В Праге нам с женой было уютно. Может быть, еще и потому, что не сезон. Туристы бродили, но не толпами, гостиница за полцены. Тамошние знакомые и малознакомые объясняли, что не только вдесятеро дешевле, а и вдвое удобнее добираться до аэропорта на общественном транспорте: метро, прямой автобус – по одному билету. Так даже отъезд превратился в своего рода прогулку. Лёту два часа, приземлились в семь вечера.
В Шереметьеве самолет не открывал двери 15 минут. Открыл – и выпустил в глухую ночь. Где-то очень далеко помигивал фонарь, отчего вблизи становилось еще чернее. До здания аэропорта надо было ехать автобусом, он стоял – когда уже погрузились – еще минут 10, с открытыми на морозец дверьми. Подъехав наконец к входу, остановился еще на 15, уже с закрытыми, в пяти метрах от дверей – кто-то загораживал. Мы люди привычные, но чехи, японцы и австрийцы к этому моменту сломались, бери их голыми руками. Потом километр, если не больше, с багажом до аэроэкспресса многолюдными коридорами. Там тоже стой перед закрытыми дверьми, пока не придет поезд и недовольный привратник не откроет. На Белорусском вокзале, куда прибывает экспресс, в той же тьме и толкучке – три пролета по ступенькам вниз, несколько шагов по туннелю, и три пролета по ступенькам вверх. С, напоминаю, багажом, а нам с женой – и не нам одним – ближе к ста, чем к двадцати. Наверху такси нет, а какое есть, меньше, чем про тыщу (за 5 километров пути) речь не ведет. Маршрутка метрах в трехстах, в горку, еще четверть часа ожидания, прямо против открытой двери веселый мужик зычным голосом обсуждает по мобильнику жизнь, исключительно матом. И тут я вспоминаю Джона Ле Карре – в самолете прочел, что ему исполнилось восемьдесят.
Где-то во второй половине 1960-х в мои руки попала его книжка «Шпион, который пришел с холода». Обстоятельств не помню, то ли кто-то из западных стажеров-аспирантов оставил, то ли какой-нибудь мой приятель, подобным же образом ее получивший, принес. В мягкой обложке, карманное издание. «Зе Спай ху Кейм ин фром зе Колд». Между прочим, там герой тоже из освещенной электричеством Европы въезжает в мрак соцлагеря.
Тогда по-английски тараторить, как сейчас, не умели. Читать те, кто к этому был так ли сяк предрасположен – малый процент, – почитывали, даже пункт такой во всех официальных анкетах имелся: знание иностранных языков (свободно говорю, понимаю, читаю со словарем – нужное подчеркнуть). За границу ездил контингент, проваренный в чистках как соль, по словам поэта, и хоккеисты – плюс Евтушенко с Вознесенским. У Хрущева и Брежнева был какой-то умопомрачительный переводчик Суходрев, у начальников пониже рангом суходревы похуже. Первым русским, который непринужденно пользовался английским языком, в моей практике оказался нападающий сборной СССР по канадскому хоккею (так он тогда еще назывался): мы, случайно познакомившись, спустились в метро (так тогда еще ездили звезды), подошел поезд, и он, галантно пропуская меня вперед, произнес: «Плиз».
Я открыл книжку и, понятно, пока не дочитал, не закрыл. Это было про лубяночный воздух нашей повседневности, слежку, похищения, убийство, про заплечных дел мастеров, только перенесенное в ту, закордонную реальность, – где действующие лица приобретают законченность наподобие персонажей комедии-дель-арте. Ян-Флеминг-наоборот: агент не с правом на убийство и предательство, а с вынужденным согласием на то, чтобы быть убитым и преданным. Самому, тем, кто его окружает, своим близким. Собственно говоря, всем нам – потому что у героя, которого Ле Карре любит, есть сердце и совесть и по этой причине он находится под прицелом доведенной до абсолюта человеческой бессердечности и бессовестности. «Свои» предают и отдают его на уничтожение ровно так, как те, против кого они посылают его бороться.
Это ранило душу. Мне. Нам. То, что реальность была так узнаваема несмотря на разницу мотивов, натур, деталей, не оставляло надежды. Мы знали, что нет правды на земле, но допускали, что где-то там сохранилось рыцарство, честь, честность. Рыцари были, но они были «рыцари бедные». У нас хватали каких-то правдолюбцев, несчастных, загоняли в лагерь, беспощадно. Но и там – жалости не жди. Ле Карре писал об этом с несомнительной достоверностью и неоспоримой убедительностью. В его книгах не было ни вот столько от сюсюка «Семнадцати мгновений весны». Он был талантливый, его талант был живой.
Через двадцать лет после «Шпиона с холода» он сидел в лондонском ресторане с одним из читавших тот же экземпляр, что и я. Вошла их общая знакомая и сказала этому второму: «Тебе присудили премию». Тот говорит: «Какую премию?» Она говорит: «Нобелевскую». Ле Карре говорит: «Официант! Бутылку шампанского!» Наш человек. И книжку назвал: спай – шпион, колд – холод – чтобы русские понимали.
Что же в остатке? в осадке? в итоге? Черная тьма родимого Шереметьева? Внезапно вспыхивающие прожектора контрольно-пропускного пункта «Чарли» между Восточным и Западным Берлинами? Серебряное ведерко с бутылкой «Мумм» в китайском ресторане в Хемпстеде? Да всё вместе. Не забыть еще древние каменные плиты Старого еврейского кладбища в Праге. Не то упавшие откуда-то, брошенные кем-то в землю, как попало, – не то из нее проросшие. Дикие. Могучие. Непобедимые. Похожие, пожалуй, на вечность.
1–7 мая
Гейское сообщество бурлит, антигейское бурлит. Общество, то бишь публика, побурливает. Иногда страсти вскипают, по большей части просто булькают, бормочут. Парад, антипарад… хотел поставить в рифму Ленинград, но вспомнил, что переименовали. В Ленинграде, кстати, проблема не стояла. Были, конечно, отдельные лица, и мы даже знали их по именам, кое с кем «привет-привет». Какой-нибудь художник-абстракционист, актер, музыковед мог оказаться им. Соответственно, актриса, критикесса – ею. Симпатичные, проницательные натуры, ничем, замечу, своих необычных склонностей не проявлявшие, разговаривать с ними было одно удовольствие. Что они «секс-меньшинство», в голову тогда не приходило – ни нам, ни им.
В 1954 году в Ленинград приехала первая молодежная делегация из капстраны. А именно итальянцы. Естественно, коммунисты. Появились на Невском стайки прелестных мордашек, все как из фильмов неореалистов. В день Икс в Доме дружбы встреча с нашей прогрессивной молодежью. Итальяшам по 18–19 лет, нашим – вокруг 40. Тяжелые пиджаки, траурные галстуки, государственные лица. Дело очень серьезное, поскольку поступило секретное сообщение, что возможны провокации. Наши заняли на сцене стол президиума, в зале со всех сторон обсели команду гостей. И первый же вопрос – провокация! «Есть ли в Ленинграде гомосексуалисты?» Облако скорби падает на президиум. Наклоны друг к другу, обсуждение, перешептывания. Встает главный и голосом Левитана, объявляющего о сдаче гитлеровцам города Брянска, роняет тяжелые горькие слова: «В Ленинграде. Есть. Одна. Лесбиянка». Итальянский молодежный рев, овация. Назавтра все газеты Италии выходят под шапкой «В Ленинграде есть одна лесбиянка». Немедленно создается фонд помощи одиночке. С которой я, между прочим, знаком, училась в соседней школе, миловидная, звать Таня. Низкий голос, короткая стрижка – вот, по-моему, и всё, из чего сделан столь, назовем это, экзотический вывод.
В 1970-м, когда Венедикт Ерофеев написал «Москва – Петушки», обстановка несколько переменилась, народ признал, что есть такое явление, имеет место. «А надо вам заметить, что гомосексуализм в нашей стране изжит хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно. У публики ведь что сейчас на уме? Один только гомосексуализм. Ну, еще арабы на уме, Израиль, Голанские высоты, Моше Даян. Ну, а если прогнать Моше Даяна с Голанских высот, а арабов с иудеями примирить? – что тогда останется в головах людей? Один только чистый гомосексуализм. Допустим, смотрят они телевизор: генерал де Голль и Жорж Помпиду встречаются на дипломатическом приеме. Естественно, оба они улыбаются и руки друг другу жмут. А уж публика: «Ого?! – говорит. – Ай да генерал де Голль!» или «Ого! Ай да Жорж Помпиду!» Вот так они и на нас смотрели теперь. У каждого в круглых глазах было написано это «Ого!»».
В конце 80-х – моя первая заграница, Нью-Йорк. И сразу поминальная церемония по сверстнику, ленинградцу, хорошо знакомому. Гомосексуалист, умер от СПИДа. В России про СПИД уже было известно, но как про что-то, что «там». «Там» оказалось «здесь». Сошлось несколько десятков человек, которых я знал с ранней молодости и полтора-два десятилетия тому назад провожал в эмиграцию, как в могилу. С умершим так оно и случилось.
В середине 2000-х я год провел в Вашингтоне, стипендиатом Кеннановского института. Часто виделись с Аксеновым, однажды звонит: «Пошли посмотрим “Триумф воли” Лени Рифеншталь. В Ки-Тиатэр ретроспективный показ». Приезжаем – Рифеншталь была только один сеанс, в 7. «А что на 9?» – спрашиваю у распорядителя. «Милосердие вампира», забавная лента. «Кикка», испанская, софт-софт-порно, очень забавно. И мюзикл про то, как в 1982 году канадец завез в США СПИД, очень интересно сделана картина… Деваться некуда, пошли на мюзикл. В фойе купили кока-колу, кукурузные хлопья, все честь честью. Аксенов говорит: «Не понравится – пойдем по другим залам, у меня такое бывало, что-нибудь найдем». О’кей. Садимся, в зале прохладно: уже́ не зря деньги платили, на улице – тропики. Перед экраном появляется распорядитель: «Леди и джентльмены! Администрация приносит извинения за то, что кондиционеры не в состоянии охладить зал до желаемой температуры». Одобрительные хлопочки, дескать, и так сойдет. «Вася, – говорю, – погляди-ка, ни одной леди, сплошь джентльмены». С отвлеченным видом медленно вертим головами – встречаем мужские взгляды, в подавляющем большинстве приятные, одобрительные. И – понимаем причину приветливости, которой зал нас окружил, едва мы вошли. Все прибыли парами, и мы с товарищем, как все. Но главное, везде только и слышно: СПИД бич гомосексуалов, косит молодых! – а эти два дядьки пожилых какие еще крепенькие. Опрятные крепкие ребята, уже к 60, видно, что друг другу верны… Мюзикл оказался на редкость дрянной. Все действующие лица, понятно, геи, место действия – баня, и когда четверка главных героев стала садиться в тесноватую круглую ванну, мы, шерочка с машерочкой, покинули гостеприимный, неплохо охлаждаемый зал. «Вампир» был не лучше, и в «Кикке» просматривались родственные мотивы.