вестным: ее мотивировки нет в сохраненных частях драмы, не могло быть и в утерянных.
Подтвердив свое обещание, Аполлон уходит; на сцене остается Силен с сатирами. Пролог кончен.
При следующей за ним вступительной песни хора, как и вообще при хорических песнях нашей драмы, кроме разве последней, – поэту пришлось иметь дело со своеобразным затруднением. Обыкновенно они исполняются под аккомпанемент музыкального инструмента; здесь это было невозможно потому, что первый музыкальный инструмент, лира, только что изобретен младенцем Гермесом. Стихийный ужас сатиров при его таинственных звуках (о котором еще будет речь) был бы невозможен, если бы предыдущие песни хора исполнялись под музыку. Необходимо было поэтому обойти затруднение так или иначе.
Во вступительной песни обход состоял в том, что поэт вообще не заставил петь весь хор, а разбил его на части. На какие – об этом можно спорить; я принял то деление, которое мне показалось самым простым и естественным, – другие делят иначе.
Силен, давая свое обещание Аполлону, разумеется, рассчитывал гораздо более на своих востроглазых детей, чем на собственные способности; напутствовав их мудрым советом, он уходит – для чего, это всякому, кто его мало-мальски знает, нетрудно сообразить.
Сатиры ищут, следуя наставлению своего родителя. Их поиски недолго остаются без награды: след найден, затем и другой. Этим, казалось бы, направление, в котором был угнан скот, нетрудно определить; не попытаться ли свистнуть, чтобы вызвать его ответное мычание?.. Здесь в рукописи единственная во всей драме ремарка: rhoibdos. Руководясь значением этого слова в других местах и окружающими его здесь стихами, я полагаю, что оно обозначает именно «свист» сатира, а не что-либо другое. Но стадо молчит; с другой стороны, свои же товарищи находят новые следы, своим направлением противоречащие первым. Как видно, наш поэт удержал путаницу следов в гомерическом гимне, хотя нельзя сказать, чтобы ее описание у него вышло особенно вразумительным. Как бы то ни было, наши следопыты сбиты с толку; в каком направлении искать вора и добычи?
Оставим их пока в их недоумении и займемся нашим, едва ли не более важным, – что, собственно, нашли наши сатиры? Следы воловьих копыт. Какой отсюда вывод? Казалось бы, только один: что здесь проходило стадо коров, не более. Но почему же непременно стадо Аполлона?
Остроумный филолог Роберт, которому принадлежит одна из первых статей о новонайденной драме, обратил внимание на это затруднение. Как могут сатиры знать, что стадо коров, которое они выслеживают, есть именно стадо Аполлона? Очевидно, отвечает он, у коров Аполлона был выжжен на нижней части копыт особый знак, который оставил свой оттиск в песке. Само по себе это было бы возможно – мифология повествует нечто подобное о стаде хитрого Сизифа, уведенном Автоли-ком. Но сам Роберт уже заметил, что если бы этот выжженный знак был отличительной приметой коров Аполлона, то он должен был предупредить о нем Силена и сатиров там, где он поручает им его выследить. А между тем этого предупреждения нет в сохранившейся части трагедии и не могло быть в утраченных.
Мне думается, мы можем дать вполне удовлетворительный ответ на поставленный вопрос, сближая наше место с тем, на которое я выше обратил внимание читателя. Но мы с этим ответом торопиться не будем и отложим его до третьей и решающей улики. А пока вернемся к нашим недоумевающим следопытам.
Хотя в этом месте наша рукопись никаких ремарок не дает, но дальнейшее не оставляет сомнения в том, что здесь происходит. Из пещеры слышится игра на лире; при этих неведомых звуках вся врожденная трусость сатиров дает себя знать – пораженные ужасом, они падают на землю и остаются в этом положении до прихода своего отца.
Кстати, этой игрой Софокл вознаградил свою публику за отсутствие музыкального аккомпанемента при вступительной песни хора. Надо полагать, что исполнение этого интермеццо было виртуозным: ведь сам бог предполагался исполнителем. Зная, как искусно сам Софокл умел играть на кифаре, мы охотно предположили бы, что он и здесь, как в своем «Фамире», выступил в роли кифариста. Но нет: та же традиция сообщает нам, что то его выступление было единственным, и мы не имеем основания прекословить ей.
Чудесная игра умолкает; невольные слушатели по-прежнему лежат на земле. К ним приходит Силен; узнав о причине их страха, он пристыжает их в великолепной, проникнутой благородным негодованием речи… мы знаем уже эту его черту. Удивляться можно только скромности, с которой его выродки-дети ему отвечают; не всегда они бывают с ним так почтительны.
Решено на таинственную игру ответить удалой песней. Петь будут сатиры, аккомпанировать – Силен… Конечно, только свистом, так как никакого музыкального инструмента, мы это уже знаем, в распоряжении нашего хора не имеется. Так-то поэт вторично обошел затруднение, о котором речь была выше. Песня под аккомпанемент свиста – это была, очевидно, редкая диковина, вполне идущая к веселому характеру сатирической драмы. Ее текст, к сожалению, сильно пострадал, все же из краткого резюме Киллены видно, что наша «свистопляска» в буквальном значении слова состояла из двух частей – одной охотничьей, другой, так сказать, сыскной: мнимый зверь первой части во второй оказывается выслеженным вором. Сатиры выступают здесь настоящими собаками-ищейками: даже клички они дают себе собачьи.
