звеном в цепи бед, постигших детей Израиля, одной из многих в истории народа: «Все, что случилось с отцами нашими, случилось и с нами, и уже тогда отцы наши составили поминальную молитву и предрекли, что станет. И я сказал: и пойду и возьму [от них]»[10].
Однако не означает ли это, что память о катастрофе, постигшей их современников, расплылась в коллективной памяти о целой цепи трагедий, выпавших на долю предыдущих поколений народа?
Подобный, то есть скорее историософский, а не историографический подход, характерен для еврейских писаний средневековья и начала Нового времени. Отсюда стремление рассматривать события под углом господствующих в коллективной памяти представлений[11], прежде всего развившихся в средние века в результате погромов 1096 и 1171 годов представлений о выборе судьбы теми, кто жертвует своей жизнью для вящей славы Божией. Но не такова была судьба мучеников 1648–1649 годов. Это была судьба жертв, не имевших выбора; их роль была чисто пассивной, ролью ведомых на заклание. Но интеллектуальные стереотипы были сильнее реального опыта, и идея прославления Божьего Имени (Кидуш ха-Шем) была распространена на все жертвы[12].
1648 год вызвал к жизни уникальное в этом смысле явление: глубокое впечатление от катастрофы в среде польского еврейства того времени вылилось в ряд трудов, детально описывавших эти события[13]. Фактографическая точность этих работ часто сомнительна с точки строгого исторического анализа[14], однако их ценность состоит не столько в достоверности отображения событий, сколько в том, что они представляют собой первую и непосредственную реакцию людей, зачастую бывших непосредственными свидетелями катастрофы. Они стремились передать ее своим соплеменникам в общинах Речи Посполитой и других европейских государств[15]. Прямые свидетельства представлялись в формах, традиционных для литературы на иврите. Но использование общепринятых стереотипов и метафор вместо описания конкретных фактов не должно ставить под сомнение важность этих трудов как первых, прямых свидетельств катастрофы[16].
Для их авторов, как и для тех, кто хотя бы на время ввел изменения в поминальную молитву, написанную Йом-Товом Липманом, трагический опыт их современников не растворился в трагическом опыте предыдущих поколений. Но память о конкретных событиях слабела с уходом поколения, непосредственно их пережившего или узнавшего о них от свидетелей этих событий. Когда требования литургической традиции над ней возобладали, память о днях 1648 года трансформировалась в продолжении прославления Божьего Имени мученичеством жертв крестоносцев[17]. Однако жертвы 1648 года более не выглядели всего лишь очередным звеном в долгой цепи страданий. Почти в каждом поколении выходили новые издания трудов, написанных во время катастрофы, в частности, книги Натана Ганновера, что позволило сохранить эмоциональную реакцию свидетелей. Гибель украинского еврейства в середине семнадцатого столетия стала символом страданий народа[18].
Для поколения, жившего в середине семнадцатого столетия, книга Ганновера была не единственной, и даже не первой, информацией о трагических событиях на Украине. И конечно же, Яков Шацкий, писавший в 1930-х годах, напрасно видел в других книгах лишь «сухие вирши»[19].
«Сбирайтесь, дети Якова, и внимайте словам слуги вашего; тщательно внимайте, дабы сыновья ваши также знали о том, что стало и чему вы были свидетели, и раздирайте ваши сердца и одежды»[20]. Этими трагическими словами Меир из Щебржешина начинает свою рифмованную хронику «ужасов и казней, происходивших год за годом во время периода ТаХ-ТаТ», как говорится в ее заголовке. В кратких стихах он представляет ужас катастрофы, взывая к чувствам читателя: «Во граде [Немирове] взяли они малых детей и невинных младенцев и побросали их живыми в глубокие колодцы. Несчастные дети плакали и по нескольку дней взывали из колодцев. Наполните ваши очи слезами, и Господь, быть может, сжалится над ними»[21].
Лапидарное, но живое описание и призыв откликнуться, чтобы пробудить, «быть может», милосердие Всемогущего. Нет, это не «сухие вирши». Краткая хроника Меира из Щебржешина появилась непосредственно после погромов 1648/1649 годов и была, не считая поминальных молитв, первым произведением, посвященным трагедии украинского еврейства. Автор рисует насыщенную картину событий в еврейских общинах на территориях, попавших под контроль мятежников. Информацию он, несомненно, черпал из слухов и рассказов переживших погромы. Уже в этом труде мы находим мотивы, повторенные в более поздних сочинениях: таких, как рассказ о девушке, которая предпочла самоубийство браку с казаком. Однако число жертв, вероятно, преувеличено; невозможно проверить все детали, касающиеся убийств и других актов насилия. В то же время и автор стремился собрать точные данные, потому что он подчеркивает характер событий в каждой упоминаемой им местности. Влияние этой книги чувствуется почти во всех сочинениях по этой теме, появившихся в последующее десятилетие.