Удивительно, но про сестру Фрейдсона я слышу первый раз.
— Поехали, — решился я. — Но сначала к матери, а за самогоном потом.
— Как скажешь. Ты — гость. — Согласился капитан.
Санями правил сержант милиции — два кубаря в петлицах и сосульки в усах. На шинель у него накинут огромный бараний тулуп.
Такой же выдали и мне, закутали в него как младенца.
Я тишком под тулупом кобуру расстегнул. Береженого — бог бережет. И вообще: пусть лучше судят трое, чем несут шестеро.
— Куда едем? — спросил сержант.
— В Обдорск, — приказал капитан. — К Фрейдсонихе. Адрес не забыл?
— Забудешь тут это дело о заготконторе. Но-о-о-о-о… залётные!
Сани резко дернулись и тройка лошадей, быстро набирая скорость, выкатила нас с территории аэродрома.
Я очень боялся, что меня девчонка горящим керосином обольёт.
После того как капитан, стуча в ставни, кричал:
— Тёть Маш, Лизка, смотрите, какую я вам радость привез!
Лиза — девчонка лет четырнадцати-пятнадцати, сначала недоверчиво вышла из калитки подсветить керосиновой лампой: кого же им чёрти принесли на ночь глядя, пока Мария Засипаторовна прикрывала ее старенькой курковой двустволкой. А узнав, бросилась ко мне на шею, с визгом: ''Лёшка, Лёшка, приехал!'', не выпуская лампу из рук, и эта ''летучая мышь'' билась мне по спине.
Поцелуйный обряд в полный рост. В двух экземплярах. Не сходя с места, в воротах затискали насмерть.
Суета. Бестолковый переполох.
Въехать тройке во двор мешали сугробы. И пока капитан мотался за своим самогоном и пельменями из оленины, мы с сержантом активно помахали лопатами, откапывая ворота. И всё равно капитан еле-еле в них въехал.
Но засады на этом не кончились. Капитальная конюшня была навечно превращена в дровяник, а в хлеву, утеснив козу, места для тройки не хватило даже впритык. Коренника пришлось ставить в сенях, накрыв попоной.
Дом был капитальный. Одноэтажный крестовой сруб из полуметровых брёвен. Под шатровой крышей. Четыре окна на улицу — рамы тройные. Общие сени с хлевом. Двор небольшой — так, пара саней встанет, хотя места вокруг не меряно, и народ строился, как хотел.
Удивило меня то, что под снегом во дворе оказалась деревянная мостовая.
— Откуда тут столько дерева? — спрашиваю сержанта, опираясь на лопату. — Округа же совсем лысая. Я с самолёта видел.
— По Оби сплавляют с верховий, — отвечает он, доставая кисет с курительной трубкой. — До того доходит, что устье забивают топляком. Потом все это льдом так схватит, что по весне бомбардировщик вызываем, а то подтопит — мама не горюй.
— Хватит вам двор откапывать, — капитан, обиходив лошадей, появился на крыльце. — К столу зовут. А покурить и в сенях можно — не так холодно будет.
Печь в дому стояла по центру, разделяя здание на три комнаты и кухню. Кухня там, где у печи зев. Из сеней попадаешь в ''залу'', где сейчас сидим. Из залы двери в комнату и кухню. А из кухни еще одна дверь в дальнюю комнату. Большая печь отапливает разом все помещения. А хозслужбы вовне пристроены. Интересная планировка.
Было жарко натоплено. Так, что сидели за спешно накрытым столом с расстегнутыми воротами, рассупоненные, без ремней и сапог. Валяных опорок и торбасов хватило на всех. Да и полы были застелены вязаными крючком пёстрыми половиками из старых тряпок. В крайнем случае, можно и босым походить.
Бабы, закончив суету, сели за стол обочь меня и все хватали за руки, мешая держать ложку, не говоря уже о рюмке. Но не отталкивать же мне их? Главное, они Фрейдсона признали за своего. А мне эти простые женщины нравились. Даже слегка пожалел, что Лизка мне сестра.
— Так вы, что же, самого Сталина видели? — ахнул сержант, увидев у меня на груди Золотую звезду.
— Как вас, — отвечаю. — Даже ближе. Разок даже чокнулись бокалами.
— И какой он?
— Одним словом: простой.
— Это ж, сколько у тебя сбитых? — интересуется Ваня-хант, разливая самогон по граненым рюмкам.
Дежурный вопрос к любому лётчику-истребителю. Я уже к этому привык.
— Девятнадцать, — привычно отвечаю. — Восемь лично и одиннадцать в группе.
— За это надо выпить, — влезает сержант. — Непременно за героя. Нашего обдорского героя.
Оттаяв от сосулек, усы у него оказались пегие. Глаза болотно-зелёные в желтую крапочку. И стрижка ''под ноль''.
— За героя потом будете пить, — отказала фрейдсонова мать. — Выпьем за то, что живой мой Алёшенька, а то я на него в прошлый год вторую похоронку получила. Как думаете: легко такое матери пережить?
— А первую когда? — спросил Ваня-хант из вежливости.
— В сороковом, когда он с финнами воевал, — влезла Лиза.
— За то и выпьем, чтобы все похоронки ложными оказались, — подытожил сержант, и все сдвинули рюмки со звоном.
Налили даже мелкой. Видно Засипаторовна Лизавету за взрослую держит.
Закусили солёной семгой и копчёным хариусом. Мочёной морошкой и брусникой.
