К сожалению, я не имел доступа к архивам КГБ. Надеюсь, что интонационно из показаний Бабеля можно было бы извлечь еще кое-что, высвечивающее личность Эренбурга. Но это уже дело тех, кто в конце всех концов прорвется в лубянские хранилища и по-настоящему разворошит кровавые монбланы показаний, сорвав завесу секретности.
Бабель — крупный человек, крупный талант. Его показания есть пример мужества, когда искалеченная, истерзанная душа, мятущаяся в жерновах страданий, способна выдавить, выбросить, выплеснуть обагренную кровью истину. Этот бабелевский сюжет — всего лишь мостик к другому берегу, который пока еще в тумане. Линия Ежова и его жены, бывшей машинистки, а ныне редактора ведущего журнала, только начинает развиваться. Эренбург — здесь лишь декорация. Но если понадобится, то упоминание о Ежове удобно связать с испанскими событиями. Бабель пишет: «Я сказал, что испанская война окончится неудачей…» Ежов увяз в испанских событиях по уши. Как ни поверни рассуждения о том, что происходило в Мадриде, Барселоне или у Франко в Бургосе, выйти на Ежова и НКВД легче легкого.
Далее в показаниях Бабеля мы слышим ясно различимый голос Эренбурга, предназначенный для будущих поколений. Бабель знал, что его ждет после завершения следствия: живым его не выпустят. Но он также знал, что материалы Лубянки имеют гриф «Хранить постоянно». Распространенная формула «Хранить вечно» не имеет ничего общего с психологией работников ОГПУ и НКВД. Это литературщина чистой воды. Такого пошлого и глупого грифа Дзержинский, Менжинский и Ягода никогда бы не ввели в оборот. Вечно только марксистско-ленинское учение и Сталин! Нормальное постоянное хранение предполагает движение времени, а время — Бабель это знал точно — приведет к раскрытию архивов. Бывший серапионов брат Николай Тихонов, знавший подоплеку многих событий, еле уцелевший в затеянной Сталиным рубке, предрекал:
Наш век пройдет. Откроются архивы,
И все, что было скрыто до сих пор,
Все тайные истории извивы
Покажут миру славу и позор.
Бабель был уверен, что кто-то прочтет его слова и слова еще свободного Эренбурга прямым взглядом. Несмотря на пытки, ясность сознания не покидала автора «Соли». Жернова страданий не превратили его личность в пыль. «Он (Эренбург), помню, указал на то, что при всей бестолковости, неумелости, зачастую предательстве фронт в Испании — единственное место, где свободно дышится…» Что здесь неправда? Хотя эти мысли и необязательно было сообщать следователям. Но хорошо, что мы их теперь услышали. Бабель рассчитывал на это.
Далее ощущается, как рукой Бабеля начинает водить следователь, сшивающий досье, которое, вероятно, пригодится, когда Эренбург очутится на Лубянке.
«Но так как это рано или поздно кончится, то остается один метод — СССР (который ему не по пути) — метод силы и новой дисциплины (и тем хуже для нас). Он указал, что его больше всего интересует вопрос о новых кадрах, технических, советских, партийных, выросших целиком в советское время, вопрос преемственности кадрам, оказавшимся негодными», — подводит итог размышлениям и показаниям об Эренбурге один из его лучших друзей. В промежуточном спрессованном резюме много эренбурговских ноток — и там, где заходит речь об Испании, и там, где заходит речь о людях, вопреки всему пытающихся реконструировать и облагородить хаотический большевистский социум.
Дознавательный парадокс, отработанный сотрудниками НКВД, заключался в том, что дельные и абсолютно невинные в политическом аспекте слова человека, находящегося на воле, однако переданные — вдобавок без обвинительного уклона или интонации — арестованным, могли быть в любой момент использованы как разоблачающий компромат. Парадокс жизненной ситуации состоял в том, что защиты у Эренбурга искали люди, убежденные в его неприкосновенности, в то время как его в любую минуту Сталин мог уничтожить, используя показания друзей. Если судить по фрагментам из следственных дел Кольцова и Бабеля, то обвинительные материалы, подкрепленные сведениями, отобранными от других свидетелей, вполне удовлетворили бы Сталина. Он часто довольствовался и меньшим. Довоенный компромат — еще цветочки по сравнению с тем, что накопило КГБ против Эренбурга после войны. Убийство Михоэлса и аресты членов Еврейского антифашистского комитета дали сигнал абакумовским сатрапам усиливать давление «по линии» Эренбурга. Апогей — процесс над членами ЕАК.
Окончательная зачистка материалов дознания — зима 1951/52 года. Этот период полностью совпадает с нашим сидением в каптерке, мечтами зека обратиться к Эренбургу и моей борьбой с блондином в бордовой рубашке за свое человеческое достоинство.
Скоро, очень скоро раскатистая фамилия Эренбурга войдет в почти ежедневное звуковое оформление процесса над членами ЕАК в мае наступившего года. Еще мгновение, еще чуть-чуть — и Эренбург взошел бы на эшафот в затылок за остальными. Все было готово к тому. И слухи уже наполняли до краев Москву. Судьба в лице Сталина, преследуя собственные цели, распорядилась иначе. Но, повторяю, все было готово. Компромат, переданный Андре Марти Сталину на Кольцова, был куда слабее собранного на Эренбурга из разных источников. Я уезжал из Томска, гонимый страхом, когда в подвалах не то Лубянки, не то Лефортова гремели выстрелы, забирая жизнь у людей, среди которых чудом не оказалось Эренбурга, а ведь Сталин держал его под прицелом с испанских времен.
