Замечательная книга. И ошеломляющая. Как непредусмотренный историей документ времени. Что Йозеф Рот умница, причем ума незаурядного, ясно с первых фраз. Его замечания остры, неожиданны, точны, суждения основательны, убедительны, охватывают явление со всех сторон. Описания мелких сценок, проходных эпизодов, случайных характеров так же проницательны и впечатляющи, как картин панорамных. Если кто-то или что-то вызывает у него порицание, презрение, отвращение, а кто-то или что-то одобрение, сострадание, восторг, не ищите причину этих реакций, этих чувств в том, что такой у него специфический вкус, особенное воспитание, оригинальность, предпочтения. Его ви́дение жизни, критерии, нормы понятны всем, его жизненная позиция общечеловечески привлекательна. И вот, при таком миропонимании, чутье, схватчивости, образованности, даре различения он пишет о насущных на то время проблемах еврейства, не упоминая, стало быть, не чувствуя, приближения ужаса, конца. Всего за семь лет до прихода нацистов! Он пишет о безвыходности положения, умножающихся трудностях существования, возрастающем унижении европейского еврейства. А на пороге стоит гибель, еще год, максимум два, и она обрушится, никого не щадя, на все шесть миллионов, сметет их с лица земли!
Претензии не к Роту. Ему, наоборот, моя признательность за то, как честно передает он атмосферу, настроения и обстоятельства. Мы привыкли к рассказам о том, как положение постепенно и рывками ухудшалось, становилось все менее выносимым, а потом облавы, арестантские эшелоны, бараки, непосильный труд, голод, душегубки, печи. А он конца не застал, зато реагировал на сдвиги, множество малых сдвигов, фиксировал их, давал оценку. Пессимистическую, грозную, мрачную. Но не ужасающую. Потому что так устроены люди, те, о ком он писал. Воображение пугало их гнетущим будущим, зато воспоминания рисовали картины сносного, а то и хорошего прошлого. Дела все хуже, совсем никуда, но еще недавно было ведь не так уж плохо. Почему ориентироваться на крах, а не на спасение, на ад, а не рай?
Когда пишет настоящий писатель, пересказывать его своими словами – жалкий труд и бесполезный. Постараюсь хотя бы просто перечислить основные идеи – одновременно и болевые точки – книги Рота, но без цитат не обойдусь.
Он убежденный антисионист. Двадцатые годы – расцвет национализма в Европе, по буйности, возможно, сравнимый с нынешним. Разве что на иной, более ранней стадии. Национальные права и национальная автономия – главные лозунги. Родная земля – главное обоснование. Не было его только у евреев. Тем не менее они добились – с оговорками, с изъянами – статуса нацменьшинства. Но даже достигни они всех целей, какие ставили, «это не дало бы ответа на центральный вопрос: не образуют ли они собой нечто большее, чем национальное меньшинство европейского толка? Нечто большее, чем «нация», как ее понимают в Европе?». (Через три года он напишет: «Они, пожалуй, нация будущего, предвосхищающая возможные национальные формы. Государственность, войны, победы и поражения – все эти грубые формы «национальности» евреи давно миновали».) Это главный довод против основания своего государства. В этом случае «у евреев, наверно, появится своя страна, но исчезнут сами евреи». Не надо забывать и о том, что «евреи, увы, еще и стреляют». И что они «невольные исполнители европейской политики. Едва ли им удастся стать нацией с новым, неевропейским лицом».
Но и ассимиляция, превращение в евреев из реформистской синагоги, куда они ходят «гладкобритыми благонамеренными господами в сюртуках и цилиндрах, оборачивая свой молитвенник в газету в надежде на то, что по передовице еврейской газеты их узна́ют не так быстро, как по молитвеннику» – тоже не выход. Им противопоставляются жители городков и местечек Восточной Европы, бедняки. Грешащие, кающиеся, терпящие наказание, но не покинутые Богом. «В молельне они ведут себя, как в клубе. Они не в гости к Господу Богу пришли, они здесь у себя дома». А их гонители – барин, исправник, генерал, наместник – «чего они стоят в сравнении с одним-единствнным Божьим словом, одним из тех слов, какие они навек заключили в свое сердце?» Мы разуверились в знающем. Мы верим верующему.
В послесловии 1937 года заметны изменения, которые претерпевает и тема, и тональность авторской речи. Больше скорби, горечи. Но существо – то же, и как ему быть другим, если пожинаются плоды того, что зрело в людях десять лет назад? Соседи одичали, озверели. Лишь горстка считанных понимает, что это и их трагедия. «Бьют Финкельштейна из Бреслау, но предназначают удары еврею их Назарета». Однако Рот вглядывается не в них, а в тех, кого бьют. В себя самого. Ту ли дорогу выбирал каждый, чтобы страшная участь миновала народ в целом?
Книга кончается: «Правоверным остается небесное утешение. Остальным – vae victis, горе побежденным».
