Из слов Каперанга я вынес понимание, что основной метод гражданской войны — жестокость, которая не имеет национальности: ни испанской, ни русской, ни марокканской, ни немецкой, ни американской. С течением времени уроки геополитики все чаще и чаще припоминались. Про Гибралтар теперь никто ничего, а почему?
Женя слушала киевские сказания с выражением смешанных чувств на лице. Она верила словам Каперанга и не верила. Иногда брала меня за руку, крепко сжимала и заглядывала в глаза, будто хотела что-то передать беззвучно, тихо и тайно, как тихи и таинственны были наши дискуссии об Испании и о том, что было написано на слепых листочках из папки «Бухучет». Читая диалог Каркова-Кольцова с Робертом Джорданом, я постоянно улавливал далекий — уже потусторонний — голос Каперанга, и чудилось, что прежде непонятное и непонятое становится ясным, простым и доступным. Я проникался любовью и ненавистью к вещам и людям, о которых имел смутные представления. Мощь хемингуэевской прозы буквально превращала меня в участника бурных событий, которые я уже один раз пережил в палате Стационара Лечсанупра на Пушкинской в Киеве. Усиленные речами Каперанга фрагменты романа «По ком звонит колокол», растапливая томские снега, пробуждали дотоле неведомые ощущения, которые я ошибочно принимал за нарождающуюся любовь к Жене. А между тем мое волнение, не имевшее выхода и обращенное только к Жене, обладало не личным, интимным характером, а общественным и даже, быть может, политическим. Это волнение погубила робость, если не трусость, и сознание близкой опасности. Я обладал более значительным объемом информации, и он, этот объем, переполнял меня, душил и опустошал.
Косвенное, но абсолютно неоспоримое — судебное подтверждение подлинности дневника секретаря тайной полиции Фридриха Шмидта и художественных деталей в стихотворении Эренбурга — мы находим в документальной книге Льва Гинзбурга «Бездна», которая вышла в 1966 году. В основе ее — подробный рассказ о деятельности зондеркоманды СС 10-а, которая свирепствовала в районе Таганрога и Мариуполя. Главный персонаж «Бездны», — известный гестаповец СС-оберштурмбанфюрер Курт Кристман. 626-я группа тайной полевой полиции, вероятно, входила в более крупное соединение, не исключено, что и в зондеркоманду СС 10-а. Действовали они на одной или сопредельных территориях в зоне ответственности генерал-фельдмаршала и командующего 1-й танковой армией Эвальда фон Клейста. Вот и соединились кончики и завязался узелок.
О Кристмане и его служебной деятельности, а также о быте и привычках, в том числе и сексуально-патологических, Гинзбургу лично поведала некая Томка, наложница СС-оберштурмбанфюрера, с которой выдающийся германист встретился через много лет зимним днем в московском метро на станции «Аэропорт». Если сопоставить исповедь Томки с дневником Фридриха Шмидта, то поражает количество прямых совпадений — вплоть до мельчайших подробностей. То же поедание тортов, те же порки девушек по голым ягодицам, те же расстрелы после издевательств, те же сексуальные забавы, те же извращенные удовольствия, та же дикая кровожадность и тот же Страх. Личный переводчик Кристмана Сашка Литтих пророчил: «Ну, Томка, достанется нам здесь. Кристман и высшие офицеры улетят на самолете, а нас всех, как рыбочек, схватят».
В 1963 году, еще при жизни Эренбурга, бывший гестаповец Кристман занимался в ФРГ недвижимостью — земельными участками, домами и квартирами в Мюнхене, то есть по-нашему, по-современному, держал риэлторскую контору. Секретарь тайной полевой полиции Фридрих Шмидт, если бы уцелел, мог бы работать у Кристмана помощником. Так что здесь все сходится, все точно. Личность Кристмана фигурировала первым номером на получившем мировой резонанс Краснодарском процессе, рассматривавшем преступления зондеркоманды СС 10-а.
Лев Гинзбург дружил с Юрием Трифоновым и многое сделал, пропагандируя его творчество в Европе, в частности — в Германии. Именно там Трифонов завоевал наибольшую популярность. Интервью, которое я записал у него на квартире в присутствии Льва Гинзбурга, позднее появилось в одном из немецких изданий сочинений Юрия Валентиновича. Гинзбург отвез текст в Берлин.
Лев Гинзбург часто и подробно рассказывал о путешествиях и встречах с немцами, которые воевали в России. Вспоминал он и Томку — персонаж первой главы «Бездны». Любопытно, что он повторил в 70-х годах слова из выступления Эренбурга в январе 43-го:
— Жаль, что нельзя опубликовать исповедь этой несчастной женщины полностью. Слишком патологично…
Сегодня он бы сумел это сделать при желании. Любая газета бы напечатала без всяких цензурных изъятий, не говоря уже о еженедельнике «Мегаполис-экспресс», где рассуждения об оральном сексе — невинная забава по преимуществу журналисток, не прибегающих, как в «Спид-инфо», к псевдомедицинской вуали.
Бедные Эренбург и Гинзбург. Они считали патологичным то, что сегодня у нас выдается за демократическую норму.