Фамилия капитана оказалась Питиримов, по имени попа, который его отца крестил. По национальности он по отцу был хант, а по матери русский.
Сержанта величали Евпатий Колодный. Тот был из чалдонов. Коренной.
Тут и пельмени поспели. Вкуснотища! В московских ресторанах так не сготовят, ни за какие деньги.
Потом и я из сидора московскую ''белоголовую'' бутылку вынул. Что тут на трёх здоровых мужиков какой-то литр? Да еще под такую шикарную закусь? Бабы пили мало.
Гулеванили за полночь, периодически выходя покурить в сени. Сержант не забывал каждый раз круто посоленную корочку захватить кореннику в угощение.
Разговоры, как всегда при таких гулянках, наполовину порожние. Тут, в глубоком тылу, на Полярном круге, война казалась людям чем-то таким далёким. Пока ещё чуждым. Обычного течения жизни она не нарушала.
Проснулся поздно. Никто и не подумал меня будить.
Милиционеры уже уехали в свои Лабытнанги.
Лизавета пекла блины. Сегодня, оказывается, второй день масленицы.
Ладная, крепкая девка. Грудь высокая торчком. На кофте две заплатки — нанка сиськами протёрлась. Талия узкая и бёдра вполне зрелые. Глаза у нее зелёные. Волос блондинистый. Лицо простоватое, но очень милое и симпатичное.
— Где мать? — зеваю.
— На работе. Это я в школу не пошла. Какая может быть школа, когда брат-герой с войны приехал? А ты у нас в школе выступишь?
— Урок мужества, что ли провести?
— Ну, типа того.
— Проснемся — разберемся. Где тут умыться можно?
— В сенях. Как выйдешь: направо умывальник. Держи утирку, — протянула она мне вафельное полотенце.
— Сколько этому дому лет? — спрашиваю, возвратившись, отдавая полотенце.
— Почти сто, — отвечает девушка. — Что ему будет? Он же из лиственницы. Отец твой его купил, когда на матери женился перед самой революцией. Его, говорят, сюда надолго сослали.
— С чем блины будут?
— С топлёным маслом и еще мама обещала сметаны принести.
— Балуете вы меня.
— А кого нам еще баловать, как не тебя, — смеётся.
Полез в свои сидор и чемодан — доставать пока продовольственные гостинцы. Выкладываю нас стол. Куча впечатляет. Одна банка тушенки в сидоре пробита пулей. Вслепую. Пуля так в банке и осталась.
— Ну и зачем всё это тащил? У нас тут не голодное Поволжье, а севера. Тут, чтобы с голоду помереть, надо совсем безруким быть. — Упрекает меня Лиза.
— Так, что мне, в Москве все надо было бросить? Пропало бы.
— Прости, не подумала. А со стола убери все в угол на лавку. Мать придет, разберёт. Могу и сама разобрать, но ей это приятно будет.
Стопка блинов все росла.
— А за что ты звезду получил? А то меня все теребить будут, а я, как дурочка, ничего не знаю.
— Тебе как: своими словами или газету дать почитать?
— Так про тебя и в газете писали, — восхищается девушка. — Давай газету. Только не сейчас. После того, как блины поедим. А то руки жирные. А кого ты еще, кроме Сталина, видел из правительства?
Рассказываю, как нас награждали и про приём в Кремле. И кого из Политбюро и Правительства страны там видел.
И про сам Кремль, и про то, как его изуродовали маскировщики, чтобы немецкие бомбардировщики его не замечали.
И как меня, разутого и раздетого, обмундировывали в Центральном ателье для генералов.
Лизавета внимательно слушала. Вопросы задавала. Потом спросила:
— А помнишь?..
— Не помню. — Перебил я ее. — Ничего не помню, — развел я руками. — Понимаешь, я под новый год умер. На ровном месте. Я даже с неба без парашюта падал и то живой оставался. А тут… И через несколько часов, уже в 1942 году, воскрес. Но с тех пор ничего не помню, что было до нового года.
— Бедненький. Как мать-то расстроится.
— Вот я и думаю, как ей все это сказать? Да и про школу… Ума не приложу, как там выступать мне? Там же спрашивать будут: как я учился? И прочее… А я не помню. Я даже как фашиста таранил, не помню. И летать мне врачи запретили.
— Выпьешь? — спросила Лизавета, ставя стопку блинов на стол. — Настойка есть клюквенная.
— Выпью, — согласился я.
Вот так вот. Путано. Не связанно. Провёл я репетицию разговора с матерью моего тела.
А блины мы ели с привезенной мною сгущенкой, той самой премиальной от политуправления. Лиза, как все девочки, сладкоежка и была на седьмом небе от гастрономического удовольствия. Значит, не зря я этот хабар сюда тащил. Не зря от бандитов отбивал. Стоило хотя бы ради того, чтобы посмотреть на это счастливое девчоночье лицо.
— Поели. Теперь поработать надо. — Откинулась Лиза спиной на стену.
— Что делать будем? — подхватил я с готовностью.
— Баню топить. Вчера не до того было. А вообще-то положено гостя сначала пропарить, и уже только потом поить-кормить, спать укладывать.
— Дрова колоть? — предположил я.
— Разве, что щепу на растопку. Еще осенью накололи полный дровяник.
— А веники есть?
— Только берёзовые. Речники летом с верховий привозят, спекулируют по малости. Так, что пошли: твоя очередь воду таскать.