нт, Дима-гражданинпоэт? Вот они. А какая у них программа? (А какая может быть программа у тех, кто вышел поболтать, походить?) А-а, видите, нет у них программы! Задавим их ОМОНом, Поклонной горой, Госдепом США. Попыхтим. Ну и им в ответ приходится пыхтеть. Ну и нам хватать пыхтящих. На бульварах, в «Жан-Жаке» имени наивного гения Руссо.
Был Царскосельский лицей, его окончил, не будем бить козырным Пушкиным, Иван Пущин, сенаторский сын, офицер, декабрист. Был лицей КГБ, в нем воспитывался Владимир Путин. Выбираю имена исключительно по созвучию. На того и на другого их альма-матер наложили глубокий отпечаток. Путин своим гордится. Пожалуйста. Но когда ты глава страны и лидер нации, имеет смысл расширять круг знакомых, а заодно собственный кругозор. Знаться не с тремя тысячами приглашенных на инаугурацию, и не с пятью сотнями доверенных лиц, и даже не с «креативным классом», а с просто людьми. Не выпускать на них «Альфу» и «Омегу», а как-нибудь к ним самому незаметно подойти и узнать что-нибудь, чего не знаешь. Дать им пожить – и себе пожить.
Или уже невозможно, точка невозврата пройдена? На мой рядовой взгляд, шанс есть. Начало нового срока – какое-никакое, а начало. Сейчас, как говорил Исайя, лето Господне благоприятное. За кого нас держит власть, мы знаем. Что мы о ней думаем, она знает. Узнала довольно точно в декабре. Можно попробовать что-то поменять. Надо только забыть, чему учили в лицее. Служба безопасности пусть обеспечивает дворцовую безопасность. Медведев пусть говорит об авторитете Единой России, более известной как партия жэ-и-вэ, и о своем антилиберализме. А от президента требуется всего лишь не мерить происходящее установленным раз навсегда раствором циркуля.
Или мерить. Цугом гонять по столице, как по ненаселенке. Нам – лишние сколько там лет проскучать. Не привыкать, могём. Хотел бы только, как ленинградец ленинградцу, процитировать ему несколько строчек ленинградца Глеба Горбовского. Талантлив был как не знаю кто. Стихи писал не «Пусть всегда будет солнце», а «Когда качаются фонарики ночные». И вот сочинил – в 1956-м, когда Путину было четыре годика, – про скуку. «Боюсь скуки, боюсь скуки! / Я от скуки могу убить, / я от скуки податливей суки: / бомбу в руки – стану бомбить, / лом попался – рельсу выбью, / поезд с мясом брошу с моста. / Я от скуки кровь твою выпью, / девочка, розовая красота!» Метафоры, конечно. Угрозы сплошь условно романтические. Но конец сугубо реалистический: «Сплю, садятся мухи, жалят. / Скучно так, что – слышно! Как пение… / Расстреляйте меня, пожалуйста, / это я прошу – поколение».
Это, повторяю, в лучшем случае. В худшем – то, что бывает в худшем. А что бывает – живописать не беремся, не по нашей части.
5–11 июня
По мне, на свете нет ничего невыносимее несправедливости. Насилие – всего лишь ее инструмент, средство осуществления. Как бита в руках уличного грабителя или крутого фаната. Не в бите заложено преступление, а в желании напасть, одержать верх, получить за чей-то счет выгоду. Одновременно несправедливость вызывает возмущение – у тех, кто ей подвергается. Оно может кончиться ответным насилием – против конкретного угнетателя, или угнетателей вообще, революцией, советской властью. Катастрофой. Всемирным потеплением из-за погони за сверхприбылями. Ядерным террором из-за идеи мирового господства. То есть несправедливостью худшей… Впрочем, допускаю, что и моя оценка ее и непосредственная на нее реакция преувеличены, что в этом есть нечто детское, не изжитое до старости.
В любом случае ее много, она лезет в глаза. Со всех сторон врут, гнут, мочат. Рейдер отправляет жертву в «Матросскую тишину», судья утверждает, что эбеновое дерево это слоновая кость, ракеты «кассам» ставят во двор детского сада. Но сфера действия несправедливости распространяется только на сообщество людей, несправедливость совершает человек над человеком. В моем же сознании самый выразительный ее образ – человек, истязающий животное. Слабосильный беззащитный индивид может надеяться на то, что ему удастся исхитриться и ответить, отомстить обидчику. У щенка, которого бьют палкой, у джейрана, в которого целятся с вертолета, шансов никаких. Поэтому, когда два года назад в Америке вышла книга Джонатана Фоера «Поедатели животных», я решил ее прочесть. Точнее, решить решил, но хотеть не хотел. Из рецензий узнал, что она против употребления в пищу мяса, птицы и рыбы, а я эту тему не обсуждаю. Ем, как говорили прежде, всё, что продают на торгу, что готовит жена, чем угощают. Если от чего отказываюсь, то не по идейным соображениям, а по противопоказаниям медицинским или по нерасположению, не говоря уже нежеланию.
Сейчас книга опубликована в русском переводе, поступила в магазины, прочел. Это третья, если не ошибаюсь, большая вещь Фоера. О двух предыдущих, беллетристических, мы писали в «ЕС». Первую он выпустил в 25 лет, представ перед публикой уже сложившимся писателем. После второй, изданной в 28, впечатление было такое, что в американской литературе он занимает видное место много десятилетий. Сейчас ему всего 35, «Поедателей» писал несколько лет, поднял гору материалов, не упустил ничего сколько-нибудь существенного по теме. Книга цельная, недвусмысленная, уравновешенная. Очень, жутко (в прямом и фигуральном смысле слова) убедительная. Документально-художественная, художественно-философская. Мощное исследование.