Жаль, что я забыл, встречаясь с Гинзбургом у Трифонова на улице Вальтера Ульбрихта, о статье «Немец» и ничего еще не знал об эренбурговской характеристике дневника Фридриха Шмидта, которую он дал в своем выступлении. Сколько прошло времени, а я не перестаю поражаться правде истории — правде, которая наиболее четко проявляется при совмещении сюжетов, взятых из различных источников. Этот достаточно изощренный метод редко применяется ныне.
Я не знаю, успел ли Эренбург прочесть «Бездну». В мемуарах о Льве Гинзбурге, как ни удивительно, ни звука. А я о Гинзбурге вспоминаю с симпатией. Нехорошо, что он умер рано — мог бы больше написать умных и ярких вещей.
Здесь все абсолютная правда — не только художественная, но и документальная. Дневник Фридриха Шмидта, «Бездна» Льва Гинзбурга и материалы Краснодарского процесса подтверждают достоверность эренбурговского стихотворения. Именно так и происходил допрос, здесь ничего не прибавлено Эренбургом.
…Проходит ночь.
Я вижу немца,
Как молча он ее пытал,
Как он хозяйским полотенцем
Большие руки вытирал.
Стихи, наполненные ненавистью и ужасом, тоже пишутся с вдохновением и душевным трепетом. Вдохновение — в высоком, берущем за сердце мастерстве, с которым поведана отнюдь не «поэтичная» новелла, и вместе с тем «Немец» — одно из проявлений поэтики оккупационного ада, в котором находились люди в зоне ответственности Эвальда фон Клейста. Черты дантовской «Божественной комедии» явственно проступают сквозь плотную художественную ткань.
Но говорят бойцы друг другу,
Что немец тот — еще живой,
С крестом тяжелым за заслугу
С тяжелой тусклой головой,
В пустой избе над ржавым тазом
Он руки вытянул свои
И равнодушно рыбьим глазом
Глядит на девочку в крови.
Тусклая голова! Какой зримый образ! Сколько в нем тяжелой экспрессии! Как лаконично! И какие глубокие психологические тона!
В дни войны Эренбург признавался, что он не любит немцев, не только нацистов, но и нацию. Слова эти положены на бумагу под влиянием не минуты, а долгих кровавых лет. Трудно от евреев и от такого интеллектуала, как Эренбург, требовать признаний в любви к народу Бетховена и Гёте, особенно во время минувшей войны. Пусть немцы себе живут в своей замечательной демократической и цивилизованной стране. Они вполне обойдутся, счастливые и богатые, без тощей, вымученной и изуродованной любви тех, кто их действительно когда-то любил, и любил по-настоящему — как Генрих Гейне и Феликс Мендельсон.
Мысль зека поначалу не показалась безумной.
— Давайте я отправлю, — предложила Женя. — Из Томска. Заказным.
— Не смеши! Из Томска не выйдет. Здесь почтовая речка узенькая. Как прочтут, что, мол, депутату Верховного Совета направляется цидула или знаменитому писателю — сразу: хвать! и под увеличительное стекло! Я в школе «Ревизора» читал. Кто там письма перехватывал? Почтмейстер! Забыл фамилию! Не агенты наружного наблюдения Добчинский с Бобчинским Городничего вздрючили, а перлюстрированное письмецо. Почтмейстер — главная персона в этом деле. Рассусоливать долго не станут. Почему отправил не через администрацию?! У нас порядок — через администрацию! Зачем депутата, курвин сын, беспокоишь, писателя отрываешь от работы? Что, у них забот мало? Пиши, как положено, прокурору. От прокурора — шишмаревич под нос с маслом. А сперва оперу поклонись! Потом в надзорную инстанцию обратись. А то сразу — к депутату?
Мы с Женей сидели пораженные, и пораженные вовсе не бюрократической и злобной бесполезностью попытки отправить жалобу, а точной интерпретацией экспозиции гоголевской интриги. Закончивший советскую школу зек из гоголевской комедии ухватил самую для него важную суть. В почтмейстере все дело! В почтмейстере! А как он Добчинского и Бобчинского квалифицирует? Действительно — они ведь агенты наружного наблюдения, филера, сексоты Городничего. Шатаются по городу, принюхиваются, присматриваются и доносят кому следует. Нет, зек — молодчина! Нам и в голову не приходило так расколоть Гоголя! Мы дальше Держиморды не шли. Полиция — ясное дело! Зек под ковер заглянул: что там? Как системка у Сквозник-Дмухановского функционировала? Мысли у меня разбегались в разные стороны. Вот что значит классика! На все времена!
Следующий зековский сюжет потряс еще сильнее.
— Когда я в пересылке маялся в Москве на Красной Пресне, так там во дворе однажды под ветром кострище разожгли — дым, пламя столбом. Ключаря спрашиваем — чего жгут? И сами-то не сгорим? Он посмеялся, правда втихаря, и шепнул: письма Сталину! Сначала собирали в кабинете помощника начальника конвоя. И дособирались — сидеть в кабинете стало тесно. Конвой формирует, а ноги протянуть негде: мешки мешают. За годы накопилось! Ну и пожгли их.
Я не поверил: