ревязаны кровавыми бинтами, пошла к охранявшему нас бойцу, без спросу вынула у него с пояса штык такой ножевой и стала себе косу злобно резать под корень. А штык тупой как валенок. Ужас. Боец стоит, челюсть уронив. А я косу пилю и плачу — жалко такую красоту. Потом доктора подскочили. Одели меня в халат. Бойцу штык отдали. Я реву белухой, слезы размазывая. Так мне косы жалко.
— А дальше что? — интересуюсь. Вижу же, что девочке выговориться требуется.
— Дальше… Дальше… Доктор один — он сейчас в Горьком в эвакуации, мне коленки подлечил и отвел в нормальную парикмахерскую на вокзале, где мне прическу сделали короткую. Перед этим он всю очередь оттуда расшугал. Целый месяц мы так поезда с ранеными разгружали. Из теплушек было легче. А потом отправили меня на сестринские курсы при ''пироговке'' — всё же у меня средне образование имеется. А когда я их в октябре закончила, госпиталь уже в Горький уехал в эвакуацию. Я сюда попала. Из Лефортово меня направляли учиться, в Лефортово и распределили. Тогда было, не то, что сейчас. Все еще очень удивлялись, что я приехала обратно уже в форме и с треугольником в петлицах. Мы присягу на курсах приняли. А по окончании нам всем младшего сержанта медицинской службы присвоили.
— Так по-прежнему и хотите стать зубным врачом? — спрашиваю, откусывая нитку.
— Нет. — Смотрит прямо в глаза. — Столько народу поубивало, что нам теперь акушеры больше нужны. Народ после такой войны рожать станет активно. Должен рожать…
Последнюю фразу сказала убеждённо.
— Вдов останется не меряно, — говорю. — А еще больше молодых девчат, что даже свадьбы не дождались.
— Я вам так скажу, товарищ военлёт, хоть одного ребенка, даже без мужа каждая баба родит. Природа заставит. А те, кто с войны вернутся, я так думаю, не меньше трех детишек настругают. Я такие разговоры промеж раненых уже слыхала.
Посмотрела, как я мучаюсь с лётным шевроном, предложила.
— Вы лучше на себя гимнастерку одевайте, а я ваш нарукавный знак по руке наметаю. Быстрее будет.
И весело засмеялась, когда я пижаму снял.
— Ой, какая у вас грудь волосатая!
— Сам знаю, что бибизян. Арон-гутан. — Буркнул в ответ.
Мне почему-то этот ее смех стал неприятен.
Соня, когда мою тушку обмывала, над моей волосатостью не смеялась.
Так, что дошил эмблему на рукаве и ушел спать. Расстроенный.
Что-то мне госпиталь уже надоел. Хромать я уже перестал, так что пусть меня доктора на врачебно-лётную комиссию определяют. Нечего мне тут чужое место занимать.
В палате не спал только Анастас, ворочался. Остальные залихватски храпели.
— Что не спим? — поинтересовался я у него.
— Думаю, — ответил майор в темноте. — Понимаешь, какая вещь. Я полгода воевал, а ни одного немца так и не видел. Думаешь это нормально? И ведь не в штабах околачивался — на линии всё время.
Сел на койку, устало выдохнул. Нет никакого настроения такие беседы вести, а надо. Хоть я и не политрук.
— Но, ты же по врагу стрелял. Большим калибром. Практически морским, — успокаиваю его.
— Стрелял. — Отвечает. — Квадрат дали. В него и пулял минимум за десяток километров. Корректировка по телефону. А спросят дома: ты врага убил? Я и не знаю…
— Ты, думаешь, я фрицев видел? Или они меня? — усмехаюсь. — Ползают по земле не больше муравьев. Или самолет целиком видишь. А чтобы вражеского летчика увидеть — надо с ним столкнуться. А это таран.
— У тебя вот, сколько сбитых? — интересуется.
— Восемь лично и одиннадцать в группе, — повторил я слова комиссара авиационного полка.
— Во-о-о-от! — майор поднял к потолку указательный палец. — А меня что? Только расход снарядов. На финской войне хоть видно было, как от гранитных скал куски отламываются. А тут ничего. Лес и лес. И ничего кроме леса. Разве, что болото. И наград нам не дают. За Финскую тоже не дали. На полк только назначили.
— Переходи в ПТАП[34], - посоветовал я. — ''Смерть врагу — пипец расчёту''. Им наград не жалеют. И оклад у них полуторный.
— Поздно. Без ноги уже не возьмут. — Мясистое лицо у Айрапетяна расстроенное, жуть.
Утверждаю твердым тембром.
— Рано или поздно мы врага обратно погоним в Германию его вшивую. Он, отступая, по дороге укреплений настроит. Капитальных. И вот, чтобы пацанов там сотнями при штурме не класть на подступах… Твое дело теперь научить других пацанов с твоих больших пушек стрелять точно, чтобы от этих укреплений только бетонный щебень оставался. До конца войны, глядишь, много хороших командиров воспитаешь и до полковника дослужишься. И жена рядом будет, под боком. Долму варить.
— Все что ты говоришь хорошо, правильно. Но, всё же так хочется хоть одного врага лично зарезать! — отвернулся, засопел. Перестал глазами блестеть.
— Пошли, перед сном покурим, — предложил я. — Бери костыли.
Майор помолчал с минуту, потом поднялся с кровати.
— Пошли. Все равно сна ни в одном глазу.
