как питомцу СССР должен показывать эти улицы, этот континент, этот мир питомец иной действительности, привел меня в Кафе Греко. Где побывали «все» и потому обязаны побывать те, кто еще не побывал. Стены были покрыты автографами или рисунками побывавших. Мы сели за столик возле колонны, на которой красовался отрывок из письма Гоголя Плетневу. «… о России я могу писать только в Риме. Только там она предстоит мне вся, во всей своей громаде». Эти слова часто цитируют, но намеренно меняют пунктуацию, так что выходит, что, только находясь в Риме, он может понять величие России. Такой мелкой подтасовкой его волей-неволей сближают с советскими хоккеистами, которые спали и видели, как поедут за границу, а там отмечались в интервью признаниями о тоске по родине. На самом деле Гоголь дальше жалуется, что «а здесь…» – а здесь он не находит себе места.
Но это уже другая опера, она – об особенностях характера личности. А вот с тем, что увидеть собственную страну гораздо точнее, острее и объективнее можно из другой, трудно не согласиться. Последний раз я отправился в Рим в конце сентября. Авиаперелет – лучшее средство осознать контраст напрямую, врезаться в него. Три часа назад было холодно, мрачно, сыро. На борту пассажиры попрятали свои плащи и шарфы в сумки, но все равно к жаре, блеску света и синеве неба оказались не готовы. В Москве на остановке троллейбуса до метро я волновался, что он застрянет в пробке; входя в метро – что поезда из-за задымления отменены; пробираясь через вскрытый ремонтом асфальт к аэроэкспрессу – что промежутки между рейсами увеличены из-за сдвинутой опоры моста; что авиакомпания переехала в другой терминал, на другой аэродром, обанкротилась. В Риме, несмотря на царящую, как обычно, суету (кипучую, не необходимую и бодрящую) и разгильдяйство (обаятельное), все отходило и прибывало вовремя, и мне, чтобы успеть на ближайшую электричку до Трастевере, пришлось поторопиться. В вагоне я первым делом спросил, останавливается ли она там (а то промахнешься, увезут неизвестно куда, оштрафуют – см. итальянские кинокомедии). Спросил по-английски, сурово как чужеземец, придержав итальянский до лучших времен. Ответил приятный человек лет тридцати, свободных манер, с ухоженными локонами, элегантный. По-русски – что да, останавливается. Одновременно американская пара – что йес, они там выходят.
Поезд тронулся, я спросил у парня, почему он решил, что я русский. «Потому что видел вас в самолете». Начало беседе было положено, он разбросал горстку путевых, для знакомства, вопросов: бывал ли я в Италии, знаю ли Рим, чего ради приехал. Я отвечал сдержанно, но про Рим прибавил, что у Мандельштама есть такая строчка – «и никогда он Рима не любил». Дескать, это не про меня, я люблю, но в этот приезд она отвечает моему настроению. Он поинтересовался, кто этот «он», который не любил. Я объяснил, что ответить определенно нельзя, подразумеваются одновременно Лжедмитрий, царевич Дмитрий, убитый в Угличе, и Владимир Соловьев. У него на лице отразилось смятение: «Это который “К Барьеру”?» И тут мне на память пришел Гоголь с открывавшимся ему отсюда «во всей своей громаде» любезным отечеством.
Смешно думать, что после трех четвертей столетия, в продолжение которых каток советской власти его утюжил, оно может безболезненно прийти в себя за какую-то четверть века, прошедшую после падения режима. Да и вовсе не обязательно всем знать Соловьева-философа, поэта, мистика, какой бы крупной, яркой фигурой русской культуры он ни был, – в конце концов, мы с моим спутником не в «Выиграй миллион» состязались. Но мгновенная ассоциация имени с телевизорным манекеном – впечатляющий показатель умственного и душевного состояния страны. Когда мы употребляем слова «Европа», «европейский» как оценочные термины культуры, все равно нынешней или отложившейся в истории, речь идет в первую очередь о Германии, Франции. Италия скорее чертог творчества, чем собор культуры, это разные вещи. Может быть, поэтому именно оттуда страна, в которой я прожил всю жизнь, вдохновляясь и питаясь – особенно в черные дни – ее гениальной поэзией, трагической музыкой, горькой литературой, новой живописью, предстала мне в тот миг триумфом серятины.
В Риме на телеке часто появлялся Берлускони, он влип в неприятную историю, уже не выглядел весельчаком и душой компании, держался серьезно, отчего стал похож на Путина, как родной брат. Сам телевизор с его красотками, вульгарностью, бездарностью был как родной брат нашего. Проблемы, обсуждавшиеся на экране, были двойняшками наших – как реальные, так и выдуманные. Но ничего напоминающего Юкос, Болотную, Гринпис, Пусси-Райот, гомофобный психоз, облавы на гастарбайтеров, ни-тпру-ни-ну Оборонсервиса и др. и пр. не было в помине. Астахова, Онищенко, Чурова, Чаплина – ни-ни, они ждали моего возвращения там. Книжные новинки, комплиментарно присланные из издательства, которые я перед отъездом открыл и с содроганием закрыл одну за другой, ждали дома. И вот ведь что: стоило мне выйти за дверь, пойти римскими улочками куда глаза глядят, и ихний телевизор со всеми потрохами, сериалами и футболами улетучивался из памяти. А там, где был мой дом, все это ждало меня в действительности. Вместе с неизбежным, увы, родным телевизором.
2014 год
14–20 января
Эту колонку я писал в конце прошлого года, хотел завершить ею цикл 2013-го. Не успел, начались каникулы. Однако и открыть ею цикл новый будет в самый раз. Поскольку речь идет о Книге Иова, а узел рассказываемой в этой книге истории таков, что развязать его нельзя, затянут он одновременно с актом Творения и затягивается каждый день и каждую минуту в каждой из миллиардов человеческих жизней. Это узел неизбежного вплетения зла в действительность нашего существования – вплетения с ведома Бога.
