Фамилия Сафонова неожиданно всплывает на второй странице. Вот что думает о нем инженер Коротеев, к которому автор «Оттепели» относится с симпатией: «Не нравится мне Сафонов, он туп и завистлив. Инженер он все же неплохой. Конечно, нельзя его сравнить с Соколовским, но свое дело он знает. Трудно ему возразить, когда он говорит, что дисциплина обязательна для всех. Впрочем, он может сказать, что дважды два — четыре, все равно я с ним не соглашусь».
Здесь налицо развитие характера и жизненной позиции Володи Сафонова, выжившего и приспособившегося к условиям сталинской системы. Выживание и само нахождение такого индивидуума, как Сафонов, в недрах социалистического общества сопряжено с неизбежными моральными потерями.
Дальше — больше. Володя Сафонов из «Дня второго» мимикрирует, часто говорит не то, что думает, в присутствии товарищей прибегает к приемам социальной демагогии. Лишенный намеренно имени инженер Сафонов из второй части «Оттепели» сразу заявляет о себе, выступая на партийном собрании: «Сафонов возразил: речь идет не о заслугах Соколовского как конструктора, да и не об общей его характеристике». «Евгений Владимирович — крупный и ценный работник. Именно поэтому ему следовало себя удержать, признать свою ошибку. А без дисциплины, товарищи, я не представляю себе ни большого завода, ни жизни любого человека, если только он коммунист…»
Володя Сафонов из «Дня второго» всегда вслух выражал верные мысли и стремился к тому, чтобы окружающие признавали их правильность.
Генетическая связь, выразившаяся не только в отсутствии имени у одного из персонажей, налицо. Эренбург установил эту связь.
На следующей странице Эренбург раскрывает существо спора между Соколовским и Сафоновым: «Речь шла о металлорежущих станках для крупного приволжского завода. Правда, Сафонов сразу назвал предложение Евгения Владимировича „опасной авантюрой“. Было это в кабинете директора. Казалось бы, Соколовский мог привыкнуть к тому, что Сафонов всегда высказывается против его предложений, но на этот раз он вышел из себя, начал говорить о шаблоне, о вечном отставании и, повернувшись к Сафонову, раздраженно сказал: „Техника развивается быстрее, чем ваше сознание, все дело в этом“».
Директор, однако, берет под защиту Сафонова. Соколовскому надо доказать преимущество своего проекта.
Затем Эренбург углубляет противоречия между агрессивным Сафоновым и разочарованным Соколовским, называя первого человеком честолюбивым и озлобленным. Оба эти качества присутствовали в натуре героя «Дня второго». Неудовлетворенное честолюбие у Володи Сафонова вызывает озлобленность. Отец Жени тоже страдал от неудовлетворенного честолюбия. Черту Эренбург точно подметил.
Да, на Кузнецкстрое все ужасно, но и в этом ужасе человек должен найти себе место. У него просто нет иного выхода. Или бежать, или работать, или уйти из жизни. Володя Сафонов предпочел суицид. Он стал кровавой жертвой движения, которое получило невинное и благородное название индустриализации. Если бы он предпочел жизнь смерти — честолюбие и озлобленность при сформированном сильном характере ставрогинского пошиба только бы обострились. Что ждало бы Ставрогина, если бы он предпочел жизнь смерти, остался бы в России, а не уехал в Швейцарию?
«Сафонов, напротив, сразу взял решительный тон, — замечает Эренбург, — сказал, что электроискровая никак не может себя оправдать. Проект скорее свидетельствует об увлечении товарища Соколовского теоретической литературой, чем о реальном подходе к производству…»
Сафонов возглавляет кампанию против Соколовского. Его социальная активность сродни социальной активности Володи Сафонова. Она направлена на поиск пути, удовлетворяющего собственные интересы. Разве в этом можно упрекать человека? Все дело в том, какие средства он выбирает. Сафонов из «Оттепели» и Володя Сафонов из «Дня второго» выглядят как постаревшие, но все еще родные братья. Я вовсе не хочу кого-либо обвинить или осудить. Я лишь указываю на поразительное сходство между отцом Жени инженером Сафроновым и двумя остальными Сафоновыми, персонажами повести и романа. Обнаруженное сходство свидетельствует о литературно-исторической концепции Эренбурга. Я симпатизирую Володе Сафонову из «Дня второго» и отрицаю Сафонова из «Оттепели», но я отчетливо вижу их взаимосвязь, которая с несомненностью прослеживается. Сафонов из «Оттепели» превратил достоинства Володи Сафонова в чудовищные недостатки, а понятные и вполне объяснимые свойства характера, проявившиеся в предлагаемых обстоятельствах, довел до абсурда. Вот какую плату от него потребовала сталинская система выживания. Отец Жени не заплатил такую плату, отсидел в лагере срок и превратился в мелкого обывателя, хотя на своем рабочем месте и пользовался уважением за знания и сноровку. Но он не любил свое рабочее место. Он любил литературу.
