Последний предвоенный охранник Хрущева — Иван Серов, человек крутой, ему не до рестораций, времени нет — оккупация Западной Украины, дела на границе, да и время переменилось: построже стало. Но стригся у парикмахера Гальперина в «Континентале». Сияющий никелем и зеркалами мужской, пропахший «шипром», зал. Мастер — первейший, обслуживал элиту, к нему не пробьешься, запись! Но, разумеется, чекисты, партийное и правительственное начальство, а также знаменитости имели преимущества. Стрижка в НКВД плюс «шипр» — важный показатель ситуации. Ежов, а после войны и Абакумов перед арестом стричься перестали. Берию схватили неожиданно — бритеньким и пахнущим хорошим одеколоном. По-разному случалось. Но в основном бывалые люди отмечали: небритость — признак близящейся гибели.
Когда Лапин и Хацревин заняли тринадцатый номер, внутренности «Континенталя» выглядели по-другому. Да и обслуга разбежалась. Хозяйничали интенданты и какой-то старик-метрдотель. Говорили, что он подавал винную карту самому гетману Скоропадскому, который наезжал сюда со свитой в двенадцать адъютантов под водительством главного порщика мужичья графа Олсуфьева, который был его двоюродным братом. Гетман привык к петербургской обслуге, а Олсуфьев шутить не любил. Вполне булгаковский сюжетец, и я здесь — пас!
В ободранном неухоженном «Континентале» в сентябре холодно, голодновато, промозгло и неуютно. Хацревин, очевидно, предложил Лапину наведаться в гости к рижской знакомой на Чудновского рядышком, выяснить, успела ли она эвакуироваться. Когда пани Юлишка открыла им дверь, то увидела перед собой двух военных, чья внешность не внушила недоверия. Представительный и обаятельный Хацревин — в привычной для Юлишки несколько помятой командирской форме. Интеллигентного облика Лапин — в круглых очках, худощавый, смущающийся и остроносый. Обычные Лоттины гости. Хацревин не торопясь, мягко объяснил, кто они есть и зачем пожаловали. Он отрекомендовал Лапина:
— Зять Ильи Григорьевича Эренбурга.
Фамилия Эренбурга пани Юлишке хорошо знакома. Ее в семействе Лотты часто упоминали. Страницы, посвященные Киеву в мемуарах, относятся к лучшим. Эренбург прожил в этом южнорусском городе около года — с конца 1918-го до последних месяцев незабываемого 1919-го. В круговерти революционных событий он ухитрялся не только писать стихи, но и читать в разных местах. Лотта бегала слушать Эренбурга на Николаевскую в маленький подвальчик где-то недалеко от поворота на Ольгинскую. Эренбург читал не только себя, но и французских поэтов, рассказывал о Париже и о набирающих силу художниках, живших на Монмартре и в Латинском квартале. Юную интеллигентную аудиторию охватывал восторг. Эренбургу дарили цветы и самодельные конфеты. Из подвальчика выбирались заполночь. Лотта входила в кружок ярых поклонниц поэта, но приблизиться к нему и познакомиться не решалась. Когда они впервые встретились в Москве и Корнейчук их познакомил, Эренбург улыбнулся и сказал:
— Я вас помню. Вы здорово хлопали.
У Лотты были сияющие глаза и крепкие ладони.
Лапин в свою очередь представил Хацревина:
— Добрый знакомый Александра Евдокимовича и Лотты Моисеевны. Они недавно вместе были в Риге.
Вечером, подробно рассказывая о визите гостей швейцару Кишинской, на ее замечание:
— Юлишка, ты неосторожна. Лотта Моисеевна запретила тебе пускать незнакомых. Ты ведь знаешь, что вокруг одни шпионы, — Юлишка резонно ответила:
— Если бы шпионы, то назвали бы хозяйку по паспорту — Шарлоттой, а не как родные — Лоттой Моисеевной.
Кишинская покачала головой. Пани Юлишка всегда славилась умом и находчивостью.
— В листовках постылые пишут… (Постылые — это немцы. У Юлишки были счеты с ними.) «Возьмем в плен Шарлотту Корнейчук и освободим украинский народ от нахлебников».
Пани Юлишка не дожила до возвращения Лотты в Киев. От швейцара Кишинской мы и узнали о посетителях. Юлишка приняла их по-царски, накормила домашней пищей, обогрела, как умела, а умела она многое, потому что была добра, отзывчива и жалостлива.
С Кишинской потом поделилась:
— Обходительные мужчины! Зачем только сюда прикатили? Немцы на носу. Ведь никого не пощадят постылые.
О Лапине и Хацревине, не зная их судьбы, пани Юлишка долго печалилась, долго вспоминала их. Быть может, из-за безукоризненно вежливой речи. Пани Юлишка привыкла к подобным гостям. У Лотты в доме на Чудновского другие не появлялись.
— Вот Михоэлс тоже был обходительный. И Петрицкий. Всегда кланялся и приветливо улыбался. А как нахваливал угощение! Где они теперь?
Кишинская не могла на этот вопрос ничего ответить, хотя и Михоэлса, и Петрицкого, да и многих других она превосходно помнила по долгу службы, докладывая главному топтуну на Чудновского, кто посещал квартиру четы Корнейчук.
Эренбург в мемуарах сообщает о последних часах жизни Лапина и Хацревина: «Лапин и Хацревин вместе с армией ушли из Киева в Дарницу, дошли до Борисполя. Немцы окружили наши части. Некоторым удалось выйти из окружения. От них мы потом узнали судьбу Лапина и Хацревина. Нельзя было терять ни минуты, а Хацревин лежал — у него был очередной припадок. Лапин не захотел оставить друга. „Скорее! Немцы близко!“ — сказал ему один корреспондент. Борис Матвеевич ответил: „У меня револьвер…“ Это последние его слова, которые до меня дошли».
Лев Славин передает эпизод гибели двух товарищей несколько по-иному: «Офицер, который видел их последним, рассказывал: на охапках сена при дороге лежал Хацревин. Он был окровавлен. Лапин склонился над ним, в солдатской шинели, сутулый, с винтовкой за спиной. Они пререкались. Хацревин требовал, чтобы Лапин уходил без него. Лапин отвечал, скрывая нежность и грусть под маской раздраженности: „Ну ладно говорить глупости, я вас не оставлю…“»
Слова о винтовке за спиной внушают почему-то большее доверие, чем ответ Лапина: «У меня револьвер…» Однако, когда я беседовал с Ириной Ильиничной Эрбург о поездке Лапина и Хацревина в Киев и последних их минутах, она придерживалась отцовской версии, изложенной в мемуарах.
В начале 70-х годов, когда я работал в «Литературной газете», ко мне приходил старый журналист-фронтовик Иосиф Осипов. Его конек — заметки о нефтяниках и геологах. Публиковали их редко, и то после прямого вмешательства Чаковского, но появлялся Осипов регулярно, сидел подолгу и рассказывал всякие байки, иногда забавные. Человек он был, очевидно, хороший, но не одаренный серьезным журналистским талантом. Узнав, что я киевлянин и собираю всякие сведения о катастрофе Юго-Западного фронта, припомнил и подарил мне два-три правдоподобных факта. Сам он работал над очерком об отступлении армии из украинской столицы, где, кстати, упоминал о последней встрече с Лапиным и Хацревиным. Если отжать из фрагмента воду и опустить, вероятнее всего, придуманные мелкие и незначительные детали, то останется кое-что похожее на действительно происходившее: «…Тусклым осенним утром покидали мы Киев. Над городом вставало дымное зарево. Немцы били фугасными снарядами по Крещатику…»
В последнем я усомнился, прочитав осиповский текст. Крещатик достался немцам в весьма приличном состоянии. Его в первые дни оккупации вывели из строя советские подрывники.
«Мы прошли по Цепному мосту, служившему в течение трех месяцев мишенью для немецких асов…»
Эшелон, в котором я ехал, застрял на Цепном мосту под обстрелом на долгое время. Удивительно, как эти самые асы не разнесли его за три месяца.
«…Мост был неуязвим. Обломки „юнкерсов“ и „хейнкелей“ валялись на песчаном островке посреди Днепра».
Островок и впрямь существовал, и там действительно валялись куски ржавого железа, вмерзшие в лед. Я видел их, вернувшись в Киев в январе 1944 года.
«Борис и Захар молча шагали в колонне бойцов…» Далее Осипов излагает эпизод, созданный по стандартам дивизионок. Еще процитирую одну фразу: «Поток автомобилей, орудийных упряжек, обозных телег катился через мост на левый берег Днепра…»
Лапин стоял на обочине дороги. Хацревина, вероятно, еще не настиг припадок. Осипову удалось уйти из окружения. Лапин и Хацревин остались. Хацревин идти не мог. Я спросил Осипова прямо:
— Что с ними сталось?
Он ответил:
— Никто не знает. Но в плен, очевидно, живыми не дались. Или покончили с собой, или их расстреляли из ручных пулеметов. Немцы тогда тысячами косили, чтобы не возиться. А может быть, раздавили танками. Такая манера у них была. Ясно, что погибли мученической смертью. Если бы немцы захватили Лапина и по какой-нибудь бумаженции или фото установили, что он зять Эренбурга, то живьем бы с него шкуру содрали. Имя Ильи Григорьевича уже успело прогреметь. Во всяком случае, в какой-нибудь листовке обязательно бы похвалились: мол, близкий родственник Эренбурга в наших руках. А так — ни слуху ни духу.
Слова Осипова звучали логично и убедительно — не так, как его произведения о нефтяниках и геологах.
Я содрогнулся. Так или иначе Лапин и Хацревин исчезли где-то в мясорубке под Борисполем, и гибель их была, по всей вероятности, трагической. Вот минуло сколько лет, а не уходят они у меня из памяти, с каждым годом становясь все роднее.
Отношение в ФРГ к собственным военным преступникам сейчас никто не обсуждает. Пишущие об Эренбурге неодобрительно не касаются, естественно, этой стороны дела. Симпатики Эренбурга стыдливо помалкивают, боясь, что их заклеймят как людей недостаточно критичных к прошлому коммунистического режима и его внешней политике. Никто не желает подвергнуться шельмованию, хотя ненавистникам Эренбурга в принципе наплевать, что о них пишут и говорят. Между тем Эренбург учитывал исторический опыт отношений с Германией. Статистика освобождений зачинщиков войны производила удручающее впечатление. Вот еще несколько фактов, и сейчас вызывающих протест. Известный в вермахте военачальник генерал артиллерии Вальтер Варлимонт, получивший пожизненное заключение из рук заокеанской Фемиды, в 1957 году вышел на свободу.