И. Тартак. ПАМЯТИ Л. М. БРАМСОНА
Он имел одно виденье...
I.
В степной деревне
По ласковой причуде жизни (ее причуды не всегда суровы) я знал Л. М. Брамсона с детства, т. е. задолго до первой нашей с ним встречи. Знал я его, конечно, заглазно и по обстоятельствам довольно любопытным.
Большая часть моего детства и отрочества прошла в степном приволье херсонской деревни между Днепром и Бугом, как раз там, где теперь идут ожесточенные бои. Недалеко от нас начинались еврейские земледельческие колонии, судьбой которых Л. М. заинтересовался с молодых лет. Ближайшей к нам еврейской колонией, верстах в 15—20-ти, была Ефенгарь (кажется, именно с мягким знаком), русская деревня с древнееврейским именем Ефенгар (красивая речка: Ефи-нагар — на берегу Ингула). Отсюда и начинались еврейские колонии, разбросанные в смежных уездах Херосонской и Екатеринославской губерний. Мы Ефенгарцев хорошо знали как соседей, да и они часто к нам в деревню приезжали по делам. В этих еврейских колониях имя Л. М. Брамсона было известно еще с 90-х годов и в детстве я это имя не раз слышал. Причины этой известности я, однако, понял лишь несколько лет позже, когда мне было лет 10—12.
Отец мой был усердным читателем журнала «Восход» и в доме у нас было несколько старых комплектов этого журнала. Лет с десяти начал их читать и я — и в скорости уразумел, почему наши соседи-колонисты говорили о Л. М., как о далеком заступнике, который живет там в легендарном Петербурге. Помогли, вероятно, и объяснения отца, который самоучкой стал деревенским интеллигентом и общественником, и еврейскими колониальными делами очень интересовался. Дело в том, что в «Восходе» за 1892 год была серия статей совсем молодого тогда еще Брамсона, который наши еврейские колонии тогда объездил и со свойственной ему точностью обследовал и подробно описал. Помню, что на меня мальчика эти статьи произвели сильное впечатление по ряду причин. Во-первых, поразило меня, как точно и внимательно было описано житье-бытье наших колонистов, весь уклад их жизни, их приемы земледелия и садоводства, их самоуправление с «шульцами», словом — вся их экономика, быт, чаяния и опасения. Были описаны люди и хозяйства, лично известные если не мне, то моему отцу. Для меня это была повседневная проза жизни, и я не предполагал, что этим мог интересоваться «настоящий» писатель из Петербурга.
Во-вторых, видна была даже и мне, мальчику, цель и идея этих статей. Они писались в годы особых гонений на сельских евреев и — в особенности — на еврейское земледелие. Шли тогда слухи, что правительство намеревалось отнять земли у еврейских земледельцев, под предлогом якобы еврейской нерадивости и несклонности к земледелию. Автор, объездивший и обследовавший кажется все колонии, беседовавший не только с колонистами, но и с их соседями, русскими крестьянами, пришел к заключению, что евреи оказались компетентными земледельцами, что их хозяйство окрепло. Все это он не только доказывал, но и показывал в своих статьях.
Дело кончилось благополучно в том смысле, что земли у колонистов не отняли, хотя дальнейший рост еврейского земледелия был приостановлен. Тревога среди колонистов, однако, улеглась не скоро. Какую-то роль статьи Брамсона в «милостивом» разрешении вопроса все же, вероятно, сыграли. Вряд ли сами колонисты читали эти статьи, но разговоры и даже легенды о них были. Говорили старожилы, что не то барон Гинцбург, не то барон Гирш посылал молодого адвоката «из Петербурга» в наши места, что «адвокат все осмотрел» и потом докладывал «министрам», и что по его докладу решено было оставить происки врагов колоний «без последствий».
Когда еще через несколько лет Л. М. стал депутатом 1-ой Государственной Думы, и мы читали в газетах о его речах, отец мой напомнил мне, что это тот самый Брамсон, который...
Не думал я тогда, что встретиться-то с Брамсоном придется мне за океаном в Америке и даже быть на первых порах одним из его сотрудников по делам ОРТ’а.
II.
Л. М. Брамсон в Америке
Я был уже довольно «пожилым» американцем, когда Л. М. Брамсон приехал в первый раз в Америку по делам Орта. С американского берега я следил за деятельностью Орта и интересовался ею. Я поэтому собирался пойти послушать Брамсона и Сингаловского на первом их открытом выступлении. Хотелось мне, конечно, увидеть, наконец, и Л. М., с которым с детства, заглазно, был связан образ общественника и подлинного народника. Каков он из себя? Я был поэтому удивлен и несколько заинтригован, когда недели через две после приезда Л. М. я получил от него приглашение зайти повидать его в отеле, где Л. М. вместе с Сингаловским открыли временное бюро ОРТ’а. И Л. М., и Сингаловский был в бюро, когда я туда явился. Л. М. объяснил мне, что им нужен сотрудник для английской переписки и сношений с американской прессой и организациями и что ему указали на меня общие знакомые. Предложение Л. М. я принял и в течение нескольких месяцев его пребывания здесь был его «английским» помощником. Почему-то вышло так, что помогал я больше Л. М. За эти несколько месяцев видел я Л. М. каждый день и наблюдал его в условиях трудной и хлопотливой работы по основанию ОРТ’а в Америке. Чем больше я присматривался к нему, тем больше росло во мне чувство, которое иначе не могу назвать как тихим восхищением. Оно продолжается и до сих пор. Нечего говорить, — Л. М. игрой в популярничанье ни в каком смысле не занимался и был со мной не менее требователен, чем с другими сотрудниками.