В курилке первого этажа — я настоял туда прогуляться, ибо в сортире на этаже уж больно хлоркой воняет, Айрапетян несколько отмяк и даже рассказал мне свежий анекдот. Ну как свежий? Для меня свежий, а так довоенный еще.
— Пишет кавказец в горы письмо из армии, — Анастас прибавил кавказского колориту в голос. — ''Дорогой отец, весна в этом году очень хорошая и ожидается неплохой окот овец. Отбери с отары лучшего барашка, назови его ''Сержант Пилипенко'', расти его, холь как родного и лелей, обмывай, корми лучше всех баранов. Даже шерсть с него не состригай. Пусть этот баран дождется меня из армии. Вернусь домой… Сам… Лично зарежу!''
На следующий день у меня состоялся обмен века. Японскую бритву на кучу барахла. (Куда я только его девать буду?). Ни кола же, ни двора.
Коган по такому случаю запустил нас в свою каморку. И деликатно удалился.
Что сказать… знатно я прибарахлился всего за одну ненужную мне японскую железку. Лезвия, иголки, нитки, полотняные отрезы… Прочая мелочь типа порошкового брадобрейского мыла и компрессорных салфеток. Кускового мыла по полдюжины хозяйственного и банного. И даже дорожный несессер (я все же выбрал золингеновский из нержавейки, а не хлебниковское серебро — он удобней и станок приятней в руке лежит), даже тапочки кожаные — это все хорошо, но мелочь.
Вместо хлебниковского серебра сторговал дополнительно несколько отрезов ситца, поплина и мадаполама — в деревне у матери, наверное, сейчас мануфактуры шаром покати. Я эту женщину не знаю, но, как ни крути, она мать этой тушки которой я пользуюсь сам. Уважать надо, если любить не получается.
А вот пальто из тюленьей кожи! Да еще фуражка кожаная к нему, стильная такая, американская. И выглядит хорошо и сидит удобно. И в рукавах вязаные шерстяные манжеты, ветер не поддует. И подстежка меховая просто замечательная.
— Что за мех вы говорили? — спрашиваю, а самому эту подстежку из рук выпускать не хочется.
— Гуанако, — отвечает.
— А что это такое?
— Лама. Верблюд такой безгорбый, что живет в горах Южной Америки. Американцам он задёшево достается. Ручной труд индейцев у них дёшев.
Ум-гу… Верблюд — это хорошо. Верблюжья шерсть теплая. А эта в отличие от нашего верблюда еще и не колется. Ласковая такая.
Что там говорить… Я просто влюбился в такое пальто. Надо же себя приукрасить, раз меня девочки не любят и пишут на меня доносы, что я гондурасский шпион, ворующий собственные трупы.
— Петлицы пришьете, в фуражку звездочку вставите, и будет вполне форменная одежда, — уговаривает меня брадобрей. — А вот вам воротник меховой из того же гуанако. Можно пристегнуть. И ходить так зимой. Конечно, не в трескучий мороз.
Сам наш цирюльник ходит в длинном синем драповом пальто на вате с шалевым воротником из меха морского котика. На голове котиковый же ''пирожок''. Когда я спросил его: уши не мёрзнут? То он, молча, вынул из кармана бурый плотный пуховой платок. Женский.
Улыбнулся, спрятал в правый карман. А из левого достал белую паутинку оренбургского платка.
— Вот. На расчет принес. Матери подарите или невесте. Его через кольцо пропустить можно, но он очень теплый. Из козьего пуха.
Посмотрел брадобрей на меня внимательно, помедлил, но все же вынул напоследок из внутреннего кармана еще фигурный пузырек размером с ладонь.
— Вот, вежеталь еще лавандовый. После бритья хорошо освежиться.
Усмехнулся я и с чистой совестью отдал ему японскую бритву вместе с оригинальным футляром.
— Куда я только все это дену? — почесал я затылок, глядя на разложенное по столу и кровати богатство.
— В этот же американский сидор-переросток, — пнул парикмахер ботинком растекшийся по полу длинный оливковый вещмешок. — Я свободен? Или вам еще что-нибудь нужно?
— Оставьте, как с вами связаться? Вдруг понадобитесь? Я так понимаю у вас и за деньги что-то нужное достать можно.
— За деньги дорого, — отвечает. — Народ все больше меной живёт. Как в Гражданскую.
В ответ на мои жалобы, что меня уже не лечат и потому можно запускать на комиссию, мне стали колоть витамины.
В задницу.
Толстой иголкой.
Больно.
И все. Разве что еще заставляют посещать ЛФК.
А так сижу в библиотеке, когда по палатам брошюрку не читаю. Газеты раненым читает сам Коган или замполитрука.
Новый особист ко мне не цепляется.
Смирнов как-то пристал с вопросом, что если мне летать не разрешат, то, что я делать буду?
— На фронт пойду, — сказал, как отрезал. — Кем угодно. На геройской Звезде почивать не буду.
Не говорить же ему, что Золотая Звезда чужая, не мной заслуженная. Не поймёт.
— Ладно. Иди, — почесал комиссар подбородок. — Подождём комиссию. Там и будем решать.
На примерку в ателье я приехал после обеда с американским пальто в руках. И фуражку не забыл.
В этот раз я чувствовал себя уверенно, потому что был хоть и в летней, но форме со всеми знаками различия. Выбивались из образа только нескладные мои бурки.