Бабель обратился к преемнику Ежова Лаврентию Берии с лживым покаянием — лживым, потому что ему, Бабелю, не в чем было каяться. Он добился чего хотел и на что отчасти надеялся. Он предстал перед судом во главе с армвоенюристом Василием Ульрихом, о котором не стоит подробно рассказывать. Он хорошо известен всем, кто когда-либо интересовался конструированием механики массовых репрессий. Суд потратил на Бабеля несколько минут. Перед заседанием в письме к прокурору из Бутырской тюрьмы Бабель отвергает прежние признания: «…Мною были приписаны антисоветские действия и антисоветские тенденции писателю Эренбургу… Все это ложь, ни на чем не основанная».
Не все, слава Богу, ложь. Лживы дознавательские интерпретации, лживы следовательские инверсии и интонации, лжива оценка слов Бабеля, лжив сталинский инквизиционный подход. А Бабель не лжив. Надо изменить в значительной мере отношение к его речам, сказанным в зловонном от крови мраке лубянских кабинетов. Он вынужден был обстоятельствами собственной жизни говорить об Эренбурге, но он его не опорочил. Да, дышать свободно можно было только в Испании, где теплилась еще мечта! Да, несмотря на все — только там! Разве это ложь? Разве Эренбург этого не говорил друзьям? Говорил, что не подлежит сомнению. Он произносил нечто подобное и при Савиче. Дышать можно лишь там, где люди борются и не теряют надежды. Однако на основании приведенных Бабелем слов легко было выбить Эренбургу все зубы. Бабель знал, что зубы могут выбить и без его показаний. Нет тут ни трусости, ни конформизма, ни тайного предательства, ни оправдания напраслины. И самой напраслины нет. Еще раз повторяю: лжива интерпретация слов Эренбурга, лжива дознавательская оценка личности Эренбурга, а не речи Бабеля, когда в них не вмешивался следственный аппарат.
Эренбург принимал участие в реабилитации Бабеля. Никогда Эренбург не был так близок к подвалам Лубянки, как в месяцы допросов Бабеля и Кольцова, хотя этот компромат был куда легковеснее послевоенного, собранного при раскрутке дела ЕАК. Сталина удерживали от расправы с Эренбургом не только его известность и желание использовать политически, но и то, что за спиной Эренбурга были годы войны. Огромное количество исторических фактов связывалось с именем писателя. Эренбурга из лап НКВД вырвали события в Европе, из лап МГБ — Вторая мировая война и отчасти — популярность на Западе. Но лапы НКВД и МГБ долго держали его, сомкнувшись на горле. Миновала смертоубийственная война, миновал Холокост, миновала Победа, миновала борьба с космополитизмом, Сталин благополучно ушел из жизни, и только в марте 53-го года Эренбург почувствовал себя спокойнее. Он физиологически ощутил оттепель, навеки врезав климатическое понятие в исторический контекст России и Большого террора, который она пережила. Что бы ни клепали на Эренбурга — извините за грубое слово, — как бы его ни унижали и ни поносили, как бы ни замалчивали и ни осуждали, что бы ни вытворяли с его публицистикой и художественными произведениями, но именно он подвел черту под сталинским периодом русской истории. Не жалкий Хрущев с его всем известными разоблачениями, не «Архипелаг ГУЛАГ» и «Один день Ивана Денисовича», не тысячи статей и книг, никто и ничто не совершило того, что совершил Эренбург, обронив простенькое и гениальное по своему содержанию слово: оттепель! Морозы кончились, они не возвратятся, наступит весна, поверхность рек очистит, зазвенит звонкая капель, и Россия — освобожденная и обновленная — пойдет, подгоняемая теплым воздухом, собственным путем. Оттепель! Благословенная оттепель!
Из всего явствует, что арест Эренбурга органы госбезопасности если не предрешили, то хорошо и детально подготовили. Досье вряд ли было способно вместить еще что-нибудь. Но это на первый взгляд — с учетом того, что Сталину вообще для уничтожения человека ничего не нужно было — ни его вины, ни клеветы на него. Однако досье имеет свойство разбухать. Таково природное свойство досье, с которым вряд ли можно что-либо поделать. Крайне любопытно, за счет чего в хрущевское и брежневское время пополнилось досье на Эренбурга? Трудно себе представить, что спецслужбы оставили его без внимания надолго.
Механику сталинских чисток Хемингуэй изобразил с большим искусством, чем отношения между мужчинами и женщинами или корриду. «Когда мы были в Эскориале, — говорит уже знакомый нам капрал, — так я даже не знаю, скольких там поубивали по его распоряжению. Расстреливать-то приходилось нам. Интербригадовцы своих расстреливать не хотят. Особенно французы…» Читая эти строки, я вспоминал рассказ Каперанга в киевском Стационаре Лечсанупра, как русские советники передавали интербригадовцев в руки расстрельной команды республиканцев во время сталинских погромов в Каталонии.