В издательстве Принстонского университета вышло глубокое исследование Марка Ларримора «Книга Иова: биография» – хроника ответов на главную загадку Книги. Начиная с комментаторов «Мидраша» III века и кончая Эли Визелем, нашим современником. Журнал «Нью-Йоркер» поместил развернутую – острую и невеселую – рецензию на нее под названием «Несчастье» (со смыслами «беспомощность», «отчаяние») и с подзаголовком «Есть ли справедливость в Книге Иова?». Не мое дело пересказывать содержание известного библейского сюжета, но постараюсь передать его в манере автора рецензии, это важно для дальнейших размышлений.
Бог на встрече с пришедшими сынами Божьими не выделяет сатану отрицательно, это было до его падения. Сатана обходил землю в интересах Бога. Дальше два мощных поворота диалога между ним и Богом. Видел ты раба Моего Иова (к этому времени владельца огромного состояния, отца десяти взрослых процветающих детей), превосходного во всех отношениях, непорочного, справедливого, всецело Мне преданного?.. А Ты отними у него все, чем его благословил, посмотрим, будет ли он так же предан… Забирай все, но его самого не трогай. (Иов лишается всего имения, его сыновья и дочери одномоментно погибают. Он раздирает на себе одежду, падает наземь, говорит: Господь дал, Господь и взял, благословенно имя Господне.) Ну? спрашивает Бог сатану на следующей встрече… А Ты коснись его костей и плоти, тогда увидим… Он – твой, только душу сохрани. (Иова поражает проказа от подошвы до темени, он садится в пепел, скоблит себя черепицей, говорит: неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злое не будем?)
Книга Иова тем выделяется среди всех библейских, что не является частью истории отношений между людьми и Богом (пусть и представленной в Библии как отношения между Богом и людьми). Ни главный ее герой, ни его окружение не включены в цепочку развития этих отношений и отражения их разными гранями, тянущуюся от Адама до последних пророков. Какую же весть она призвана донести людям в составе Писания? Альтернатива поведению Иова выражена его женой: похули Бога и умри. Обвинять Творца он не хочет, а кроме Него, некого. «Умри» здесь выход максимально благостный: уйди от этого неразрешимого несчастья. Так ведь и уход тоже обвинение Творцу, бунт против причиненного зла. Кем? Профессиональные богословы ни в коем случае не скажут, что Богом. Их формулировка – попущено Богом. Для человеческого же блага. Как! взывает в душе человека скорбь – смерть вот этого невинного младенца, вот этих масс людей при землетрясении. Увы, да: земным умом не постичь замыслов всеблагого Бога.
Но в истории с Иовом даже этих требующих принятия на веру, бездоказательных, не снимающих боли объяснительных построений нет. В ней все названо своими именами. Бог, чтобы убедить сатану в абсолютном послушании Иова, говорит: действуй. Стада угоняй, семерых сыновей, троих дочерей, всех слуг приканчивай, самого опускай ниже скотины. Или он это примет, то есть согласится, что Бог может причинять чистое, не прикрываемое никакими замыслами и целями зло, – или решит, что не заслужил его, чем согрешит против Бога. Иов выбирает первое, но оставляя за собой право оправдываться. «Буду говорить в горести печали моей. Что ты ищешь порока во мне и допытываешься греха во мне?» На его стенания и приводимые им примеры его праведности и добрых дел друзья отвечают ему рассудительно, внушительно, но вроде упомянутых богословов. В конце концов в разговор с ним вступает Бог. С первого Его слова читатель – и можно быть уверенным, что Иов тоже, – как загипнотизирован. Другой голос, другая манера, другой тон. То, что он противопоставляет Иову, не говоря уже его друзьям, находится в иных измерениях. Он не обсуждает, насколько прав тот, насколько Он. Он перечисляет Свои деяния. Как будто совершенно не пересекающиеся с жизнью Иова. Как будто не на тему. В духе всей Книги, которой присуща некая композиционная размашистость, неаккуратность, при этом удивительно соответствующая тому, что в ней происходит.
Бог говорит, как создал вселенную и все, что на ней, включая множество грандиозных и таинственных вещей. Например, таких чудищ, как бегемот и левиафан. Которого можешь ли ты взять себе в рабы? «Кто устоит перед лицом Моим?» И тут вас внезапно посещает догадка, о чем Он. Не ты ли, словно бы спрашивает этим Он у своего изделия, собираешься очертить границы того, как Мне вести себя, что делать, чего не делать? Тварь, которой Я позволил с Собой сосуществовать, ты что, будешь Мне указывать и пенять, что я не должен был разбивать тебя и твое потомство и их рабов, когда такова Моя воля? Что Мне с того, что это зло? Я всеблагий, но важнее, что я всемогущий! Хочу – творю свет, землю, океан, флору, фауну. Хочу – тьму, болото, пропасть, пустыню. Ввожу Моих людей в чужую землю, вывожу, умножаю их как песок морской. Сжигаю их в печах. Хочу – сотворяю тебя. Хочу – тебе зло. Ты сам-то с нахапанными тобой стадами и услужливыми рабами, задумайся, не зло ли? Не бегемот, не левиафан ли? Ты ввязался в жизнь с охотой и радостью, а это дело нешуточное, хотя бы потому, что из мириад сперматозоидов лишь один выбрал Я, лишь одну яйцеклетку, которые слились в тебя, – остальных же умертвил. Пожалел ты их хоть раз в жизни?