Новое появилось в нашем отношении к бедам. И, соответственно, к их угрозе, к опасности. Так называемый «золотой миллиард» живет в хороших квартирах. По ходу японских событий брали интервью у бывшего министра нашей атомной энергетики, вид у него был неважный, но скорее потому, что посидел бедняга в американской тюрьме, да и здесь потаскали. Говорил ни два ни полтора, с уклоном в угрюмость, а за спиной у него были стеклянные двери, хрупкая мебель, люстра над головой. Как представить себе, что все это подхватит волна и унесет в Мальстрем, поугрюмеешь. Между тем развитие человечества только к этому и ведет. Когда заходишь в казино и срываешь банк за банком, вряд ли вдруг прекратишь игру. С чего это? Да и захочешь, не дадут. Остается только умножать ставки. Тарантас тебе уже не подходит, давай автомобиль. И не дровами же плиту топить, не из колодца воду таскать, подводи газ, тяни трубы, строй ГЭС, АЭС. А ведь непрочно все – как шифоньерка у министра. Нервничаешь, готовишься к поломке, покупаешь страховку. Во всем видишь коварство техногена.
Со мной в младших классах учился мальчик, он изобретал излучение, невидимое, но тверже брони. Он его в любую минуту мог включить, и оно окружало его, как скафандр. Тот, кто захотел бы его стукнуть кастетом или ножом, сломал бы руку, порезался. Торжество безопасности и господства – освобождение от комплекса. Идея, витающая в воздухе, чтобы не сказать архетипическая. К примеру, только что вышло переиздание книжки Башевиса Зингера для детей – «Голем». Я ее прочитал перед тем, как дать внуку. Голем – существо где-то между роботом и каким-нибудь из младших демонов. Надо вылепить из глины огромную куклу и магическими заклинаниями оживить. В результате получаешь всемогущего слугу, выполняющего любое твое желание. Тот же принцип, что у моего одноклассника – заменить свою беззащитность и немощность на неуязвимость и силу придуманного изделия.
История, рассказанная Зингером, не столько сказка, сколько притча. Она поучительна, мудра, основана на знании человеческих пороков и добродетелей. Есть заданные свыше и принятые людьми условия существования и земных возможностей. Делая голема, мы переходим их границу. К мистическому поступку ни в коем случае нельзя примешивать дополнительные намерения и мотивы. Само по себе право на овладение нездешним знанием дается для осуществления доброго дела: спасти невинного, восстановить справедливость. Включение сюда еще чего-то, хотя бы по видимости также направленного на добро, может поломать весь механизм предприятия, привести к новой «порче мира». Главный герой справился – не без тяжелых потерь – с трудностями. Но у меня остался осадок. Толчок к изготовлению голема дало естественное желание выручить человека из беды, которую породило зло. Только так и бывает. Но осуществление выручки главный герой возложил на сверхъестественную силу. Это, осмелюсь сказать, не совсем честно. Не по отношению к зачинщику зла, а по отношению ко мне. Мне-то что делать, попади я в беду?
Ответ, по моему разумению единственный, сегодня дали японцы. Они встретили катастрофу с достоинством, о котором нынешнее время забыло. На фоне лепета нашего руководства, убогой патетики думцев по поводу победы над Японией в 1945 году, бессмысленных цифр радиации на Сахалине это особенно бросалось в глаза. Японцы встретили землетрясение и разрушение ядерных котлов без жалоб на враждебное внешнее окружение, антисемитизм, русофобию и близость Луны к Земле. Они погибали, плакали над погибшими, уважали друг друга. Делали свое ежедневное дело. Выстаивали, жили. Всё сами.
5–11 апреля
Центральным событием театрального фестиваля «Золотая маска» в первой половине марта была специальная программа «Польский театр в Москве». Центральным лицом программы был режиссер Кшиштоф Варликовский, а центральным спектаклем – «А(поллония)» в его постановке. Варликовский – яркая фигура современного сценического искусства, лидер нынешней театральной моды. В Москве он дал интервью, его несколько раз перепечатал Интернет. Название обращало на себя внимание, это была фраза, произнесенная Варликовским по ходу разговора – «Искусство спасут гомосексуалисты и евреи».
Кто хочет праведно возмутиться или даже подвести очередное обвинение в антисемитизме под это сопоставление «народа Божьего» с «содомитами», не торопитесь. Я процитирую весь отрывок, в котором она прозвучала. «Мне очень повезло: я всегда был чужаком. В Щецине – в силу своего гомосексуализма (представляете себе, каково было быть геем в рабочем коммунистическом городе?), в Париже – в силу того, что я был иностранцем, в Кракове – в силу своего европейского бэкграунда. И да, не забывайте, что я еврей. Моя инакость была и остается источником вдохновения. Искусство спасут гомосексуалисты и евреи: они смотрят на все как бы со стороны, это очень творчески плодотворно».
Сперва попробуем как можно короче объяснить, почему и какое искусство нужно спасать. Искусство, мертвеющее по мере появления. Искусство подделок. Искусство самовыражения, когда выражать нечего, а если есть, то что-то уже выраженное прежде. Искусство вымышленное, заменяющее одну пустоту другой. Короче говоря, искусство – которое, мы все знаем, что было, и точно так же знаем, что в отрезок времени, выпавший на наши дни, его нет.
