2–8 марта
Минувшим летом на рынке в провинциальном городке я увидел на прилавке среди разных ярких конфет скромнейшие подушечки. Попросил свешать кулек. Стоявшая за мной старушка мгновенно отозвалась: с войны не видала. Я объяснил, что потому и сам покупаю. Так же мгновенно она всплакнула, вспомнив погибшего отца, умершего братика, голод, надрыв растившей ее матери. И уже обычным тоном в заключение сказала: «То было время! Не воровство и обман нынешние. Эх, воскрес бы Оська – за неделю все в порядок привел». Я про себя отметил, что новое в этой давно сделавшейся расхожим припевом мифологии было «Оська». С одной стороны, вроде бы неуважительное, с другой – ставшее поистине вот уж родным так родным.
В прошлом году проходило телевизионное шоу «Имя России». В Англии подобное называлось «Сто великих англичан», его зрительский рейтинг и коммерческий успех и дал толчок нашему. Оставим в стороне интересность и привлекательность замысла: не ради них с таким размахом запустили у нас этот проект по государственному каналу. Подоплека была исключительно политическая. На карту поставлена репутация страны: нельзя допустить, чтобы у России оказалось имя человека, загубившего такую уйму народа. К которому он своего отношения не скрывал, без обиняков высказываясь: «Я их (людишек – А. Н.) у Николашки под расписку не брал». Кряхтя, мухлюя с результатами «всенародного» голосования, под артобстрелом властей светских и духовных, вымучили Александра Невского. Хотя все знали, что выиграл соревнование, и, подозреваю, с порядочным отрывом, Сталин.
В советские времена и сам думал, и от других слышал, что, как прочтет публика солженицынский «ГУЛаг», так содрогнется всей страной и в единой скорби выдохнет: злодей! каин! кощей! И что же такое с нами делали, а лучше сказать, что мы сами с собой делали, что любили его больше отца-матери, возносили божеские почести, готовы были отдать жизнь!
Ничего похожего не случилось. Кто прочел, кому рассказали – большого впечатления не произвело. Во-первых, потому, что сильнейшую прививку за 70 лет вкатали против всяческих слов, иммунитет выработали непробиваемый. Солженицын этак, Хрущев на XX съезде сяк, а вот Шолохов и еще десять тысяч писателей совсем не так, другое писали, и вожди почище Хрущева, да и сам он, помнится, наоборот говорили. Не верить, так уж всем.
Это одна причина, но не главная. Главная заключалась в том, что если даже Сталин столько и отнял: столько жизней, столько хлеба, столько полагающегося каждому крохотного счастья, – то ведь сколько он дал! Прежде всего, конечно же, Великую Отечественную. Победу! И дальше по списку. Широку́ империю родную. Броню крепку́ и танки наши быстры. Как один человек весь советский народ. Это – безусловно. Все за что-то должны были быть ему благодарны. (Не так давно прочел в этой самой газете «Еврейское слово», что, к примеру, евреи должны за то, что он, «пусть против своих желаний, оказался в роли их спасителя» от Гитлера, а способствуя созданию государства Израиль, пусть «и на фоне юдофобской кампании внутри страны, объективно выручил их»… Спросить бы насчет этого Михоэлса, Квитко, Маркиша.)
Всем таким наглядным достижениям противопоставляются две вещи: обличения в некомпетентности и убийственный вопрос «какой ценой?!». Всё то, что вменяли ему в вину еще советские партия и правительство и вменяют теперешние, не говоря об обществе «Мемориал» и разобщенных частных лицах вроде меня. От голодомора – до вермахта на волжских берегах, от лагерной пыли – до пушечного мяса. То есть налицо, так сказать, достижения, налицо и, выразимся аккуратно, провалы. За что-то любовь и дифирамбы, за что-то ненависть и проклятия. Не перетягивает ли на весах истории чаша с убытками ту, что с прибылью? Или доменные печи, машино-тракторные станции и танки Т-34 подбрасывают вверх ту, на которой доходяги, согнанные на нулевой цикл, колхозники с палочками трудодней и полегшая пехота?
И здесь заявляет о себе невероятный парадокс. В том-то и суть, что Сталин дал то, что неподвластно никакой ненависти, никаким проклятиям. А именно: то, что укладывается в самый честный ответ на вопрос «какой ценой?». Стране, которая не могла и, ясно было, не собирается, а и собралась бы, не сможет дать подавляющему большинству граждан не то что свободу, а облегчение гнета, не то что богатство, а элементарное благополучие, не то что самоуважение, а хоть роздых в унижении, он дал сознание величия. Мичуринские вишнечерешни, чкаловские перелеты, Волга-Дон, коллективизация, «покончившая с деревянной сохой единоличника», индустриализация, сделавшая из «прежде аграрной» «мощную передовую», – это все здорово, но ведь и правда, больно много за то головушек положено. Испытываем, братва, законную гордость, но полноты величия в ней, призна́ем, нет.
А вот заодно с головушками – как раз да. Грандиозный голод коллективизации, грандиозное разорение деревни, грандиозные чистки, грандиозный ГУЛаг, грандиозные военные потери. Куда Тамерлану с бассейнами выпущенной крови! Куда американским автомобилям и швейцарским банкам! Может, где-то и быстрее нашего пробегают стометровку, но мы – участники того, что им не снилось! Мы, не индивидуально, а все вместе, вписаны в неземную книгу Гиннесса! Как победители в делах, сравнимых с вашими. И как жертвоприношение, в сравнении с которым, что бы вы ни сделали, все мелко, все не в счет.
