авлять там насквозь коррумпированную, неправосудную и так далее страну не желает. Патриотические интернетовские комментаторы стройными рядами обматерили его как пиарщика. Писатели, которые видят в своем участии в ярмарке позитив и на нее поехали, им недовольны, тоже стройно. Либеральная мысль в восторге, опять стройно. Поступок Шишкина благородный, но, как ни жаль, не без некоторой двусмысленности. Гумилева за благородство расстреляли, Мандельштама за обличение сгноили в лагере. Сейчас у нас высказываться так, как Шишкин, не запрещают, отчего высказывания обесценены. Тем более он живет не в России, тень досады на то, что «иностранец разделяет со мной чувство», тоже присутствует. А что ему претит российская несправедливость, я догадывался и до его заявления.
Новость вторая. Когда выслали Солженицына, Евтушенко написал письмо Брежневу, вполне законопослушное, робкое, с множеством оговорок. Дескать, не испортило бы это имидж России на Западе. Но уже сам факт невоодушевления высылкой подлежал каре. Слабенькой, для галочки, но все-таки. Отменили исполнение симфонии Шостаковича на слова Евтушенко. Назавтра либеральная мысль обсуждала исключительно этот запрет. Что Солженицына арестовали, в наручниках привезли из тюрьмы на аэродром и засунули в самолет курсом на ФРГ – между делом. Главное – как храбр и гоним Евтушенко. Что-то похожее случилось и нынче. Путин приехал к Михалковым на 100-летие, как выразились СМИ, «главы рода». Оказалось, что в набитом родственниками доме один из двух сыновей покойного юбиляра отсутствует. Второй говорит Путину: брат задержался в Европе. Казалось бы, вот вызов так вызов. И дяде Степе, и братану, и президенту. И что? Борцы за свободу, противники начальства, наполняющие интернет бесстрашием, – не обратили внимания! Шишкин – si, Кончаловский – no!
Конечно, с пушкинских времен российское отношение к загранице переменилось существенно. Власть утверждает и учит, что это враги. Но, не афишируя, прикупает там кто виллу, кто что. Порядочная часть населения уверена, что враги, но также и ничтожества, мы не в пример лучше. Вместе с тем – что туда стоит поехать прошвырнуться. А над этим – что хотя они лопухи и уважения не стоят, но демократию принимают всерьез и потому опасны. Вставят в список Магницкого, никакой перекисью не вытравишь. Страсбургский суд, гаагский – какие-никакие заслоны для совсем уж безудержного разгула наших шемякиных. В этом смысле заграница – средство защиты для тех, кого тут-то, под родными осинами, сгрызли бы без соли, по-сталински. Как Политковскую. Как хотят Навального. Без заграницы не было бы никакой эмиграции, начавшейся в 70-х. Много чего не было бы. Что говорить – следуя Пушкину, я предпочел бы, чтобы молодой симпатичный Гудков, выходя на бой с отечественными коррупционерами, не призывал иностранцев к сотрудничеству, все-таки государственный человек. Но без иностранцев получится ли? Безвыходное положение.
2–8 апреля
В колонке недельной давности («ЕС» № 11) мы привели отрывок из известного письма Пушкина Вяземскому с сокрушительным для современной патриотической идеи признанием. «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь». И в конце пассажа говорит о себе в 3-м лице: «удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится – ай да умница». Заявления броские, и можно живо представить себе нынешних патриотов, заносящих над его головой непреходяще модный штамп «русофобии», как бейсбольную биту. Но безоговорочно выдавать это признание Пушкина за общественную или политическую, а тем более национальную его позицию было бы не просто некорректно, а абсурдно.
В конце концов, на всех патриотов не угодишь. Даже если сколь угодно большое и представительное собрание согласится признать правильной какую-то формулировку патриотизма и предъявит достаточно авторитетных людей с твердой позицией в качестве его сторонников, всегда найдется кто-нибудь, кто скажет: авторитеты ваши для меня ноль, а вы, как и они, продались евреям и госдепу. Поэтому, не добиваясь стопроцентной поддержки всех, кто одержим русофильством, остановимся все-таки на Пушкине. Его кандидатура – самая близкая к гражданскому образцу. С одной стороны, его суждения о вещах, будучи предельно органичными, не имеют равных по полноте и в то же время уравновешенности. С другой, нет в России личности и фигуры, чья величина бесспорнее подошла бы для измерения интеллектуальных и духовных параметров страны.
Что он написал «месяца не останусь», разумеется, выдает его реальное желание как можно скорее получить паспорт и «рвануть». Но это желание запертого пленника, а если учесть, что писалось непосредственно в ссылке, – заключенного. Когда паспорт доступен, как он был доступен Вяземскому, Гоголю и многим его близким знакомым, то почему «месяц»? Наоборот, особенно при условии «никогда не воротиться», хочется отъезд оттянуть. Я наблюдал ссылку и эмиграцию/выдавливание Бродского, и в одно из моих пребываний у него в деревне мы серьезно готовили план его побега в Москву, оттуда в тот же день переправки на Кавказ к моим друзьям и тайного перехода границы. Но когда после освобождения его вызвали в ОВИР и недвусмысленно предложили в кратчайшие сроки сматываться, он старался (безуспешно) выиграть какие-то недели и подольше задержаться на родине. Словом, взбешенный Пушкин мог выкрикнуть «проклятая Русь», но это не значит, что мы должны принимать его состояние за знак проклятия и разрыва. Не говоря уже о том, что мы воспользовались случаем заглянуть в его частное письмо, на что не имели права.