Когда Кашкин и Роберт Джордан пришли к Гэйлорду, то русский настоял на необходимости знакомства с Карковым-Кольцовым. Первые шероховатости от встречи сгладились, и американский доброволец-подрывник, интеллектуал и специалист по испанской филологии, крепко подружился с русским евреем, интербригадовцем, редактором коммунистической «Правды», посланцем Сталина и человеком, неуклонно проводящим политику Москвы, хотя и занимающим внутри интернационального движения позицию, противоположную Андре Марти и другим расстрельщикам.
В испанских событиях русские, советские, руководили всем. Интербригадовские генералы вроде Листера и Эль Кампесино действовали по их указаниям и учились у советников военному делу. Республика переживала тяжелые времена, и жестокость казалась в порядке вещей. Эта жестокость оправдывалась трудностями борьбы. Советские представители отличались если не жестокостью, то жесткостью, граничащей с ней. И здесь Хемингуэй создает эпизод, обладавший какой-то мистической связью с подлинной жизнью Михаила Кольцова, о которой он не имел понятия и отдельные факты которой стали известны лишь в последние годы, когда Хемингуэй давно умер.
В ноябре 1951 года в Томске, вызубривая листочки из папки «Бухучет», я тоже обратил внимание на этот суицидальный момент, возникший в связи с опасностью пленения русских интербригадовцев франкистами. В центре эпизода находилась фигура Каркова-Кольцова. Он имел дело не только с Франко, но и со Сталиным, и его убили не фашисты, а московские партайгеноссе из ЦК ВКП(б) и Лубянки, и убили ни за что. Я это хорошо знал и понимал, что на родине Кольцов в преддверии ареста мог прибегнуть к суициду, предпочитая его долгим месяцам мучений в застенках Берии. На суицид, очевидно, намекал и Сталин после известного отчета Кольцова в Кремле, о котором еще пойдет речь.
В «Палас-отеле», повествует Хемингуэй, лежали два русских танкиста и летчик. Смертельные раны не позволяли их вывезти, если город решено будет сдать, а «мертвые не выдают своей национальности и своих политических убеждений». Следовательно, им нужно дать яд, чтобы избавить от издевательств и смерти, которая неминуемо наступит, если они попадут в лапы франкистов.
«А как вы думали это осуществить? — спросил Роберт Джордан и добавил: — Ведь не так просто дать яд человеку».
Что же ответил коммунист гуманисту? А вот что. И ниже идет пассаж, открывающий нам некую тайну состояния Каркова-Кольцова. Легко предположить, что в тот момент этот человек думал не только о фалангистском Бургосе, но и о родной Москве.
«— Нет, очень просто, если всегда имеешь это в запасе для самого себя. — И он открыл свой портсигар и показал Роберту Джордану, что спрятано в его крышке.
— Но ведь если вы попадете в плен, у вас первым делом отнимут портсигар, — возразил Роберт Джордан. — Скажут „руки вверх“, и все».
Наивный интербригадовец, интеллектуал и честный открытый боец! Ты не имел никакого понятия о тех, кто был повенчан со смертью изначально, с дней проклятой революции. Ты не имел никакого понятия о приемах суровейшей борьбы, в которую ввязался с самыми лучшими и чистыми намерениями. Диверсанты всего мира знают, как уйти из него без лишних мук.
«А у меня еще вот тут есть, — усмехнулся Карков и показал на лацкан своей куртки. — Нужно только взять кончик лацкана в рот, вот так, раздавить ампулу зубами и глотнуть».
Далее Роберт Джордан интересуется: действительно ли яд пахнет горьким миндалем, «как пишут в детективных романах»?
Карков-Кольцов еще не знает, какой запах издает яд. Он отвечает Роберту Джордану весело. Он выслушивает совет американца приберечь яд для подходящего случая. Яд нынче дорог, его не достать.
И полвека назад в сибирских Афинах, голодноватых и заснеженных, крепко подмороженных простецким морозцем, этот далекий сюжет оставил отчаянное впечатление. Я тогда подумал: почему Кольцов не воспользовался ядом в начале 1939 года перед арестом? Ян Гамарник поступил мудрее. Неужели Кольцов надеялся на справедливость или милость вождя? Невероятно! Или у него недостало силы духа? А может, портсигар и куртку он оставил в Испании или сдал куда следует по возвращении в Москву? Мысли не давали покоя десятки лет. Ведь Кольцов был подготовлен к такому повороту событий! Совершенно готов! Вдобавок и Эренбург свидетельствует о документальной точности Хемингуэя, когда дело касалось поступков и поведения Кольцова.
Суицидальный мотив отчетливо звучит в дальнейшем рассказе Эренбурга. Я мог бы процитировать этот пассаж по первоисточнику, сославшись на воспоминания брата Кольцова карикатуриста Бориса Ефимова, прожившего долгую и, по моему глубокому убеждению, ужасную жизнь. Господи, кого он только не рисовал, над кем только не смеялся, кого только не старался разоблачить и унизить по приказу сталинских агитпропщиков! Не хочется ему верить! Не хочется его цитировать. Не хочется прикасаться к его творчеству! Все кошмары сталинской, а затем советской продажной прессы, кажется, сконцентрировались в жирных картинках Ефимова. Но условия жизни нашей таковы, что иногда приходится пользоват