Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Я понял, что пытался рассмешить всевышнего, молясь потихоньку за моих близких, рядом с которыми я буду служить. Да вот и нет. Через неделю, я еще не распаковал свой мешок, в пять часов утра часть подняли по тревоге. По машинам! И мы бегом, бегом, по машинам и… прощай на многие годы, мой родной штеттл.
Правда, увезли нас не очень далеко, километров за двести. Там и началась моя солдатская жизнь. Не очень сладко, хотя где и какому солдату сладко в армии. Тем более, что в первый же день узнав, что я сапожник, какой-то солдат принес мне сапог без подметки.
— К утру чтобы был готов, — рявкнул он.
— Нет, это невозможно, у меня есть другая работа, да и подметку надо подобрать, это не просто. — А хочешь, я тебе сейчас просто морду набью, ты, пархатый?
Я был вообще расстроен, все время думал о доме. Поэтому много мне было не надо. Я схватил парня за руку и просто сжал. Да, это сапожный труд дает такую силу пальцам. Правда, фарфоровую чашечку они держат с трудом.
Солдат завопил, да так, что прибежал лейтенантик, совсем еще молоденький. Солдата я отпустил, а лейтенанту объяснил, что он, солдат, разжигает национальную рознь. А в нашем советском многонациональном государстве это может караться военным трибуналом. Лейтенант заметно струхнул. Ему мало забот, вот теперь еврей-сапожник будет качать права. Поэтому на солдата он заорал, влепил ему три наряда вне очереди. Меня же в роте стали уважать. Вовсе не за «национальную рознь». А, как вы понимаете, за то, что парню почти раздробил руку. Я не знал, что за это еще и уважают.
Однако в советской армии, особенно в те давние времена, не так уж было и хорошо. Даже более того, плохо. Особенно, когда нас неожиданно перебросили на новое место.
Я-то освоился быстро. Закуток мне — и все. Но вот жить первое время было невозможно. Вместо казарм мы попали в какие-то бараки. Грязные донельзя, сырые, холодные, тесные. Питались два раза в день — обед и ужин, а завтраки должны были готовить сами. Конечно, все были обозлены. И почему-то говорили — быстрее бы война.
О войне вообще рассуждали, как о деле решенном. И хоть командиры эти слухи и пытались пресекать, но у них получалось как-то вяло.
В свободное время выходил я на берег Буга и рассматривал противоположный склон реки. Там ходили немцы. Друзья или враги?
Однажды лейтенант, наш ротный, дал мне бинокль. Я увидел немцев удивительно близко. Серая форма с серебряными кантами, сапоги, я отметил, с высокими задниками. Нет, на друга этот немец не похож. И не захотел бы я с ним встречаться. Посмотрел на свою форму. Гимнастерка велика, весь живот грязен от обуви и кожи.
И еще увидал я детали понтонного моста. Что все это значит?
Политинформации вызывали только недоумение. Ох, умные, видно, там сидели политики.
Один на вопрос, почему мы видим такое скопление военной техники на том берегу Буга, отвечал четко и ясно. Как говорят, на голубом глазу. Мол, немцы наращивают военный потенциал, чтобы внезапно ударить по Англии.
Как говорят у нас, где эта Англия и где этот потенциал под Варшавой. И смех и грех! Правда, смеха мало.
Я регулярно получал письма из местечка. Что все хорошо. И чтобы я не верил слухам и хорошо питался.
Слухам я верил и питался плохо. Но не всегда. Все офицеры части уже щеголяли в моих сапогах, а заказы шли и шли. По моей просьбе несли мне кожи и прочее нужное в сапожном ремесле. И — самое главное — несли еду. Так что рота была накормлена.
А еще стали приходить и местные жители из сел и хуторов. Мужики просили просто — чтоб сапог продержался пару зим.
А молодайки хотели непременно туфли, «якие ты зробыл командировой жинке». Вообще, молодайки были очень активны. А однажды ко мне пришел местный мужик и, угостив махоркой (я начал курить), сказал прямо: «Ты, парень, бросай всю энту армию. Я те говорю, полетит она скоро, як с горы пьяные катаются. А у меня лошадь, да две коровы. Еще отобрать не успели. Да дочка гарная, ты ей глянулся. А шо ты других кровей, то не беда. Хлопцы будут дуже хорошие, уж поверь, я знаю. Сам взял бабу с Кавказа. И ничё. По первости мы тебя сховаем, а как герман приде, так сапожное дело и откроем».
Вот бы Ханеле рассказать. Уж она бы заругалась, что это я какие-то надежды делаю местным молодайкам. Запомнил, после армии расскажу.
Что странно, мне ни Дом, ни папа, ни мама, никто из близких не снились. Вообще, я заметил, сны всегда под стать еде. Поэтому у нас, бойцов, сны были сумбурные, снилась разная гадость и вставали мы в дурном настроении. Только однажды мне приснилась мама и говорит: «Закрой окно, видишь, молния. А скоро и гром будет».
От этого сна я проснулся. Запахи и духота барака меня убивали, но не от этого я перестал спать. А от грохота. «Верно, права мама, гроза идет», — подумал я и в следующую секунду летел с кровати в угол барака. А вход и стена были чем-то разбиты и тонко кто-то визжал.
— Вот так гроза, — подумал я. — Права мама, надо закрыть окно.
