– Готовились-готовились к встрече великого человека, а как увидели – засмущались! – по-прежнему радостно улыбаясь, объяснил ситуацию ЕВР. – Знакомьтесь, это мои дети – Марфа и Петр, Жан, наш мажордом, а это – наша няня Вероника Владиславовна.
Старик церемонно поклонился, скользнул взглядом по двойняшкам, подозрительно покосился на собак и как крючками зацепился глазами за Нику.
– Зураб! Это она! – неловко и тяжело поднялся с колен Хреновский. – Какой типаж! Разве это не лицо всей России? Чистое, одухотворенное, патриотическое! Ты просто обязан ее написать! Я плачу!
– Напишу! – пообещал Ркацители. – Я всех напишу. Очень хороший ракурс, ты на коленях перед всей Россией. Это символично. Только… – Он задумался. – Где-то я уже это видел… А! Вспомнил! Это же моя скульптура – Ленин на коленях перед мировой революцией…
– Склеротик, – махнул рукой Хреновский. – У тебя наоборот – Ленин душит гидру мировой контрреволюции…
– В чем разница? – высокомерно осведомился Ркацители. – Главное, какой смысл вкладывает творец в свой шедевр. Когда я для Америки ваял Петра Первого…
– Ой, я вас узнала! – громко обрадовалась Марфа. – Вас по телевизору часто показывают! Вы все время Петров делаете! Я нашего Петьку вами пугаю: говорю, будешь зазнаваться – таким же станешь!
– Да, деточка, это мои работы, – самодовольно погладил Марфу по голове скульптор. – Разбираешься в искусстве, умница! Как, говоришь, тебя зовут?
– Марфа! – подсказал счастливый ЕВР. – В честь знаменитой Марфы Посадницы. А это сын – Петр. – Он выдвинул перед собой мальчика. – В честь нашего общего кумира, великого реформатора Петра Первого.
– О! – важно удивился скульптор. – Весьма похвально! Назвать детей в честь лучших представителей нашей национальности!
ЕВР благодарно и согласно кивнул.
Ркацители, повесив голову набок, внимательно разглядывал детишек. Отошел влево, потом вправо. Быстрым движением схватил двойняшек за руки и переставил к окну. Увидев, что вечернего освещения недостаточно, пошарил глазами вокруг, нашел выключатель, щелкнул клавишей. Гостиная озарилась ярким праздничным светом огромной хрустальной люстры.
– Вот! – патетично и громко воскликнул мэтр. – То, что нужно! Я буду их лепить!
Почтительное молчание было ему ответом. Собравшиеся понимали, что присутствуют при уникальном событии – рождении новой шедевральной идеи.
Первой не выдержала Анжи. Она громко, во всю пасть, зевнула и подошла к скульптору. Подняла любопытную рыжую голову, высунула длинный ярко-розовый язык и выразительно произнесла: «Ав».
– Собаки? – вопросительно поднял кустистые брови Ркацители. – Неожиданный ход. Надо подумать.
Он стоял посередине комнаты, высокий, крупный, седой, сам – живая скульптура, и напряженно размышлял.
– Да! – снова вскрикнул он. – Я скажу новое слово в прочтении русской истории! Петр Первый и Марфа Посадница. Символ нерушимого единства партии и народа.
– Какой партии, НДПР? – заинтересовался Хреновский.
– Молчи, невежа! – прогремел художник. – Марфа Посадница была представительницей одного из первых прообразов политических партий. Петр же, наш великий и могучий Петр, делал все для того, чтобы русский народ встал на одну ступень с образованными народами Европы.
– Слушай, Зураб, – нимало не смутился Хреновский. – А может, все-таки наоборот? Марфа, как женщина из народных глубин, пусть символизирует народ, а Петр – правящую партию. Мне кажется, такая трактовка в нынешней политической ситуации более уместна.
– Думаешь? – Ркацители пожевал сухими губами. – Пожалуй. А впрочем, – он снова пристально взглянул на застывших детей, – какая разница? Если народ и партия едины, кто из них кто – не так уж и важно.
– Гениально! – выдохнул восхищенный ЕВР.
– Да-да, – согласился скульптор, – конечно. – Его мысли, это видели все, парили уже не здесь. Их высокий полет вершился в неведомых, недоступных обычному сознанию далях и весях. – Бойль и Мариотт! Станиславский и Немирович-Данченко!
– Минин и Пожарский, – робко подсказала Ника.
– Именно! – внимательно посмотрел на нее Ркацители. – Марфа и Петр будут тоже стоять на Красной площади. И своим величием затмят эти уродливые, низкопробные фигуры!
– Постойте… – Ника, получившая нежданное одобрение, осмелела. – Но они же – дети! Они – маленькие!
– В этом и есть гениальность моей находки. – Мэтр снисходительно махнул рукой. – Кому нужны штампы? Кому нужны взрослые, отягощенные пороком лица? Нет, я вылеплю Петра и Марфу именно детьми, с чистым, невинным челом, на котором будет запечатлена вся их будущая великая судьба! Начнем прямо сейчас!
– Но у Петруши рука в лангетке… – робко вставил ЕВР. – А снимут лишь через неделю.
– Неважно! – Голос скульптора гремел, как духовой оркестр на параде. – Сломанная рука – тоже символ! Он означает, что с самого детства этот гигант мысли делал все своими руками! А Марфа, – он вперился немигающим взглядом в испуганную девочку, – Марфа должна быть со сломанной ногой!
– Зачем? – обмерла Ника.
– Милочка, – наставительно поднял палец мэтр, – искусство требует гармонии символов!
