, который просил три дня, чтобы меня подготовить.
— А работать кто будет? — тут же запротестовал папа.
Сошлись на двух днях и третьем — вечере.
Бадхен потихоньку просил меня утащить у мамы бутылку с вишневой настойкой. А водку он обещал обеспечить в достаточном количестве. Да и не было в еврейских местечках дома, где бы не стояла бутылка с вишневой настойкой. Обычно — в чулане. А вишневая настойка — это второй еврейский пенициллин. Правда, в описываемое время мы, евреи, этого еще не знали. Первый еврейский пенициллин — как известно — куриный бульон.
Конечно, обряд — дело сложное, поэтому мама наливку выдала.
— Вот теперь, Арончик, слушай внимательно, — произнес бадхен, наливая два граненых стакана. Себе и мне. И добавляя туда водки.
На мои робкие возражения, объяснял достаточно разумно. Мол, дело серьезное, и чтобы оно прошло без сбоев и въедливые раввины, особенно ортодоксы, не крутили нам бейцы[35] после всех церемоний, нужно подготовиться, в первую очередь, физически. А какая же это подготовка жениха без наливки с водкой. Когда же он узнал, что я и водку-то не пил еще ни разу, то почему-то очень обрадовался.
— Так это — прекрасно, Арончик, начнем сразу. Попроси только у мамы побольше фаршированных куриных шеек, и считай — свадьба у тебя в кармане.
И разъяснил мне — куриные шейки — для закуски, чтобы не опьянеть.
Доставлен я был домой бадхеном после первого «брачного» урока никакой. Реакция домашних была неоднозначная.
— Ой, и это мой сын! — запричитал отец, раскачиваясь и закрыв лицо руками, все-таки школа раввината (я-то не видел, что отец смеется, но это — неприлично, вот и закрыл лицо).
— Ой, погляди, жена, я таки вырастил алкоголика, который теперь уж точно пьет, как сапожник.
И раскачивался. Он качался вместе с табуреткой, столом, лампой, мамой, Ханелей, которая почему-то смеялась. Бадхен укладывал меня у дивана. Он укладывал меня у дивана. На коврик. — П-п-почему не на диван? — вопрошал я весьма разумно.
— Все равно свалишься, — отвечал бадхен. — Я — профессионал, не волнуйся, после первого урока все спят на полу.
Второй урок прошел лучше. Бадхен — теперь мой лучший друг — вел меня, обняв, но все-таки я уже шел сам.
И даже получил одобрение нашего войтека[36] пана Стася. Одобрительно наблюдая мое возвращение после «урока» с бадхеном, пан Станислав отметил:
— Ну вот, Арон, становишься не последним человеком в гильдии сапожников. Если бы не твой нос, я подумал, что это двое русских идут из корчмы нашего Нюмки Вайстрода, хе-хе. Не забудьте-то на свадьбу пригласить.
Вот наступил и этот «судный день». Я умолял друга бадхена о двух вещах: не давать мне сегодня наливки с водкой и, второе, не отходить от меня, подсказывая. Ибо мы с Ханелькой были серьезно напуганы. Я — больше.
Но — началось.
Уже стояла хупа[37]. Конечно, открытая. Ибо символизирует открытость и гостеприимство для всех, как когда-то шатер Авраама.
Не забыть бы войти в хупу первым. Это значит, учил меня мой бадхен, что я — в доме и жду невесту. И когда вошла моя Ханеля, то я чувствовал! Да, да, почувствовал — даю ей кров и одежду, и защиту.
— Теперь закрой лицо невесты, — шептал мне бадхен со спины. — Возьми вон со стола бадекен[38]. Да не стой столбом. Накрой невесту и не улыбайся по-идиотски. Ты что, все забыл? Арон, проснись!
Я видел, как наши мамы — моя и Ханелькина — вели Ханелю. Видел только ее глаза. Они не отрывались от моего лица, даже когда Ханелю семь раз обвели вокруг меня.
Вот, наконец, раввин читает благословение. Это я знаю, их два: над вином (бадхен шепчет: «Только пригуби, не вздумай пить!») и обручальное.
После этого я, наконец, вручаю невесте кольцо и сказать должен точно, не путаясь: «Вот этим кольцом ты посвящаешься мне согласно закону Моисея и Израиля».
Мои сестрички тихонько поют: «Аниль’доди, вэ доди ли»[39]. И я неожиданно успокаиваюсь. До такой степени, что начинаю различать присутствующих, родственников, друзей и даже знакомых цыган и венгров. Вот это — уже моя! моя настоящая свадьба.
Потом наступает черед семи благословений. Подходит конец церемонии.
Вот и стакан, который надо разбить. Только бы не промахнуться. Ура! Наступил правой ногой. Крики, конечно: «Мазл тов!!!»[40]
Теперь я уже сам, без бадхена, читаю громко, даже слишком громко, ибо эти слова кричат из души моей:
— …Если забуду тебя, о Иерусалим, пусть забудет меня десница моя…
Ура, мы с Ханелькой, наконец, присели за стол и началось главное — танцы. Все-таки недаром ходили мы с моей возлюбленной к Бэлке-сороке. Кое-чему из танцев научились, и сейчас вот танцуем вместе. А потом я короную маму мою любимую венком из цветов. Мои сестрички пляшут вокруг. И друг бадхен — впереди всех.