Почему гомосексуалисты и евреи, объяснил Варликовский. Почему они смотрят на все как бы со стороны, тоже более или менее понятно. Я вырос в семье достаточно ассимилированной, и я довольно рано начал писать стихи, то есть находился внутри русской культуры и, что гораздо существенней, внутри русского языка. Язык, как ничто другое, лепит тебя в целом и отделывает в подробностях. Я жил в России, мои близкие друзья, все, кого я ощущал и сознавал как свое окружение, более непосредственное и сколь угодно отдаленное, были русскими, независимо от крови, которая в них текла. Дальше вариант вопроса о яйце и курице. Кто первый: действительность стала выгонять меня в нерусские, или во мне жило нечто тайное, выталкивающее куда-то, откуда я мог смотреть на действительность остраненно. Точнее, и остраненно. Моя причастность тому, что происходит в стране, участие и ответственность за это никуда не девались. Полагаю, такой ход вещей знаком не мне одному. И сейчас, уже в конце жизни, меня трудно убедить, что в ком-то из моих сограждан больше русскости, чем во мне, или что меньше. Я не пускаюсь в сердечные признания на гражданско-национальную тему – примерно так же, как не рву на себе рубаху, когда утверждаю, что я Найман. Ну а сверх того, у меня, не скрываю, есть этот самый волей-неволей выработавшийся взгляд со стороны.
Подобным образом выделены в особую, на взгляд русских, группу кавказцы, цыгане, корейцы, татары и так далее: все, кто назначены были быть таковыми – впрочем, как и на их взгляд русские. Случилось это после эксперимента с башней в Вавилоне – и, наблюдая нынешнюю глобализацию, можно только восхищаться тогдашним провидческим разделением. Подобным образом выделены оказались интеллигенты. Вегетарианцы. Буддисты. И, конечно, гомосексуалисты.
Повторю: возможно, в евреях сидит что-то этакое, не существующее у других. Возможно, их «взгляд со стороны» – черта национального характера и ею объясняется, например, что интересуются они только тем, чем интересуются, знают только то, что знают, а ко всему остальному подходят, как афиняне при встрече с Павлом: «Об этом послушаем в другой раз». Даже Бог, чье особое внимание к себе они так ценят и не упускают продемонстрировать, может под их остраненным взглядом попасть в анекдот. О еврее, сидящем в наводнение на крыше и отказывающемся пересесть в лодку, потому что «Бог спасет». О телефонном тарифе в Израиле, где звонок Богу – самый дешевый, потому что «местный». Из самых последних – о Шимоне Пересе, приглашающем Мубарака на Песах отпраздновать исход из Египта.
Вернемся к Варликовскому. Его знаменитая постановка называется «А(поллония)» по имени главной героини. Женщины – и страны, Полонии, Польши. И та, и другая, как могли, пытались помочь во время Холокоста евреям. Спектакль идет пять часов, и сама эта продолжительность указывает на то, что едва ли мы увидим на сцене традиционную расстановку сил и традиционных типажей: жертв, спасителей, рискующих жизнью, предателей, негодяев. Наряду с персонажами современных авторов на тему Катастрофы участвуют в действии герои античных трагедий Эсхила и Еврипида, отношения тех и других соединены в коллаж режиссером и сценаристом. Аполлония, беременная четвертым ребенком, погибает в мясорубке Варшавского гетто, также и двое ее детей. Казалось бы, вот она, самоотверженность Польши: спустя десятилетия на церемонии в Иерусалиме спасенная ею Ривка перечисляет своих детей и внуков. Но сын Аполлонии, единственный выживший, получая медаль за подвиг матери, называет ее тупой сентиментальной – он произносит грубое непристойное слово, – отдавшей, говорит он, «свою жизнь и жизнь моих братьев и сестер за каких-то чужаков, вместо того чтобы дать мне, что должно было принадлежать только мне».
Опять-таки остерегитесь реагировать на это напрашивающимся образом – трактовать Варликовского как кощунственного ревизиониста еврейской трагедии. Для него случившееся именно трагедия. Однако в трагедии может оказаться жертв гораздо больше, чем на первый взгляд, – и не сразу очевидных. Музей Яд-Вашем несравнимо меньше реальности, которую он отображает. Памятники жертвам – статуи, мы можем обозреть их, вместить в сознание: ни самих жертв, ни их число не можем. Так что, если угодно, да, «А(поллония)» это пересмотр – но не несчастья, а величины несчастья. Эта величина всегда больше той, которая предстает человеку, ужаснувшемуся ошеломительным потерям. И глубину каждой из утрат не распознать поначалу.
12–18 апреля
Жизнь личная, то есть тем или другим боком интересующая человека, делится на периоды естественные: возрастные, семейные, карьерные и т. п. – и искусственные, официальные, когда то, чем индивидуум занимается, предложено или даже навязано ему извне: государством, обществом, окружением. О первых написаны горы книг, художественных, философских, научных, некоторые из них замечательные шедевры. Вторые направляются по историческому ведомству и здесь трактуются идеологией, как правило на выгоду начальства. Ибо «всё – пропаганда, весь мир – пропаганда!» – как писал поэт Борис Слуцкий.