Сатирическая драма у Софокла и Еврипида
Перевод «Киклопа» едва ли не лучший из всех исполненных покойным Иннокентием Федоровичем; он, видимо, воодушевился новизной и оригинальностью взятой им на себя задачи, и я живо помню прекрасное впечатление, которое он произвел чтением своего перевода на своих слушателей в Обществе классической филологии.
Перевод и вступительная статья (в виде послесловия) были напечатаны в его петроградском издании. Статья перепечатывается здесь (т. е. в III томе «Театра Еврипида». – О. Л.) без изменений. Она была написана еще в то время, когда «Киклоп» должен был считаться единственной сатирической драмой, сохранившейся нам из древности; автору не было суждено дожить до обнаружения – в 1912 г. – второго представителя этой ветви драматической поэзии греков, а именно: «Следопытов» Софокла[66]. Не подлежит сомнению, что эта счастливая находка заставила бы его кое-где изменить и еще чаще дополнить свою статью; мне же как редактору было бы и неуместно, и неловко производить такую коренную ломку в ней и частично разрушать то, что у него так хорошо сложилось в одно целое. Довольствуюсь поэтому тем, что отсылаю читателя к своей собственной статье о новонайденной сатирической драме Софокла, в которой подведены итоги тому новому, чему она нас научила.
1. Софокл и сатирическая драма(Новонайденные «Следопыты» Софокла)
«Сатирическая драма» в древнегреческом смысле этого слова – т. е. веселая драма сатирического содержания с непременным хором из сатиров – является наиболее чуждой нашему пониманию отраслью античной поэзии и единственной разновидностью драмы, не давшей никаких ростков в новейшей литературе. Уже римляне, благоговейно перенесшие на почву своей словесности другие выработанные греками типы, с этим ничего поделать не могли. В 54 г. до Р. Х. поэт Квинт Цицерон, брат знаменитого оратора, попытался переделать по-латыни одну сатирическую драму Софокла, а именно «Сотрапезников»; но его брат, которому он ее послал для критики, ответил ему: «“Сотрапезники” Софокла мне решительно не понравились, хотя я и готов признать, что ты переделал эту пьесу не без юмора». Затем, центральное положение, которое занимает коротенькая теория сатирической драмы в «Поэтике» Горация, наводит нас на мысль, что главный из Пизонов – адресатов Горация был не прочь испытать силу своего таланта в этой новой для его земляков области; но исполнил ли он это намерение – мы не знаем.
А впрочем, даже греки и специально афиняне относились к своей сатирической драме с постепенно убывающим интересом. Было время, когда она господствовала на трагической сцене; это была эпоха Пратина и Херила – «когда Херил был царем между сатирами», как говорили впоследствии, – около 500 г. до Р. Х. Но вот явился Эсхил и ограничил сатирическую драму четвертой и последней частью тетралогии, представляемой каждым из трех одобренных поэтов на дионисические состязания. Сам он относился к ней очень серьезно и заслужил среди позднейших славу лучшего вообще поэта сатирической драмы. Его преемники Софокл и Еврипид следуют его традиции, но их сатирические драмы мало заставляют говорить о себе, их обоих затмил в этой области второстепенный трагик Ахей Эретрийский. В IV в. сатирическая драма потерпела новую утрату: она была изъята из тетралогии и ограничена одной пьесой для всего состязания, которой зато было отведено первое место. По-видимому, она и здесь только прозябала, пока в двадцатые годы ее не оживил некто Пифон, сделав из нее в то же время сатирическую драму также и в нашем смысле слова: в своем «Агене» – заглавие для нас загадочно – он изобразил жизнь казначея Александра Великого Гарпала с афинской куртизанкой Гликерой в городе Тарсе – ту веселую жизнь, за которой последовал позорный побег Гарпала с царской казной, его происки в Афинах и все дальнейшее движение этой знаменитой на всю древность «гарпаловской панамы». Для сатирической драмы это было последним проблеском; после него она угасла навеки.
От ученых поздней римской эпохи, которым мы обязаны сохранившимися нам выборками из древнеафинских трагиков, и подавно нельзя было ожидать особого понимания этой своеобразной отрасли античной драмы. Всё же они отнеслись к ней с интересом и – точно предчувствуя предстоящий всемирный потоп культуры – приняли в свой ковчег, вместе с 32 трагедиями, также и один экземпляр сатирической драмы. Они остановились на «Киклопе» Еврипида – скорее всего потому, что его содержание почерпнуто из самой популярной рапсодии Гомера, XI песни «Одиссеи». Так-то и до самых последних времен «Киклоп» Еврипида был для нас единственным представителем всей сатирической драмы.
Один представитель это то же что одна точка: он не дает возможности судить о направлении линии – а в данном случае линии эволюции сатирической драмы. Можно себе поэтому представить радость филологического мира, когда в начале 1912 г. стало известным, что неутомимый охотник за папирусами английский ученый Артур Гёнт (Hunt) нашел в египетском Оксиринхе рукопись, содержащую около половины сатирической драмы Софокла – а именно его до тех пор неизвестных «Следопытов» («Ichneutai»). Летом того же года появилось и само издание драмы; оно составляет самую интересную часть IX тома «Оксиринхских папирусов». Только с тех пор мы и получили возможность говорить о сатирической драме Софокла.