После еды все смотрят в бенчеры[41], читается благословение над вином, и благословляют нас раввин и родители с новой совместной жизнью.
Вот мы с Ханелей одни. Чувствуем — нас охватывает растерянность.
— Арон, мне чего-то страшно. Я боюсь, — шепчет моя Ханеля.
Неожиданно для себя и я признаюсь — мне тоже страшно.
— Ведь я теперь твоя жена, верно, Арон?
— Конечно, мое счастье.
— И мне не должно быть боязно, ведь ты — мой защитник.
— Да, любимая. Теперь я отвечаю за все. За колени твои, исцарапанные крыжовником. И живот твой, такой нежный. И плечи, руки — я все буду беречь.
— Ну вот, мне и не страшно уже. Иди ко мне, муж мой, Арон. Теперь я вся твоя и доверюсь на всю оставшуюся нашу жизнь.
Моя Ханелька оказалась мудрее меня. Впрочем, как и каждая девушка в эти счастливые дни своей жизни.
Глава IXНемного не туда зашли
Это сейчас все ясно и понятно.
Поэтому и не собираюсь писать ни про раздел Польши, ни про несчастное население, которое металось между Германией-Гитлером и СССР-Сталиным.
Не много мы знали в нашем штеттле, когда неожиданно в местечко вошли войска.
Мы все рот пооткрывали. Ни с того, ни с сего — немцы! Вот те на!
Однако были они спокойны, вежливы. Холодны и взгляд какой-то «поверх головы». Ну, да что взять — немец, он и в нашем местечке — немец.
Тем более, что многие солдаты да и офицеры бросились к нам в мастерскую — подковки на сапоги.
Папа распорядился — брать только немецкие марки. А подковки, которых у нас было мало, нам доставляли цыгане. Но их продвижение немцы ограничили и постепенно они исчезли.
А так — вполне культурная армия, такой был сделан вывод в нашей корчме. Правда, Зелик-кривой и еще кто-то мрачно сообщили, что ни одному немцу верить нельзя. Но что с них взять? Тоже мне — грамотеи!
А мы, молодежь, хвост-то распустили. Да все потому, что понимали немецкий.
Нашей общине немецкий военный чин сообщил, что волноваться не следует. Немецкая армия, мол, вообще боевых действий не ведет, а только выполняет политические соглашения.
Но за тысячелетия еврей стал осторожен. Решили проверить у войта.
— Как, пан Станислас, ваше мнение вот с этим появлением немецких частей?
— Да, вот какое мое простое мнение, паны евреи. Скажите мне, когда и при каких пертурбациях вашей нации становилось хорошо? Молчите. Вот таков мой ответ.
Но в целом мы работали весь день — подковки. Да и народ вдруг спохватился. Уже осень, нужно срочно обувь привести в порядок. Кто знает куда, когда и на какие расстояния эта обувка человека будет сопровождать.
Но неожиданности в 1939 году на немцах не кончились.
Вдруг в городок наш въехало три бронеавтомобиля, да с красными звездами.
Бог мой, мы ничего понять не можем. Хорошо хоть русский знали. Командиры выскакивали, все такие взволнованные. Даже злые. Вроде не они к нам в городок на броне, а мы к ним — не понятно на чем.
Главный у них все-таки подъехал к корчме. Видно понимал, что без корчмы никакого дела путного не сделаешь. Даже он и представился — мол, батальонный комиссар 29-й танковой бригады Красной армии Юлиан Броневицкий.
И нужен ему самый главный немецкий генерал части, что дислоцируется (во словечко!) в вашем городке.
Ну, уже яснее. Нюма тем временем подал пиво и, глянь, немцы тут как тут. Мне повезло.
Первый и единственный раз в жизни оказался я в гуще исторических событий. А все потому, что знал немецкий. Правда, на уровне «Трех мушкетеров», но этого оказалось достаточно, чтобы понять происходящее.
А оно вот какое. Оказывается, пока мы в шинке у Нюмы спорили, кто лучше: немцы, советские, французские или еще какие. И доказывали, что советская страна — лучшая и свободная страна в мире, а мы с папой посредством каблуков, подметок и набоек строили планы на наш дом с Ханелькой — в это самое время, совершенно нас не спросив, немцы спокойно вошли в штеттл. Вроде бы только для того, чтобы подковы на сапоги поставить.
Нас так же не спросили и красноармейские части, которые 17 сентября 1939 года, когда наш штеттл почивал в кроватях, почесываясь от клопов, пересекли польскую государственную границу, да еще на основании какого-то пакта.
Все это не очень смешно. Но есть и смешное. Как я теперь понимаю. Тогда же — не очень. Пока красноармейские войска чухались — когда, куда, во сколько и как быть с горючкой, которой мало, немцы хоп-хоп — и уже в нашем штеттле. Который, без нашего, разумеется, согласия подпал в зону Красной Армии.
Все это я понял, когда в нашей корчме взволнованный комиссар Юлиан Броневицкий, потрясал картой, доказывал спокойному и холодному немецкому полковнику: наш штеттл — это зона юрисдикции Советской Армии согласно приложению к какому-то Пакту.