Марфа – это народ, и этот народ болен! Он не может идти семимильными шагами в правильном направлении, потому что его быстрые ноги сломала продажная чиновничье-олигархическая клика. – Ркацители трагически сжал губы, выдержал паузу. – Но народ выздоровеет! – вдруг оглушительно, точно сто военных оркестров, загремел он. – Кости срастутся! Он встанет на обе ноги. И тогда – держись, Россия! Тебя ждет великое будущее!
Хреновский смахнул скупую восторженную слезу. Похоже, из всех присутствующих он – единственный – в полной мере осознал величие замысла гениального Зураба. Остальные потрясенно молчали.
– Не хотите ли вы сказать, – первой пришла в себя Ника, – что Марфиньке надо сломать ногу для реализма?
– Не надо, – тихонько заныла девочка, – не хочу…
Петр же, напротив, обрадовался:
– Ага, вот тогда узнаешь! И дразниться не будешь.
Девочка развернулась и изо всей силы треснула брата по голове. Анжи и Дарик весело запрыгали, подозревая, что началась общая веселая игра.
– Значит, так, – решительно выступила Ника, – вы как хотите, а я категорически против! Что за искусство такое, когда надо дите мучить? Только через мой труп! – Она подошла к двойняшкам и крепко прижала их к себе, наглядно подтверждая сказанное..
Мэтр посмотрел на Нику с удивлением и жалостью.
– Кто это? – задумчиво спросил он.
– Няня… – растерянно объяснил ЕВР.
– Хорошая композиция, – продолжал разглядывать Нику и детей Ркацители. – Мать-Родина благословляет своих детей на подвиг, предчувствуя их трагическую судьбу…
ЕВР наконец пришел в себя:
– Может быть, мы обсудим все за ужином? Прошу! – И он открыл двери в столовую.
Первыми повскакивали собаки, за ними двинулся мэтр. Общее торжественное шествие нарушил громкий телефонный звонок.
– Не бойтесь! – чмокнула двойняшек Ника. – Я вас в обиду не дам! – И направилась к телефону.
Звонил Вовчик. Голос его звучал радостно, но одновременно несколько тревожно. Сообщив Нике, что должен уехать из страны по срочным делам, брат, смущаясь, попросил:
– Сшей еще парочку… Не заказывать же мне у портного!
– Конечно! – сразу поняла Ника. – Что там пару-тройку, я тебе дюжину сострочу! Не стирать же каждый день одни и те же!
Подобное искреннее взаимопонимание сестры чрезвычайно обрадовало Вована.
– А когда пошьешь? Я завтра вечером улетаю, успеешь?
– Ой, Вовчик. Я бы и сегодня сшила. Да у нас гости! К ЕВРу Ркацители заявился, а с ним Хреновский!
– Пристает? – быстро спросил Вовчик.
– Пытался…
– Так, сейчас я их выставлю!
– Ой, не надо! – испугалась Ника, представив, какой трагедией это будет для ЕВРа. – Скульптор к Ропшину по серьезному делу!
– Вот пусть делами и занимаются, – отрезал Вован и бросил трубку.
Ника едва успела войти в столовую, как снова зазвонил телефон. На этот раз – мобильный Хреновского. Депутат глянул на дисплей и тут же поднес трубку к уху:
– Весь внимание, Владимир Владимирович! Рад, очень рад!
– Путин, что ли? – прошамкал набитым ртом Ркацители.
Хреновский отрицательно помотал головой, глубокомысленно поднял глаза к потолку, показывая: бери выше. Несколько секунд внимательно слушал телефон, потом вытянулся по стойке «смирно»:
– Понял! Слушаюсь! Будет сделано. Засунул телефон в карман, тяжело осел на стул, хрустящей крахмальной салфеткой вытер мигом вспотевшее лицо.
– Кто? – с интересом снова спросил скульптор.
– Вован Орский, – задумчиво проронил Хреновский.
– А-а… – уважительно и понимающе протянул Ркацители. – Понятно…
За все оставшееся время депутат не взглянул на Нику ни разу! Был непривычно тих и задумчив. Разговор как-то сам по себе ушел от темы новой скульптуры и наконец завязался вокруг того, о чем ЕВР так страдал, – его творчества. Ника потихоньку отправила из-за стола детей, следом улизнули собаки, а потом – и сама Ника. Все-таки обещание, данное Вовчику, надо было выполнять, а времени оставалось не так уж и много. Не ехать же брату за границу без трусов!
Следующая после этой памятной встречи неделя оказалась на удивление сонной и тихой. ЕВР был по горло занят и в Песчанку не приезжал, дети целыми днями пропадали на улице, а Ника занималась любимым делом – придумывала новые модели.
Загородный дом Ропшина располагался на огромном участке. В Кувандыке, как прикинула Ника, на этой площади разместилось бы с десяток обычных огородов. Тут же ни о каком подсобном хозяйстве речь не шла. Вокруг дома – красивые клумбы. Деревья аккуратно подстрижены и оттого какие-то ненатуральные. Всякие альпийские горки, одна даже с настоящим ручейком. Ну и, понятное дело, парочка белоснежных беседок, чтобы на вольном воздухе предаваться шашлыкам и мечтаниям.
Пространство за домом было вообще неухоженным. Недостроенный теннисный корт и огромное поле, покрытое редкой зеленой травкой. Меж травы то там, то сям корявились непонятные углубления, будто кто-то бестолковый накопал лунок для картошки, причем не по-умному, а редко, неэкономно, а посадить в них корнеплоды вообще забыл! Поэтому собаки, носясь по полю, то и дело в эти дырки проваливались, потом жалобно поскуливали и прихрамывали. Хорошо, что дети туда забегали редко. А вдруг?