Прохожих было мало. А вот очередей у магазинов, хлебных и керосиновых лавок много. Длинных. Большинство в очередях женщины.
У большого магазина ''Гастроном'' на Разгуляе очередей не было совсем. Зато стоял на входе швейцар в золотых галунах, как в ресторане.
— Коммерческий, — кратко ответил на мой вопрос Василий Иванович. — Тут карточки не отоваривают, а цены непмановские. Водка почти как на барахолке стоит. Зато есть почти всегда.
Вроде немного проехали, а навстречу попалось по очереди пять пеших и три конных патруля. Конные патрульные отличались белыми полушубками, белыми же барашковыми финскими шапками и автоматами поперек груди. Пешие ходили в шинелях, суконных ушанках, валенках и отличались очень длинными винтовками, что казалось, они своими игольчатыми штыками вот-вот заденут провода.
— В полушубках катается конвойный эскадрон НКВД, который в Лефортово расположен. А пёхом патрули с истребительного батальона народного ополчения, — пояснил нам водитель. — Чем их только не вооружают. Эти получили со складов длительного хранения французские винтовки с империалистической войны хранящиеся. Вроде приехали, товарищ старший политрук.
— Точно, — подтвердил Коган, сверив номер большого шестиэтажного дома серого кирпича со своей шпаргалкой. — Давай в арку, во двор заезжай и направо. Нам первый подъезд нужен.
Заехали во двор. Подкатили к первому подъезду.
Точнее к тому, что осталось от первого подъезда. Первые полтора подъезда как обрубило. Видны были внутренности остатков квартир. И в этом было что-то неприличное, как будто подглядываю я за интимной жизнью своих соседей. На третьем этаже раскачиваясь, скрипела детская коляска, висевшая ручкой на торчащей балке. Модная коляска: низкая со спицованными колесами на резиновом ходу, металлическая, окрашенная как автомобиль в голубой лак. С коляски ветер колыхал зацепившуюся за нее розовую пелёнку. Первый и второй этаж были завалены обломками кирпича и ломаным деревом перекрытий, остатками чьей-то мебели. На всем лежал толстый слой неубранного снега. Только проезжая часть была кое-как расчищена.
— Килограмм двести пятьдесят бомбочка прилетела, — прикинул шофёр.
— Сапожник без сапог, — без улыбки, грустно сказал Коган и посмотрел на меня сочувственно.
— Я так понял, что я больше не москвич? — спросил я.
— Почему это? — переспросил меня Саша.
— Дома нет. Жить негде. Вот так вот: не жил богато, не хрен начинать.
— Прописка осталась, — подсказал водитель. — Надо у домоуправа справку взять. И выписку из домовой книги и о том, что вы жертва фашистской бомбежки. Вам по ней другую комнату дадут. В Моссовете. Не обязательно, что таком же хорошем доме. Но попытаться стоит. Думаю, герою не откажут.
— Пошли искать домоуправа, — сказал мне Коган, открывая дверцу и впуская в автомобиль холодный воздух. — А ты, Василий Иванович, нас с улицы у арки подожди.
Домоуправа нашли быстро в холодном полуподвальном помещении в середине дома, который обнимал уютный двор буквой ''П'', как бы раньше сказали ''покоем''.
Типичный канцелярский кабинет, скупо освещенный стеклянной керосиновой лампой в стиле модерн под вычурным стеклянным же абажуром. Про такие вещи говорят: остатки былой роскоши. Мягкий свет несколько скрывал общую обшарпанность помещения. Два письменных стола составленных у высокого расположенного окна в световом колодце и пара шкафов. Пустая вешалка у двери. Небольшой портрет Сталина на стене. Что удивительно не фотография, а картина маслом.
Усталая женщина лет тридцати закутанная в валенки, длинную суконную юбку, чёрный ватник и два бурых пуховых платка. Один на голове другой на груди крест-накрест поверх телогрейки. На носу очки ''велосипед'' в темной роговой оправе.
Как всегда первым выступил Коган, стяжав на себя всё внимание.
Услышав мою фамилию, женщина сняла очки, подвинула политрука немного в сторону и спросила меня с тревогой.
— Ариэль, ты меня совсем не узнаешь? Неужели я так подурнела?
На что Коган, не удержавшись, подколол.
— Он теперь после падения с небес на землю без парашюта и мать родную не узнает. Контузия у него.
Сейчас, когда домоуправ сняла платок и очки, ее можно было назвать даже красивой. Только очень усталой и какой-то недокормленной.
— Извините. Но я ничего не помню из того, что было до того как я очнулся от клинической смерти, — проблеял я.
Не знаю почему, но мне стало стыдно перед этой женщиной.
— Может это и к лучшему, — загадочно произнесла она. — Я слушаю ваши потребности, товарищи командиры.
Через полчаса мы вышли из полуподвала на свежий воздух, засовывая в полевую сумку Когана справку о разбомбленном жилище, которую надо было еще утвердить у участкового уполномоченного в милиции. Кроме нее еще и выписку из домовой книги о прописке гражданина Фрейдсона А. Л. в квартире номер тринадцать на площади аж в двадцать три квадратных метра, с балконом, с 17 августа 1940 года. Больше в комнате никто прописан не был. Фрейдсон оказался действительно холост. И бездетен.