Но в это время так грохнуло, пламя откуда-то из-под земли и страшный крик массы людей.
— Все, это война, — мелькнуло у меня, и я с другими бойцами вылетел в окно. Да что дальше описывать. Впервые видел не только мертвых, но и разорванные части тела. Потом, конечно, уже привычка появилась не смотреть. Не разглядывать. И стараться, покуда возможно, как-нибудь похоронить.
Но пока возможности не было.
Мы — бежали. Драпали. Бросив почти все, оружие, одежду. Документы. Как были, в рубахах и кальсонах, так и драпали.
Кстати, с первых дней разгрома нашей западной обороны слово «драпать» вошло в терминологию отступления. Так же, как шамать — значит есть.
Но постепенно мы очухались, вернулись в часть и что можно было взять из необходимого — взяли. Я взял, конечно, «лапу», ножи, гвоздики и две стельки. Зачем стельки и для кого — до сих пор не пойму.
Вскоре мы были уже где-то у Новогрудок. И наши ночные марши полка точно напоминали не отступление, а — драп. Я понял, мы двигаемся в сторону Слуцка. Но и только. Где это — я не представлял. Уже две ночи меня не покидала мысль — бросить все и лесами, лесами, к моему городку, к моей семье, к моему Дому. К Ханеле.
Но меня останавливало лишь полное незнание, где я нахожусь. А где — мой штеттл? Да и немцы меня пугали — уже вовсю начали циркулировать слухи, что комиссаров, политруков, цыган и особенно — евреев немцы уничтожают сразу и беспощадно.
Мы со своей частью стремились выйти на хорошую дорогу. Чтобы ускорить марш к основной армии. Где она была и была ли она, армия Западного фронта, никто не знал. И многие командиры, я подозреваю, прикрывались этой армией, лишь бы драпануть вглубь. И как можно дальше от нашей гибельной ситуации.
Наконец, мы вышли на какую-то основную дорогу и увидели, что совершили ошибку. Автомобили, толпы пешеходов с детьми, военные части. Вопли, ругань. Все сопровождалось плачем детей. Я неотрывно смотрел на штатскую толпу. Мне все казалось, вот-вот, сейчас я увижу папу, маму, Ханелю, девочек. Но пока я видел пыль и только пыль.
Вот так мы отступали. Потом окапывались и бились. Потом наступали и снова отступали.
Еще во время драпанья поймали двух немцев. А допросить как? Языков же не знает никто. Ну, я и решился. Говорю, я могу, немного немецкий знаю.
Вот сижу, кожу ножом подрезаю. А мне кричат: Пекарский, бегом к комполка. Бегом, значит бегом. Даже нож забыл положить, так в землянку и вбегаю. Сидит комполка, замполит, курят, карты на столе. А на табуретке — немец. Настоящий, большой, рыжий. Увидал меня, побелел и начал кричать:
— Герр полковник, все расскажу, только уберите этого еврея с ножом.
Ну, я это перевел. Смотрю, замполит давится от смеха. А полковник так важно говорит:
— Хорошо, если вы будете говорить правду и только правду, этот еврей сегодня вас резать не будет.
И что думаете, много полезного тот немец нам рассказал.
Потом даже просили: «Как на допрос будем тебя вызывать, оденься погрязнее и нож обязательно». И што, трюк всегда проходил.
Взяли меня даже один раз в разведку. Нужно было разведчикам что-то сказать в окопе у немчинов. Ну, я сделал, сказал, но начальник группы от меня потом отказался. Говорит: «Больно я суечусь и, видно, трухаю[43] очень». Да, это так, я и не возражаю.
Однако, получил медаль.
Вообще, жить можно было. Особенно, когда я почти весь офицерский состав полка обул, да всем медичкам да связисткам сапожки пошил. И все вспоминал. То папу, то Ханелю. А писем мне не было. И как они могли быть, когда семья в оккупации.
А мы уже освобождали потихоньку свои земли, и нагляделся я всякого. Помню, стоим мы однажды в поселке, девчонки местные возле нас крутятся. У нас уже с питанием, это в 1943–1944 годы, было неплохо. Американец хорошо подбрасывал. Мы ребятам и девушкам, конечно, давали. Я спросил, как, девочки при немце вы жили. (А меня это остро интересовало). Они говорят: «Да, вот как мы жили. Мы тебе, боец, щас споем.» И запели:
«Шелковый синий платочек
Немец принес постирать.
Мыла брусочек, хлеба кусочек
И котелок облизать».
Так мы двигались. Правда, медленно. Отступали куда как быстрее. Я картой обзавелся и отмечаю. Уже в Белоруссию вошли. К Минску подходим. У меня все внутри холодеет. Скорее, братцы, скорее.
Однажды ко мне приходит адъютант самого Рокоссовского. Он командовал Западным направлением. Нет, запамятовал, мы уже в Польшу вошли. Но стали что-то, подтягиваем, видно, резервы. Адъютант говорит:
— Боец, быстренько вымой руки и к командующему!
Я руки мыть не стал, все равно не отмою, а гимнастерку быстренько поменял и ходко к командующему.
Вот не помню, был он уже маршалом или еще нет. Ну, не важно.
Адъютант со мной вежлив. Боец, боец. А сам мне недавно шмат сала принес и всю кожу для сапог с фурнитурой.