Все аресты происходили ночью, и каждый вечер около дома останавливался «чёрный ворон», такая закрытая машина НКВД. Но Пескиных эта чаша тогда миновала.
Лёва пошёл учиться в 8 лет – в первый класс 8-ой ленинградской школы. Евреев, кроме него, в классе не было, но вот что запомнилось на всю жизнь.
Еще в первом классе кто-то из мальчишек бросил ему: «Жид-еврей продавал червей». Лёва заплакал, и тут подошёл учитель географии, и спросил, в чем дело, почему плачешь? Услышав про «червей», ухмыльнулся и отошёл, ничего не сказав. Но почему же он не пресёк это?
Но какого-то фонового или агрессивного антисемитизма в школе все же не было. А во время блокады тем более. Впрочем, как следует в блокаду никто не учился: в школу какое-то время ходили по привычке, а потом перестали и ходить.
Блокада
Когда началась война, Пескины были в городе. 20 июня пошли в кинотеатр «Молот» на Разъезжей. Там показывали киножурнал «Если завтра война» – то есть что-то уже висело в воздухе.
И вот начались бомбежки и обстрелы. Когда немцы подошли ближе, то начали обстреливать город из дальнобойных орудий, и это было пострашней авианалетов, ибо результаты стали менее предсказуемыми. Во время бомбёжки немцы сбрасывали очень много зажигательных бомб, чтобы побольше спалить. Бомбы были магниевые, от килограмма до двух, они не взрывались, но, если их не потушить, они моментально всё охватывали огнём. Как только начиналась бомбёжка, мальчишки бесстрашно бежали на чердак, где уже стояли бочки с песком.
Чтобы не допустить бомбёжек, над городом висело множество аэростатов. Но они не особо помогали: немцы их жгли, расстреливали с самолётов.
Страха во время бомбёжек не было, но жутко было от того, что восьмиэтажный дом ходил ходуном, словно игрушечный. А бомбоубежища как раз избегали – боялись, потому что могло засыпать, и потом уже не откопать.
Левин папа был во время бомбёжки ранен, а мама была на окопах: всех женщин отправляли на их рытье. Немцы же в копающих периодически и прицельно стреляли.
Уже в августе 41-го года 13-летний Лёва Пескин впервые увидел смерть от голода – в магазине умер человек: просто упал и всё. Ну, а потом, когда замкнулось кольцо блокады (это было, кажется, 8-го сентября) этим удивить уже было нельзя.
Зимой 1942 года было в доме собрание: предупредили, чтобы детей маленьких одних не отпускали, потому что появились охотники за детьми, убивавшие и съедавшие детей. На улицах иногда и впрямь попадались замёрзшие трупы взрослых, у которых был вырезан кусочек мягкой плоти. И никому до этого дела не было.
Света в квартирах не было. Освещение – при помощи коптилки: в блюдечко наливали машинное масло и зажигали.
Водопровод не работал. Воду брали из люков, опуская туда ведро на верёвке.
В квартирах было ужасно холодно. Отец где-то раздобыл буржуйку, металлическую печку, которую топили всем, что только можно было найти или украсть. Книги жалели жечь, газеты – пожалуйста, а на книги рука не поднималась.
Одолевали и крысы. Бывало, когда ложились спать, укрывались с головой, но они бегали прямо по телу, громадные, как кошки. Сбросишь одну, а они опять лезут.
В августе или в конце июля сгорели Бадаевские склады, где хранилось продовольствие для Ленинграда, в том числе сахар. Неделю пожар этот не могли потушить. Потом люди стали ходить туда и собирать землю: её промывали, и вода становилась сладкой.
Лев Пескин (1956) / Lev Peskin (1956)
В самое голодное время иждивенцы и дети получали по 125 грамм ужасного хлеба из жмыха, а больше ничего не было. От такого питания дети, да и взрослые страдали от страшного голодного запора. В блокаду от него умерло очень много людей.
Хорошо, что мама вспомнила средство – мыло в задний проход.
Под Новый, 1942-ой, год три дня вообще ничего не давали: говорили, что электричества не было и на хлебозаводе. Потом дали задним числом «пряники» из жмыха.
Но лишний раз выходить сил не было, так что люди чаще всего и больше всего лежали. Да и что может в таком состоянии интересовать? Только еда! Да еще немного – совсем немного! – чтение. А кино, например, не интересовало.
Общение, даже с соседями, постепенно сошло на нет. Выйдешь на лестницу и узнаешь, что кто-то еще умер…
Эвакуация
В феврале 1942 года мамин брат привёз документы, позволившие Пескиным эвакуироваться. И Пескины уехали: пешком, в 34 градуса мороза, шли до Финляндского вокзала, потом поездом до Ладожского озера, а там пересадка на автобусы, и уже на них – по «Дороге жизни», которую немцы изредка, но обстреливали. На другом берегу Ладоги – снова в поезд, точнее, в теплушки с полками и буржуйками.
Приблизительно через два месяца они приехали в Алма-Ату. Там был распределительный пункт, и оттуда Пескиных послали в Восточный Казахстан, в район Усть-Каменогорска. Эвакуированных там тогда ещё почти не было, жили, в основном, депортированные немцы Поволжья.
Пескины прожили здесь полтора года в селе под Усть-Каменогорском. Брата призвали в армию, а Лёва работал пастухом. А потом им прислал вызов другой мамин брат, и Пескины переехали в Челябинск – с остановкой в Новосибирске, где им выдали пропуск, без которого в Челябинске жить было нельзя.
