Затем, положив лиру в колыбель, он вторично вышел из дому и к вечеру был уже в Пиерии, что под Олимпом, где паслись коровы Аполлона. Из них он «отрезал» пятьдесят и погнал их по песчаной местности, «дав копытам противоположное направление, так что передние стали задними, а задние передними, да и сам он шествовал назад», подвязав себе сандалии из древесных ветвей под ноги (перевожу точно это темное место). Проходя мимо Онхеста (в Беотии), он был замечен стариком-виноградарем, которому он обещал урожай под условием молчания. При свете луны он достиг реки Алфея в Элиде; там он коров отправил в пещеру, сам же возжег огонь – искусство возжигать огонь из сухого дерева изобрел именно он. На этом огне он приносит в жертву двух коров, разделив их туши на двенадцать частей, по числу великих богов, – этим он показал смертным первый пример огненной жертвы двенадцати богам. После этого, скрыв все следы, он вернулся на Киллену в свою родную пещеру. На упреки матери он ответил, что его целью было стяжать почет среди смертных как чиноначальнику крупного скотоводства (bukoleein – текст здесь, к сожалению, испорчен). Он надеется, что Зевс даст ему эту честь; если же нет, то он решил стать покровителем воров.
Тем временем и Аполлон отправился искать свое стадо. Отчасти благодаря болтовне онхестского старика, отчасти благодаря вещей птице, он догадался, кто такой похититель; но хотя он и нашел за Алфеем следы своих коров – их самих он, вследствие запутанности этих следов, отыскать не мог. Пылая гневом, он отправился в килленскую пещеру. Здесь он нашел Гермеса – в колыбели, завернутого в пеленки; на его грозную речь младенец отговорился полным незнанием. Оба согласны предоставить решение спора самому Зевсу, с каковой целью они и отправляются на Олимп. И вот перед трибуналом Зевса происходит спор обоих братьев; Гермес и там запирается самым беззастенчивым образом. Зевс от души смеется над его хитростью, но все-таки приказывает ему выдать Аполлону его коров. Поневоле ведет Гермес старшего брата туда, куда он их запрятал.
Здесь в тексте досадный пробел: неясно, каким образом обнаружилась лира, которую похититель все время держал под мышкой. Играя на ней, он до того обворожил Аполлона, что тот охотно ему за нее уступает коров. Все же поразительное воровское искусство Гермеса внушает ему беспокойство; а что, если он похитит обратно уступленную лиру, а заодно и лук? Но когда малютка дает ему торжественную клятву ничего не трогать из его имущества, тогда обрадованный Аполлон дарит ему еще и золотой волшебный жезл, и одно из прорицалищ под Парнасом, и вообще объявляет его своим любимцем на все времена. Так-то с тех пор сын Маи вращается среди богов и смертных «немногим на пользу, многим на обман, особенно ночью», как не без юмора заканчивает поэт.
Новейшего читателя этот гомерический гимн поражает прежде всего своим своеобразным отношением к богу Гермесу, да и к остальным богам. Непочтительным его назвать нельзя: его автор с видимой симпатией относится к плутням своего героя. Но в то же время он, по-видимому, совсем забывает, что имеет дело с богом; мы имели бы право назвать его отношение к нему прямо атеистическим, если бы это слово не было слишком страшным для детской наивности нашего певца. Оглядываясь в прочей гомерической литературе, мы найдем самую близкую параллель нашему гимну в той песни Демодока в честь любви Ареса и Афродиты, которая составляет жемчужину VIII рапсодии «Одиссеи». Та песнь поется у благочестивых феакийцев, – очевидно, об атеизме не может быть и речи. Но она поется на пиршестве, последовавшем за жертвоприношением, после многих чарок вина, когда и людьми и богами овладело самое благодушное, беззаботное настроение. Смех и насмешка – приправа веселой трапезы; от них не убудет ни людям, ни подавно легкоживущим богам.
А если так, то ясно одно: своеобразный характер нашего гимна знаменателен только для греческой религиозности, но не для греческой религии. Говоря о последней, мы должны восстановить прямое направление лучей, преломленных в призме затрапезного юмора гомерических певцов.
А для этого полезно вспомнить, что Гермес был великим богом в своей аркадской родине – даже своего рода богом-творцом. Сын Зевса и Маи – или, что одно и то же, неба и «матери»-Земли, рожденный на снеговерхой Киллене, где небо соприкасается с землею, он был родоначальником древнейших людей в мире, каковыми себя почитали аркадские пастухи. Их незавидное положение среди прочих эллинов отразилось также и на положении их бога среди прочих богов греческого Олимпа; но их политическое возрождение в IV в. до Р. Х. повело и к возрождению их родной религии – столь влиятельного в позднейшие времена «герметизма». Это не мешает иметь в виду и при оценке этого древнейшего памятника аркадской религии.
И, всматриваясь в него пристально, мы замечаем в нем черты, действительно характеризующие Гермеса как благодетеля и просветителя человеческого рода. Читатель не упустил из виду, что ему приписывается изобретение искусства добывания огня – очевидно, для его потомков и почитателей Прометей не был нужен. Он же установил для смертных порядок огненной жертвы – это также делает его соперником Прометея, которому ее установление приписывается Геродотом. А если так, то можно без преувеличения сказать, что Гермес дал людям и религию; ведь огненная жертва – главная часть религиозной обрядности. Наконец, наш гимн приписывает ему также изобретение лиры, а лира – символ не только музыки, но и всего покоящегося на ней «мусического» образования эллинов.