А впрочем, выслежен наш вор пока только в фантазии; пыл сатиров и их вдохновителя быстро остывает, когда из пещеры вторично раздаются те же загадочные звуки. Это – второе музыкальное интермеццо, вторая награда публике за отсутствие обычного аккомпанемента в только что прослушанной песне. Новый припадок трусости у хора, новые увещания со стороны блюдущего свое родительское достоинство Силена. Решено вызвать загадочного виртуоза – сначала честью, а потом, ввиду его упорства, и более решительными мерами.
Эти более решительные меры описываются Силеном; по-видимому, речь идет о бойкой деревенской пляске. Мы знаем, что таковая была неизменной принадлежностью сатирической драмы; звали ее технически сикиннидой. Эта сикиннида эффектно отделяла первую часть драмы от другой, ознаменованной участием нового действующего лица – ореады Киллены. Силен в этой второй части отсутствует; надо полагать, что он исчез незаметно под шум сикинниды, предоставив своим сыновьям расправу с таинственным незнакомцем.
Из пещеры выходит на шум нимфа Киллена. Это – персонаж новый; гомерический гимн его не знает – там, в пещере, с Гермесом обитает одна только Мая. К чему эта замена? Поэт говорит нам, что Мая ослабла от родов; это – черта реалистическая, вполне убедительная для поэта-реалиста и поэта-врача, каким был Софокл. Но позволительно будет отметить и другое удобство этой замены: уличаемой сатирами Киллене придется играть довольно незавидную роль, вряд ли достойную богини и матери великого бога.
Все же вначале она держит себя с большим достоинством и очень свысока бранит сатиров за их шумную сикинниду. Те скромно извиняются – мы уже отметили выше эту их учтивость, мало идущую к их обычному задору, даже у Софокла. Мало-помалу разговор налаживается; она хочет узнать, зачем они пришли. Но сатиры чувствуют, что центр тяжести их интереса уже переместился: о коровах Аполлона они забыли, они все под впечатлением услышанных звуков и желали бы знать, от кого они.
Здесь мы имеем в полукомической обстановке ту же характерную для Софокла драматургию, расцвет которой в серьезной и трагической обстановке представляет «Царь Эдип». В силу человеческой воли центр тяжести интереса перемещается; но это перемещение лишь способствует развязке также и в смысле первоначального интереса. Киллена с женской словоохотливостью отвечает на вопросы сатиров о происхождении таинственных звуков; но, отвечая на него, она невольно ответила также и на основной вопрос, образующий завязку нашей маленькой драмы, – о похитителе Аполлонова стада.
И стоит обратить внимание на то, с каким искусством поэт воспользовался в видах этой развязки беззаботным рассказом певца-гомерида. Читатель помнит этот рассказ. Гермес сначала ловит черепаху, делает из нее лиру, обтягивая между прочим ее спину воловьей шкурой, а затем уже идет похищать стадо Аполлона. А у Софокла? Из слов Киллены это не сразу видно, так как она о похищении стада, разумеется, умалчивает. Тем полезнее будет для читателя знать это заранее: у Софокла Гермес сначала похищает стадо Аполлона, а затем уже изобретает лиру. Для чего это изменение? Увидим.
Итак, Киллена рассказывает сатирам о рождении Гермеса от Зевса и Маи. Рос он не по дням, а по часам: уже по прошествии шести дней он сравнялся ростом с юношей… это тоже не по Гомеру. Но по другой причине: надо было подготовить зрителя к тому, что роль Гермеса будет исполнена взрослым актером. И вот теперь этот мальчик из мертвого зверя сделал лиру и тешится ею.
Сатиры недоумевают: что это мог быть за зверь? Начинается новый разговор между ними и Килленой: наивные вопросы одних, наивные ответы другой, довольно первобытная зоология, очень мило приправленная египетской ученостью про кошку и ихневмона, которую наш поэт заимствовал у своего друга Геродота. Ну, что ж, пусть будет так; но все-таки, как же этот диковинный зверь стал после смерти голосист? И тут словоохотливая Киллена готова служить: подробно описывает она, как ее питомец из остова черепахи сделал лиру – и, между прочим, невзначай упоминает и о том, как он этот остов обтянул воловьей шкурой.
Этим она выдает всю свою тайну. Сатиры тотчас ее накрывают: воловьей шкурой, прекрасно, – а вол-то чей? Сомнений нет: именно Гермес, а не кто иной, похитил Аполлоново стадо.
…Это и есть та третья улика, о которой я говорил выше. В самом деле, прошу вспомнить вторую: сатиры находят следы воловьих копыт – и не сомневаются в том, что их оставило Аполлоново стадо. Почему именно Аполлоново? То же самое и здесь: упоминается воловья шкура – и опять для сатиров несомненно, что она принадлежала похищенной у Аполлона корове. И заметьте: Киллена изворачивается на все лады, чтобы спасти своего питомца от обвинения в воровстве, но ей и в голову не приходит сказать, что вол принадлежал ему самому или был взят у смертного пастуха. Почему так?