4–10 октября
Меньше чем через три года наступит сотая годовщина начала первой великой, захватившей весь мир, войны. Мы проживаем сейчас круглые даты тогдашних предвоенных лет. Они считаются сравнительно благополучными, хотя в 1911-м сцепились Италия с Турцией, в 1912-м заполыхало на Балканах. Какова по ощущению война мировая, еще не знали, побаивались, но как бы и не прочь были узнать, ждали, так-этак готовились. Не знали, что она будет Первой, что ее перекроет и заслонит ее ужасы своими Вторая. Не знали, что она не столько война ради победы, ради территорий, перегруппировки богатств, сколько событие сопутствующее – отмене одного образа жизни, нравов, принципов и утверждению других. Точно так же как грандиозному природному катаклизму сопутствует изменение геологии и всего лица планеты. Здесь тоже произошла перекройка географии и возмущение самого состава земли – через насилие над присвоенными недрами. Переменилось все. Начиная с типов людей. Физиогномика. Манеры, образ мыслей, представления об общежитии. Представления о том, что одни могут делать с другими и что запрещено. Всё могут, ничего не запрещено.
Об этом написано множество книг, в том числе и художественные. Одна из самых лучших «Марш Радецкого» Йозефа Рота. Литературные судьбы своевольны, «Марш» оказался задвинут во второй ряд – возможно, потому, что война в ней подана не как переломное событие, а как мало чем отличающееся от прочего в однообразии предшествующих лет, десятилетий. Вы скажете, смертью. Но смерть в Австро-Венгрии второй половины XIX столетия и начала XX была привычной и нередко желаемой компонентой жизни. Франц Иосиф правил страной 68 лет, его вельможи, его подданные жили в меньшей степени как индивидуумы, а прежде всего как звенья рода, члены семьи, суставы конструкции. Один император был один. Как он был началом и концом – самого себя, своего рода, семьи, так началом и концом самой этой страны. Сменялись поколения, люди делали карьеры, попадали в трудное, иногда невыносимое, положение, жили как всегда живут люди, но над всем висело томление, жестокая скука, заведомость происходящего. Как будто жизнь приняла смерть в качестве образца.
Рот написал это так реалистически, убедительно, внушительно, что начало войны у него приходит не новостью, а давно ожидаемым разрешением дел – как много недель собиравшаяся, в последний день ложным издали громыханием измотавшая всех и наконец разразившаяся летняя гроза. Гроза прошла, мир не стал другим, разве что грязнее, все те же бессмыслица и дисциплина управляли им. Так это выглядит в «Марше Радецкого», выглядит, повторяю, бесспорно. Но допускаю, что бессознательно человечество уже чуяло приближение следующей войны, следующих катастроф – и в двадцатилетие между первой и второй нуждалось в таких книгах, как Хемингуэя и Ремарка. Их рассказы о массовой и личной гибели поддерживали в крови тревогу предощущения надвигающейся новой бойни.
Их книги были актуальней, но Рота, с моей точки зрения, и фундаментальней, и в этой фундаментальности пронзительней. Рот говорил даже не про смену эпох – что́ предчувствовали, как всегда, единицы, массы же «ели, пили, женились… пока не пришел потоп», – а про смену цивилизаций. В нашей стране память о миллионах погибших и еще бо́льших миллионах искалеченных в последнюю войну жива по той или другой причине до сих пор, ищут останки, имена. Но о жертвах первой в России вообще не вспоминали, выбросили из головы сразу, строили свой, новый мир. Таков был «не календарный, настоящий двадцатый век», как сказала Ахматова в «Поэме без героя». Не календарный потому, что реально начался в 1914-м – так же как девятнадцатый в 1814-м на Венском конгрессе. Я был поражен, когда в начале 1990-х в Лондоне, живя по соседству с домом ветеранов Первой мировой, видел их сидящими в саду, прогуливавшимися по Кингс-роуд, выходившими в один из поминальных дней на демонстрацию.
Австро-Венгерская империя походила на Российскую: та же «имперскость», такое же национальное разнообразие, в своей славянской, по крайней мере, части близкое по духу. Были противоречия, могла возникнуть временная неприязнь, прорывался антисемитизм, венгры кичились выдуманным аристократизмом, но в целом все со всеми уживались. «Крестьяне в коротких и сильно пахнущих овчинных тулупах, евреи в развевающихся черно-зеленых лапсердаках, швабские земледельцы в зеленых кафтанах из грубого сукна, польские мещане, торговцы, ремесленники и чиновники окружали домишко таможенного сторожа» в день объявления войны. «Так как это была пятница, то в маленьких домишках евреев зажглись свечи… Каждый домик походил на маленький склеп. Сама смерть зажигала в нем свечи. Громче, чем в другие кануны суббот, раздавалось из молитвенных домов пение евреев. Они встречали необыкновенную, кровавую субботу»… Никто – и Йозеф Рот, когда писал это в 1932 году, тоже – еще не знал, какую кровавую! Австро-Венгрия вступала в свой «настоящий двадцатый век» – чтобы с 20-летним против России опозданием прийти к своей тоталитарной яме.
Я не больно-то суеверный человек, предсказаниями не интересуюсь, магия чисел на меня не действует. Но, как стало модно сейчас повторять, – «бывают стр