Но что такое прежде всего сама сатирическая драма?
Ее родина – лес; а что такое лес – для чувства, и прежде всего для религиозного чувства?
Это живой источник душистой прохлады, столь благодатной под палящим солнцем юга. Прохладой веет на путника с зелени шумящих над его головой ветвей, прохладой дышат струящиеся у его ног ручейки, жизнетворную силу этой прохлады он охотно воплощает в ласковых, чарующих образах лесных нимф деревьев и родников – дриад и ореад. Да, нимфы населяют этот полный живительной прохлады лес; они живут в каждом из его деревьев, оживляя его своей сочной, могучей жизнью; они изредка показываются путнику, чтобы дать ему добрый совет или осчастливить его видом своей вечно юной красоты; они по ночам при свете луны ведут нескончаемые хороводы вокруг своей повелительницы Артемиды; ибо что такое блаженство, как не вечная пляска?
Это – одна сторона лесной природы; но есть в ней и другая.
Жутким бывает молчание в нелюдимой лесной чаще; но еще более жуткими кажутся загадочные голоса, прерывающие по временам это молчание. Мы отовсюду окружены непроницаемой зеленой завесой; кто знает, что происходит за ней, что значат эти таинственные сигналы, эти зловещие переклички? Того и жди, что вот-вот прорвется эта завеса и из-за нее появится – что? Нечто страшное, звероподобное… Впрочем, нам тут нечего особенно напрягать свою фантазию: и наш народ воплотил в образах своего «суеверия» обе стороны лесной природы, и он населил свои родные леса не только красавицами-русалками, но и внушительными фигурами леших. Лешие – это и есть те существа, о которых говорится здесь. Называли их различно; чаще прочих упоминаются две их разновидности, сатиры и силены, те – помесь человека с козлом, эти – с лошадью.
Сатиры с силенами и нимфы – это обе души лесной природы, страшная и ласковая, мужская и женская; но вместе взятые, все они представляются носителями главной деятельности леса. А эта деятельность – вечное, могучее, безудержное плодотворение. Лес – роскошная мастерская жизни; это на юге еще более бросается в глаза, чем у нас, так как там зеленый лес сам собою вызывает сравнение с выжженной солнцем, мертвой почвой обезлесенных склонов. В ту отдаленную эпоху «аниматизма», о которой здесь идет речь, откровенность и даже грубость не должны возбуждать удивление: только что указанная задача леса отразилась на характере его фантастических обитателей и представителей. Их жизнь – вечная любовь, вечное плодотворение: дерзкая похотливость сатиров и силенов, ласковая податливость нимф. Последнее для нас не так важно, важно первое: дерзкая похотливость – это основная черта, с которой силены и особенно сатиры перешли из своей родной лесной природы также и в сатирическую драму.
Случилось это, однако, не сразу.
Одним из важнейших событий в религии периода, отделяющего ахейскую эпоху Гомера от эпохи исторической Греции, было перенесение культа Диониса из Фракии к эллинам. Пронесся он по их городам и селам в угаре экстаза, в вихре восторженной пляски; а эта пляска, замутив при своем появлении «широкохороводные улицы» Эллады, все же звала население для завершения веселья на святые «оргады», на окаймленные лесом поляны Пинда, Киферона, Парнаса. В этом особенность культа Диониса: его место – не горная вершина Зевса, не стройный храм Аполлона, не приморский луг Деметры, а именно лесная поляна. Там – закулисная сцена «Вакханок» Еврипида; при чтении его описаний на нас так и веет зеленой прохладой дуба и смолистой негой ели.
А раз вступив на почву живого греческого леса, Дионис, естественно, увидел себя окруженным его обитателями: сатиры, нимфы схватили тирсы, надели небриды и закружились в хороводах как вакханты и вакханки в честь новообъявленного бога. Люди – те только последовали их примеру. Основная черта тех лесных обитателей от этого нимало не пострадала, ведь сам дионисический праздник был по своему первоначальному значению праздником чаемой весны и приливающих соков, праздником оплодотворения дремлющей в зимнем забытьи природы. Нет, сатиры и нимфы могли остаться тем, чем были искони. Люди – те вначале и в этом отношении, как можно догадаться, последовали их примеру. Но вскоре умеряющее влияние религии Аполлона дало себя знать. Он через своего пророка Мелампа «исцелил от бесстыдства» дочерей Эллады; он ввел дионисический экстаз в рамки гражданского благочиния, воздвигши между действительностью и фантазией четкую, хотя и зыбкую грань – грань искусства. В пристойном веселье служили своему богу всеэллинские вакханки на склоне Парнаса; зато в городской театр ворвалась необузданная в своей изначальной удали драма – драма «сатирическая».