— Слушай, Ари, я что-то не догнал, что у тебя было с этой женщиной? — Коган склонил голову к левому плечу.
— Если бы я сам помнил, — отмахнулся я. — Но от ее взгляда я чувствую себя почему-то виноватым.
— Может, вы раньше жили вместе. А? — подмигнул Саша.
— Тогда бы она бросилась бы мне на шею, — предположил я.
— Скромная женщина, — вздохнул политрук. — Ты действительно к ней ничего не испытываешь? Симпатичная мордашка.
— В том-то и дело что ничего, — я с шумом вздохнул носом. — К ней ничего. А чувствую себя как бы виноватым перед ней. Странно. И выпить хочется до смерти.
— А вот этого как раз и не надо, — наставительно произнес политрук. — Ты уже выпил разок до смерти. На Новый год. До сих пор пол Москвы на ушах стоит.
Приехал мозголомный академик. Без ассистентки. Муштровал меня своими тестами полдня. Я даже ЛФК пропустил. Что-то долго писал он в толстую тетрадь американской самопиской.
Наконец он разродился выводами.
— Со своей стороны, молодой человек, я не вижу у вас никаких противопоказаний к воинской службе, в том числе и лётной. Но это мнение учёного, а у врачей свои резоны. Насколько я понимаю, вам они инкриминируют не ретроградную амнезию, и даже не диссоциированную амнезию, а диссоциированную фугу. Редкое заболевание, про которое никто ничего практически не знает. Так есть некий набор описанных случаев и более ничего.
— А с чем едят эту вашу фугу, — заинтересовался я. Все же о моей судьбе речь идет.
— Это более тяжелое заболевание, чем амнезия. Амнезия, особенно травматическая, как правило, со временем проходит, и человек все вспоминает. Особенно если тут помню, а тут не помню. Амнезия может поражать различные виды памяти, фуга — исключительно личностные. Фуга проявляется совсем по-другому. Внезапно человек срывается, уезжает в другие края и полностью забывает свою биографию и все личные данные, в том числе и свое имя. Во всем остальном они вполне себе нормальные люди. Бывало, брали себе новое имя и нормально работали до конца жизни. Некоторые вдруг вспоминали все, но тут же забывали о том, что с ними происходило во время фуги. Когда такое произойдет, не может предсказать никто. Тем более врачи. Слишком мало материала для анализа. Я свое положительное мнение о вас напишу, конечно, но я не врач и никакой ответственности в отличие от них не несу. А врачи подстрахуются. Мой вам совет — не лезьте в бутылку и не спорьте с врачебной комиссией.
— Но мне на фронт надо. Летать. Сбивать фашистов.
— Вы помните, как управлять самолетом?
— Нет. Но если это тело научилось один раз управляться с крылатой машиной, то второй раз это сделать будет легче.
— Не спорю. Я не спорю. А врачи будут спорить. Повторяю в отличие от меня у них ответственность. Для меня вы, простите за откровенность, любопытный случай. Для науки психологии. А наука психиатрия, хоть и близка к ней, но совсем другая. Вдруг у вас действительно диссоциированая фуга и вы в полёте вдруг вспоминаете прошлое. И моментально забываете все, что произошло после клинической смерти. А идет бой. Что тогда?
— Бой продолжит летчик Фрейдсон. Возможно даже лучше, чем новый я. — заявил уверенно и твердо, глядя прямо в глаза академику.
— Так можно и до психдиспансера договориться, молодой человек. — Покачал он своей шевелюрой. — Помните и о возможных карательных мерах врачей. Запрут вас в чистую, светлую палату с решетками на окнах посередине заброшенного парка. И будете вы коротать свой досуг в беседах с Наполеоном и Александром Македонским.
— Разве я опасен для общества?
— Изолируют людей даже в тюрьму не ''потому что'', а ''чтобы не''. В вашем случае, чтобы чего-нибудь не вышло и чтобы врачам задницу за это не надрали. Несмотря на то, что вы интеллектуально и социально сохранны. Мое дело вас предупредить. А там смотрите сами. Но держите в уме, что любой скандал, который вы устроите на комиссии, будет свидетельствовать против вас. Так, что спокойная аргументация и логика. И тогда есть хоть маленький, но шанс. Вы поняли меня?
— Предельно ясно. И насколько понимаю, я никому не должен говорить об этом нашем разговоре.
— Желательно. Это в ваших же интересах. Позвольте откланяться, у меня еще другие дела на сегодня есть.
Когда за академиком закрылась дверь, я вдруг понял, почему он сегодня пришел без ассистентки. Да чтоб не настучала. Пуганая корова на куст садится… Но все равно спасибо ему. Другой бы мог и не просветить.
Даже аппетит пропал, хотя время к обеду шло.
Пошел курить в курилку на первом этаже. В сортир нюхать хлорку идти не хотелось, хоть это было и ближе. Но меня теперь костыли не регламентировали.
В холле столкнулся с румяным от морозца Коганом.
— О! На ловца и зверь бежит. — Весело заявил политрук.
— Кто звэр? Я звэр? — прибавил я кавказского акцента для прикола.
Коган усмехнулся.
— Лучше подержи, пока я разденусь.