Там был тракторный завод, ЧТЗ, в войну выпускавший танки. На нем Лев Пескин проработал до 1946 года слесарем. Другие рабочие, не стесняясь такого же, как они, работягу, говорили про то, что все евреи сбежали с фронта на Урал, но что и на Урале они – главные вредители. Как сокращать – так евреев, но Лёву, простого слесаря, не тронули: а был бы мастером – уволили бы и выгнали.
Самое страшное впечатление произвёл на Пескиных Новосибирск с его гигантским вокзалом. Шла очередная депортация, и весь вокзал был забит человеческими массами. Таких же доходяг встретили они и в Челябинске.
Два раза в месяц по заводу объявлялся выходной день: весь завод тогда не работал.
Эмиграция
В 1946 году Лев с родителями вернулись в Ленинград. Старший брат служил в армии, и Пескиным как семье военнослужащего вернули квартиру. Довоенный отличник, Лёва продолжил учебу: закончил экстерном и заочно 10 классов. Одновременно работал на Кировском заводе слесарем и поступил на вечернее отделение Военно-механического института. Кончив институт в 1959 году, он сразу же перешел на том же Кировском заводе на инженерную должность. Со временем, прошагав по карьерной лестнице, дослужился до начальника технологического отдела – с этой высокой должности в 1995 году и уходил на пенсию.
Часть времени между пенсией и эмиграцией – около пяти лет – он проработал заседателем в районном суде.
Еще в 1964 году Лев Пескин женился. Сын, Дмитрий, стал первоклассным программистом. И даже, переехав в 2000 году в Германию, во Фрайбург, ему не нужно было менять профессию, хорошо востребованную и здесь.
В 2008 году к сыну подтянулись и родители. Потребности уезжать они не чувствовали, а если уж уезжать, полагали они, то в Америку, куда в их возрасте попадать было уже крайне трудно.
Заявление они подали в 2001 году, а потом, в 2005, было что-то вроде решения о приостановке эмиграции. В 2007–2008 годах пропускали как бы последнюю волну – из людей, Германии в общем-то бесполезных. На ее гребешке и приехали к сыну 80-летний отец с матерью.
Полгода после приезда прожили в общежитии, а потом переехали в хорошую квартиру. Очень жалеют, что не знают немецкий, с ним бы они чувствовали себя получше. В школе Лев, правда, учил немецкий в пятом классе, а потом и в вечерней школе, но в институте его давали всего один год. Плохо давали! Хоть всю жизнь Пескин и писал в анкете, мол, владею немецким со словарём, но действительности это не соответствовало. Пробовал еще раз поучиться на месте, но это сложно – и из-за возраста, и из-за слабого контакта с немецкоязычной средой. «Если бы работал здесь, хотя бы и слесарем, – выучил бы!» – тешит себя этой мыслью наш герой.
Сын во всем помогает старикам, опекает их во всех нюансах немецкой жизни, как ни крути, мало привычной для них. Им и его семьей, в основном, ограничен круг их социальных контактов. В еврейскую общину Пескины ходят с удовольствием, но только на праздники, тяга к религии, приобретаемая с детства, не появилась и здесь.
LEV DAVYDOVITSCH PESKIN:«WENN ICH GEARBEITET HÄTTE – WÜRDE ICH DIE SPRACHE BEHERSCHEN!..»(LENINGRAD – UST'-KAMENOGORSK – TSCHELJABINSK – LENINGRAD – FREIBURG)
«Žid, der Jude, verkaufte Würmer»
Seine Großeltern mütterlicherseits wurden im Shtetl Gorodok, in Weißrussland geboren. Der Großvater, namens Hirsch, starb sehr früh, im Alter von 36 Jahren, und hinterließ eine Witwe, namens Rachil, und sechs Halbwaisen: Vier Söhne und zwei Töchter. Die Großmutter hatte es sehr schwer, die Kinder zu ernähren.
Aus Weißrussland – dem weißrussischen Dorf Belodedovo im Gorodokski Landkreis – stammt auch die Familie väterlicherseits. Sie hatten einen eigenen Produktions– und Landwirtschaftsbetrieb: Sie stellten Leder her und hielten riesige Pferde. Der Vater, David Leibovitsch Peskin, war für seine Zeit ein gebildeter Mensch: Er hatte Cheder besucht und arbeitete unter der Sowjetmacht als Sekretär im Dorfsowjet.
Etwa Mitte der 1920er Jahre heiratete der Vater, woraufhin die Eltern zur Schwester des Vaters nach Leningrad zogen. Sie lebte an der Ligovka in einem Mehrfamilienhaus und unterhielt eine Art Kantine: Bereitete Mittagessen für die Fuhrleute zu und verdiente so ihren Lebensunterhalt. Der Vater arbeitete auf der Baustelle (unter anderem baute er auch das Gebäude des Kirower Kreissowjets) und die Mutter bekam Arbeit in der Fabrik «Lenemailer», wo verschiedene Abzeichen und Orden hergestellt wurden.
Lev Davydovitsch kam schon in Leningrad, im Jahr 1928, zur Welt (sein älterer Bruder wurde drei Jahre früher noch in Weißrussland geboren). Folgendes ist aber dem jüngeren Bruder in Erinnerung geblieben: In Petersburg gab es damals viele Chinesen! So viele, dass man sie überall sah! Sie betrieben Stände, wo sie «Brauning»-Spielzeugpistolen und andere Spielsachen verkauften. Und im Jahr 1932 oder 1933 waren sie alle auf einmal – buchstäblich von einer Stunde auf die andere – verschwunden. Es war erstaunlich: Wie und wohin?