Посвящена обличению и разоблачению животноводства, поставленного на промышленную ногу. Население Земли неостановимо растет, между тем пища практически не дорожает. Это достигается устройством фабрик, в которых откармливаемому животному выделяется жизненного пространства, только чтобы оно могло в нем поместиться, но не двигаться. И применением технологий, развивающих рост телесной массы и подавляющих сверхдозами антибиотиков возможность заболевания. Описание пыток, которым при этом подвергают животное, не для читателей хотя бы с минимальным воображением.
Кроме этого автор рисует картины разведения птиц, рыб, свиней и коров на фермах, заведомо уступающих промышленным финансово, но старающихся сохранить порядок, навыки, стиль, заведенные, так сказать, от века. И доказывает, что и в таких условиях питомцы их поставлены в бесправное и исполненное жестокости положение, поскольку в какой-то момент всех их без исключения забивают. А что это такое, я услышал еще подростком. Нашим соседом по лестнице был здоровенный парень, Вася, пятью годами старше меня, горький пьяница. Он работал на мясокомбинате, убойщиком. Однажды мы столкнулись в подъезде, я поздоровался, он, на это не ответив, сжал мне плечо и сказал: «Толик, как не пить! За смену ножом так намашешься, что проходи мимо ты, и тебя полосну». Так вот, автор неотразимо убеждает, что, вонзая вилку в эскалоп или киевские котлеты, посетитель ресторана, или любитель домашней кухни, или гость на званом ужине должен знать, что это он прежде того пихнул под нож теленка или поросенка.
С этим не поспоришь, это, действительно, так. Я читал книгу с физическим ощущением подавленности и сжатого сердца. И выхода из этого нет. Кроме как становиться вегетарианцем. Что, в общем, и благотворно, и нетрудно. Но какой-то маячил вокруг этого шага призрак победительности, чуть ли не кичливости по отношению к жившим от Адама до наших дней, разводившим скот и кормившим родню и все племя. Другими словами, и вегетарианцы вместе с Фоером правы – да что правы! – вызывают всяческое уважение, и пастуха Авеля в жестокие поедатели мяса не запишешь. Как всегда, когда у людей противоположные позиции, но никакая не перемогает другую, начинаешь вертеть головой в поисках авторитета бесспорного. Он-то что говорит? А Он говорит: пусть владычествуют люди над рыбами, птицами и скотом, а те пусть страшатся, а люди пусть ими питаются, только не с кровью.
Промышленное животноводство неприемлемо ни в каких видах, это аксиома. Так, как там поступают с живыми существами, думаю, нельзя поступать ни с водой, ни с землей, ни с воздухом. Что касается убийства и поедания мяса вообще, то несогласие с этим совести более чем понятно. Но разрешение, как мы видим, имеется, и такое, с которым спорить еще невозможнее, чем с доводами Фоера (может быть, поэтому он его ни разу не рассматривает?). Только имеет смысл, принимая доктрину разведения животных для забоя и разжевывая их плоть (особенно если с удовольствием), все-таки помнить короткое стихотворение Ахматовой, восходящее к строчкам Туманяна, а через него к поэзии древней: Я приснюсь тебе черной овцою / На нетвердых сухих ногах, / Подойду, заблею, завою: / “Сладко ль ужинал, падишах? / Ты вселенную держишь, как бусу, / Светлой волей Аллаха храним… / Так пришелся ль сынок мой по вкусу / И тебе, и деткам твоим?”
26 июня – 2 июля
Люди святой жизни учили, что в грехе сребролюбия, смертельном, можно обвинять уже того, кто, бросив взгляд на валяющуюся на земле монету, различает, золотая она или серебряная. Этот принцип напрашивается на то, чтобы распространить его на многие человеческие проявления, в частности, на антисемитизм. Множество людей определяют, не еврей ли попавший в поле их зрения индивидуум, почти автоматически: по фамилии, не говоря уже по внешности. Прожив свою жизнь в стране, а могу сказать и в мире, где существует «еврейский вопрос», я и сам отравлен этим различением. Читая книгу, в которой действие происходит в Германии, я, наталкиваясь на имя, скажем, Шиммерманн, отмечаю бессознательно, еврей он или немец?
В средствах массовой информации прошло недавно сообщение, что кинорежиссер Роман Полански приступает к съемкам нового фильма под предварительным названием «Д.». Д – Дрейфус, и обозначение его начальной буквой имени, давшего название явлению мирового масштаба, символично, показательно и многообещающе. Нам вольно догадываться, какая фамилия скрывается под инициалом «К» в Йозефе К., сокращенном имени главного героя романа Кафки «Процесс». Первое объяснение – не в свою ли честь автор пометил его таким образом, не намекая ли на автобиографичность замысла. В самом деле, вместо третьего лица (Йозеф К. – он) притча Кафки вполне могла быть рассказана от первого (Йозеф К. – я). Так же как обращена ко второму (Йозеф К. – ты). Мы, вы, они – все Йозефы К. Ибо каждый, защищенный всего лишь ничтожным кругом родни, от рождения попадает в сонм людей, которым он чужой, которые чужие ему и инстинктивно хотят от него избавиться. Попадает в процесс своего исторжения, истребления.