Такие состояния известны множеству людей. Религиозно-философское доказательство того, что мы живем «в лучшем из миров», убедительно. Но неутешительно. Как часто хочется «рвануть» – пусть в нелучший, только бы из этого. Одна беда, что вот уж откуда «не воротиться». Патриа о муэртэ – родина или смерть! Или мир наш, здешний, или загробный. Родина в смысле Земля. Общая патриа, поэтому без патриотов. Патриотизм из признания в любви к стране, в которой человек рожден, выродился в бессистемную коллекцию заклинаний и правил любить эту страну единственным образом. Патриотические претензии сводятся к обличению других в непатриотизме. Патриотизм должен быть таким и никаким другим. Каким – знаю я, мне открыто как подлинному патриоту. Я – умею любить родину; кто не такой, как я, не патриот. Чья фамилия не русская – а это каждый определяет сам, – не может быть патриотом. Сахаров, Солженицын – нет: ясно же, что Цукерман, Солженицер. И т. д., и т. п.
Итак, Пушкин, внушительней не видать критерия. Стихи начиная с лицейских и до «Клеветникам России» дают несомнительные основания признать его эталонным русским патриотом. В переписке с другом заявления вроде «презираю отечество» и «удрал в Париж» как раз и есть доказательства этой подлинности. Сколько яростных выпадов против возлюбленных, уличенных в измене, сделано за историю человечества, сколько мстительных пожеланий им ужасного будущего произнесено! Именно потому, что возлюбленные и изменившие. Страна не Бог – Всеблагий, Безызъянный, Первый и Последний… Страна может бросить своих детей, предать, погубить, может в конце концов распасться, стать настолько иной, что и имя поменять. Примеров достаточно, поэтому призывы патриотов хранить ей верность как некоей абсолютной истине и ценности сплошь и рядом звучат демагогией. Белые бились за белого ангела, красные за красного.
Мне неловко бубнить эти прописные банальности. Но, каждый день сталкиваясь с поверхностными предложениями построить общество и государство на основе превосходства одних над другими, русских над татарами, мусульман над христианами, белой расы над цветной, я бы хотел хоть что-то противопоставить агрессивности всех против всех. Разумеется, это не по силам человеку, а такому, как я, частному, не публичному, не государственному, в первую очередь. Вот и предлагаю Пушкина. Не как икону, а как одну из лучших реальностей страны, одного, не сочтите за высокопарность, из лучших ее сынов, мужей, умов, сердец. Понимаю, что и этим дела не поправить. Но лишний раз о нем напомнить, его примером помешать очередному задыхающемуся от ненависти политику, коммунальному мудрецу, самоуверенному болвану – неплохо, неплохо. Почаще стоило бы его вспоминать и по многим другим поводам. Когда барабанные думцы витийствуют, что не потерпят «московских комсомольцев». А президент РФ – что Сергей Михалков велик, поскольку тираж его сочинений 300 миллионов. А самый яркий политик России по-курбски умирает в Европе. Просто представить себе, что Пушкин все это наблюдает. И прикидывает, куда от этого податься. И пишет соседке по Опочскому уезду: «Нет ничего более мудрого, как сидеть у себя в деревне и поливать капусту. Старая истина, которую я применяю к себе посреди своей светской и суматошной жизни».
9–15 апреля
О нравственном климате общества. Не действительном, довольно гнусном, а мечтаемом, довольно, оказывается, романтичном. Умер Березовский и, кроме несокрушимых юдофобов, испытавших, по их словам, в тот день прилив сил и свежего воздуха, множество раздалось голосов о том, какой он был незаурядный малый. И даже в утверждениях, что его конец – результат банкротства и накатившей депрессии, прорезались нотки сочувствия и чуть ли не сожаления. Сочувствие к мертвому, сожаление, что умер, – мы забыли, что такое бывает и с чем это едят.
Дефицита смертей, которые задевают или, по крайней мере, должны задевать публику, не наблюдается, каждую неделю хоть одна, а чаще две. Перед Березовским утонул 46-летний Мамышев-Монро, который был одновременно художником, искусством и собственным произведением. Его смерть тоже вызвала всплеск эмоций, и тоже очень сочувственных. Правда, в кругу поуже. Перед ним – Андрей Панин 50 лет, яркий, достоверный, темпераментный, но он был актер, а актеров – а вслед за ними и не-актеров – в последнее время стали хоронить под аплодисменты, публика и приходит к гробу, чтобы поаплодировать, и насколько она переживает потерю, непонятно. Да и само таинство смерти разрушается.