Не требовалось особой зоркости, чтобы с первых дней увидеть, что Л. М. был не только выдающимся человеком, но и человеком редким. Талантливых и выдающихся людей я видел на своем веку много — писателей, ученых, политиков и военных. Но людей редких и законченных, людей — я сказал бы — моральной поэтичности — и среди них не так много. Талант порой съедает почти всего человека и человека-то собственно остается немного. Есть затем особые искушения таланта и заслуг, бесы честолюбия, тщеславия, генеральства, желания всегда и везде играть первую роль, чувствительность к оказыванию знаков «уважения и преданности». Ничего этого у Л. М. не было и тени, — ни покровительственной ласковости с «рядовыми», ни генеральской молчаливости, тугоухости и увесистого краткословия в присутствии младших по чину. Он был выше даже невинных форм лидерского тщеславия и кокетства. Ему было не до того. Он был естественно прост и учтив в обращении с людьми. Он был занят другим: он имел свое виденье.
Он был на службе. Он служил, именно служил, не только еврейскому, но и русскому народу (это сливалось у него гармонически и без усилия) — и людям вообще. Он не величался ни тем ни другим, не говорил громких слов о величии или избранности этих народов. Вообще трудно было представить его, опытного и убедительного оратора, произносящим красивую фразу. Он был целомудрен в словах. В его речи было то же сочетание строгости, деловитости и теплоты, которое было так характерно в его повседневном действии и манере.
В его наружности и приемах было что-то напоминающее хорошего раввина в европейском платье, несколько восточная чопорность, медлительность слова и жеста, уменье слушать и обдуманность речи, без тени рисовки или дипломатичности. Было видно, что все его помыслы и спокойная, но твердая воля были отданы деятельной службе не горделиво звучащей стране или нации, а живому народу, состоящему из живых и простых людей, т. е., он служил прежде всего человеку. Поэтому у него не чувствовалось раздвоения в службе русскому и еврейскому народу. И тот, и другой народ одинаково нуждались в его службе, а дела — темноты и нужды — было много. Он чувствовал свой долг и привязанность к русской человечной культуре и народу — и служил им. Он, конечно, не меньше чувствовал свой долг по отношению к народу, с которым его связывало общее происхождение и вековые гонения. Это был для него вопрос чести, хотя, может быть, он и не выразился бы так пышно. Две службы, два бремени, — но у него было два сильных плеча и он радостно нес эту двойную ношу. Тут было не до фразы, не до кокетства. Нужно было дорожить каждой минутой, необходима была строгая дисциплина, суровый устав.
Л. М. и был человеком на редкость дисциплинированным. Рабочий день начинался с раннего утра и спокойно, но неотрывно длился до поздней ночи. Владел он собой великолепно и работавшие с ним естественно втягивались в атмосферу деловой, планомерной работы. За несколько месяцев в его обществе я только раз видел его рассердившимся за какой-то промах одного из его сотрудников. В своих укорах он был необычайно корректен, но видимо сам так страдал от своего гнева, что и виновный, и окружающие огорчались больше всего от того, что рассердили всегда столь сдержанного и мягкого Л. М.
Дело, по которому он приехал в Америку, — основание здесь большой организации ОРТ’а добывание крупных средств для европейского ОРТ’а, требовало большого напряжения сил, сложных переговоров и сношений буквально с сотнями людей, десятками организаций, газет и журналов. Осложнялось это тем, что Л. М. знали здесь хорошо только люди русского происхождения, — для «не русских» американцев он был именем менее, или даже мало известным. Мешало также тогдашнее его недостаточное знание английского языка: это уменьшало степень его убедительности с «американцами». Нужно, было прибегать к услугам переводчика. У многих, если не опустились бы руки, то были бы моменты усталости, разочарования, сомнения в своих силах, раздражения. Л. М. не позволял себе такой роскоши: он делал Божье, не свое дело.
Спокойно, задумчиво, пощипывая порой свою вандейковскую, тогда еще черную с проседью бородку, Л. М. писал, или диктовал с утра до вечера меморандумы, письма, газетные сообщения, с массой цифр и фактов (он любил статистику), убеждал, разъяснял, запрашивал, напоминал письменно или же ездил убеждать, разъяснять и напоминать — лично.
Мне приходилось не раз участвовать в его переговорах с виднейшими представителями американского еврейства. Просить (а Л. М. тогда приходилось быть в положении просителя) дело не легкое. Конечно, ни один из этих людей, обычно с крупным общественным и политическим стажем, не позволил бы себе бестактности по адресу Л.М. Но некоторый холодок и настороженность в начале порой чувствовались: еще один проситель, с которым придется торговаться.