При этих условиях можно смело спросить себя: не имело ли и похищение Аполлонова стада такого же серьезного, «прототипического» значения? Не хотели ли аркадцы выставить своего бога и чиноначальником скотоводства, т. е. той отрасли труда, которой они жили до позднейших времен в своей гористой, неудобной для земледелия стране? Мы всматриваемся в важное для этого вопроса место, в разговор Гермеса с матерью Маей… Но нет, мы видели, что текст здесь испорчен, решающее слово bukoleein введено путем конъектуры. А с другой стороны, Гермес еще до похищения тех коров обтягивает новоизобретенную лиру воловьей шкурой – итак, коровы и скотоводство существовали в Аркадии и до него. При таком положении дела приходилось отказываться от прототипического толкования похищения Гермесом Аполлонова стада и видеть в нем грубоватый символ конкуренции между Аполлоном и Гермесом как обоими пастушескими богами Пелопоннеса, пришлым и местным, – что я и сделал в 1905 г. в своей статье «Гермес Трижды-Величайший»[67]. По-видимому, аркадцы горой стояли за своего родного бога и не прочь были посрамить его конкурента: «уже, конечно, если Аполлон собственного стада досмотреть не мог, то было рискованно доверять ему другие».
Останемся ли мы при этом толковании и теперь, после нового материала, которым мы обязаны новонайденной драме Софокла? Посмотрим – и для этого обратимся к анализу этой последней. Мы можем это сделать теперь же, так как промежуточных звеньев между гомерическим гимном и «Следопытами» в греческой литературе не имеется.
Чтобы использовать гомерический гимн для драмы, Софоклу, связанному единством места, пришлось прежде всего упростить его топографическую пестроту. Колыбель младенца-бога находилась в пещере аркадской Киллены; коров он похищает под пиерийским Олимпом между Фессалией и Македонией, прячет их в элидском Пилосе, попутно останавливаясь в беотийском Онхесте. Тот же путь совершает и разыскивающий свое стадо Аполлон. Софокл должен был сделать выбор между этими местностями; по весьма понятной причине он остановился на Киллене.
Итак, действие происходит перед пещерою Киллены, на склоне горы. Этим заодно дана та обстановка, в которой поэт сатирической драмы более всего нуждался. «Сатирическая сцена, – говорит Витрувий, – украшается деревьями, пещерами, горами и прочими элементами дикой природы, изображаемыми так, как это делают пейзажисты (topiarii)». На основании этого свидетельства, к слову сказать, и предложено в моем переводе описание сцены; иллюстрациями могут служить помпеянские ландшафты.
Первым выступает Аполлон с объявлением о пропаже своего стада и о награде тому, кто укажет похищенное и похитителя, – как это нередко делали в греческих городах глашатаи. Конечно, появление бога именно на Киллене требовало объяснения, которое он и дает: оказывается, он уже давно странствует, разыскивая свое стадо, так что его теперешнее объявление – только одно из многих. Интересно, что исходный пункт этих странствий не совпадает с гомеровским: там им был пиерийский Олимп, между Македонией и Фессалией, здесь Аполлон прежде всего «переходит во Фракию». Откуда? Так как он оттуда направляется в Македонию, то, по-видимому, с востока, из Троады через Геллеспонт. Можно ли отсюда заключить, что Софокл признавал происхождение культа Аполлона из Трои?
Объявление Аполлона обращено к божествам и людям дикой горной природы; последние разделяются на овчаров (poimenes), земледельцев и (по блестящему восстановлению Виламовица) угольщиков. Волопасы отсутствуют. Поручаем пока это обстоятельство вниманию читателя; мы воспользуемся им в свое время.
На объявление Аполлона откликается Силен; он предлагает ему услуги свои и своих детей-сатиров, исключительно из дружбы, разумеется… а впрочем, к награде он тоже неравнодушен. Так-то сатиры самым непринужденным образом введены в фабулу гомерического гимна. Там Аполлон сам выслеживает своих коров; здесь он эту низменную работу поручает этим низменным божествам, которые и являются в нашей драме в роли «следопытов». Нет спора, что это было очень счастливым изменением старой фабулы в соответствии с потребностями сатирической драмы.
Но вот что нас озадачивает. В виде придачи к условленной награде Аполлон обещает Силену свободу для него и всех его детей; хотя этот стих нам сохранился не весь, но ссылки на него в других местах ставят правильность его реконструкции выше всякого сомнения. У кого же они были в неволе? Ниже нимфа Киллена упоминает об их «прежней» службе их господину Дионису; отсюда следует скорее всего, что теперь они ему более не служат. К тому же это была не такая служба, от которой они желали бы освободиться, да и не от Аполлона зависело их от нее освободить… Последнее соображение подсказывает нам, думается мне, единственно правильный ответ на поставленный вопрос: если их освобождает Аполлон, значит, ему они и служили. Но что это за служба Силена и сатиров Аполлону? Должны ли мы признать в ней отголосок смягченного варианта о состязании Аполлона с силеном Марсием? Или же деление дельфийского сакрального года на аполлоновскую и дионисическую половины имело последствием известную подчиненность Силена с сатирами также и Аполлону? Мы этого не знаем. Все же следует обратить внимание на то, что Софокл считается с этой службой как с чем-то общеиз