Он, он один одарил нас причастностью к неимоверному. Посмотрите на его лицо. На его портреты такой притягательности, что мы вешаем их на место икон. Он пришел ниоткуда, не из здешних мест – как приходят боги. Что с того, что у него не наша кровь? его имя – Сталин: наше и непохожее ни на какое другое. Он не из интеллигентов – а знает больше ихнего. Он казнил – реально, а не рассуждая «с одной стороны, с другой стороны». Он считал людей миллионами и включал нас в их число – вот наша роль и значение. Чем больше говорят против него, тем больше верны мы его памяти.
…В общем, Сталина не разоблачить. Можно только что-то сделать, чтобы это перебило то, что сделал он. Чтобы благодарить тянуло за это, а не за лесозащитные полосы и образцовую лагерную зону. Благодарить тех, кто это сделает, а не его.
13–19 апреля
О вранье и правде. О мелком вранье, даже всего лишь подвирании. И не бог весть какой, нисколько не замечательной правде.
Мне было лет десять, родители ушли в театр, и я украл из буфета конфету. Не обратил внимания, что их лежало в вазочке всего две. Вернувшись домой и обнаружив кражу, они ко мне приступили – точнее, отец, которому сладкоежка мама сказала. Я не нашел ничего лучшего, как отрицать: не знаю, не брал. За что получил сполна.
Мощные насосы нагнетают в воздух, которым мы дышим, горячие темы – о политике, милиции, ЖКХ, терроризме. Частью управляют этими насосами журналистское рысканье и вдохновение, но общее руководство – государственной пропаганды. Современной, насколько возможно энергичной, использующей новые ноу-хау. Она вовсе не против публичного произнесения миллиардов слов, она за. Потому что где миллиарды, туда махнуть горстку, а то и всего лишь щепотку вранья – плевое дело. Видимость темы большого масштаба сохраняется. Видимость правды тоже. Так же как видимость политики, коррупции, ЖКХ, а не они сами. И ведь всего от нескольких крупиц!
2 апреля показали по каналу «Культура» фильм Вайды «Катынь» (мы писали о нем – «ЕС» [] № 11 за 2008 год). После просмотра было устроено в студии ток-шоу «Послесловие». Вел его политический журналист Третьяков, приглашены были академик истории, в дополнение к нему преподаватель истории из МГИМО, директор госархива, депутат Госдумы Косачев и кинорежиссер Михалков. «Катынь» фильм трагический, кончается массовым убийством беззащитных польских офицеров энкавэдэшниками. То ли гости оказались под непосредственным впечатлением от кино, то ли обдумав, как себя вести перед камерами, они начали обсуждение мрачновато, немногословно, серьезно. Соответственно боли увиденного заодно с нами, зрителями.
Предмет обсуждения сразу и открыто расслоился на два плана: фильм – и история как таковая. О фильме говорили много меньше, отдавали должное Вайде, словом, вполне пристойно. Но это был гарнир, мясо – история. От академика ожидали ума, знаний, благородства – так он свою партию и провел, безукоризненно. Ясно выступил архивист, картину преступления нарисовал недвусмысленную, точно описал, какая работа проводится госхранилищем. Третьяков в красной рубахе следил, чтобы происходили столкновения мнений и чтобы говорившие не поддались, не дай бог, слишком решительному сочувствию полякам. С первых слов он предупредил, что как ведущий должен играть роль провоцирующую. То есть вышел из списка нормальных участников, стал разыгрывающим. Но нам, сидящим перед экраном, было не до того, чтобы анализировать, говорит он что-то потому, что так думает, или чтобы вызвать кого-то на спор.
Фишкой собрания был Михалков. Джокер, который имеет право хода против правил, на свой выбор, непредсказуемо. Скорбь, которую выражало его лицо, смятение от того, что не может разгадать загадку, желание дойти до сути – были намного скорбнее, смятеннее и желаннее, чем у всех остальных. Но он же артист, и замечательный. Не играет ли он? Больше того: способен ли он не играть? Положение его было не простое: подавая себя как киноперсону мирового уровня, как личного друга Вайды, ни на любви к родине, ни на риторике не выедешь. Что же он скажет?! Я хочу понять, сказал он, кто это сделал. Мы убили поляков? А своих, русских тоже мы? Кто эти мы?.. Повторял и повторял.
Ему объяснили: да, да. Механизм такой был. Механизм уничтожения. Он действовал уже независимо от исполнителей. Михалкову немного полегчало: если механизм, тогда что говорить. Тада ланно… Между тем, сцена разыгрывалась известная, знаменитый эпизод мировой литературы. «Так кто же убил?» – спрашивает в «Преступлении и наказании» Раскольников у следователя Порфирия Петровича. «Как кто? – отвечает тот. – Да вы и убили». То есть конкретно поляков не Михалков, конечно, возраст не тот, но раз механизм, то, например, папа его как часть механизма уже подходит. Да и сам он, сын, на себя кое-какой материал дает. Яйцо, что ли, кинул в него паренек из протеста, и когда обидчика схватили и поставили на колени охранники, Никита от души въехал ему ногой в лицо. Что приводит на память последнюю мизансцену «Катыни», когда двое держат, а третий стреляет в затылок.