— Почему ты молчишь, Вильгельм? — сказала она осуждающе. Он наклонился над кружкой, короткими глотками отхлебывал коричневатую жидкость, видел ровную поверхность стола и на самом ее краю — кусочек белой блузки и яркой юбки, как раз то место, где они сходились. Будто в фантастической загадке: разноцветные лоскутья, а посредине — женщина. Живая, прекрасная женщина, пробудившая в нем молодость.
— Принеси мне еще пива, Маргарита,— глухо сказал он.— Две, а то и три кружки.
— Ты не хочешь ничего мне сказать?
— Принеси мне еще пива.
Белая блузка колыхнулась, колыхнулась юбка, колыхнулся стол, колыхнулся весь мир перед глазами Вильгельма — Маргарита наклонилась к нему, взяла опорожненную кружку и быстро пошла к стойке. Он не решался поглядеть ей вслед. Обычно всегда провожал её глазами, сегодня — не посмел.
Германия, Германия... Воительница с мечом и щитом... Ложь! Германия представлялась ему такой же нежной и загадочной, как Маргарита. Недоступно-прекрасной. Это ничего, что у нее имя соблазненной людьми, богом и чертом гётевской героини. Наученная суровой жизнью, она не поддастся соблазну. Хочет, чтобы за нее боролись. Не только хочет — требует.
Он усмехнулся своим мыслям. К чему обманывать себя? К чему подтасовывать карты случайностей в колоде жизни, подставляя вместо всем известной дамы изображение женщины, известной и желанной одному лишь тебе? За Германию он боролся и впредь будет бороться. Знает, как это делать. Отвоевать женщину от нее самое — не умел. Не было опыта. Не потому ли хотел укрыться за высокими мыслями и целями? Если б он умер, если б погиб в борьбе, посмертный почет воздала бы ему Германия, и такая женщина, как Маргарита, тоже склонила бы голову над его могилой... Смерть сравняла бы возвышенное и обычное, примирила бы меж собою то, с чем при жизни примириться было невозможно.
Разноцветные лоскуты, а посредине женщина. И ему некуда сегодня идти. Может быть, на площади караулят эсэсовцы, ждут, когда он выйдет? Может, и доктор Лобке не спит в эту ночь, соображает, как вернее избавиться от нежеланного свидетеля своего прошлого, забывая о том, что для того, чтобы избавиться от всех свидетелей, нужно заточить в концлагеря не одну сотню людей!
Выход один: превратиться в заправского бюргера, в этакого молодцеватого пивохлёба, в так называемого «настоящего мужчину», что стучит кружкой о стол, бахвалясь, горланит о международном положении Германии, наливается кровью, стараясь перекричать соседа по столу, дымит вонючим табаком, щиплет хозяйку за оголенный локоть. Вильгельм представил себе свое бледное, нервное лицо обрюзгшим и красным. Представил батареи пустых кружек вокруг себя... Что ж, голова у него крепка. Он попробует потягаться с завсегдатаями пивной хотя бы в этом.
— Маргарита, еще пива! — крикнул он.
— Ты много пьешь сегодня, Вильгельм,— заметила она.— Не следует пить так много.
Было уже поздно. Люди расходились. Остались только те, которые не боялись патрулей, зная такие ходы и выходы среди развалин, что и сам дьявол их там не обнаружит. Но и они допивали уже последние глотки. Людей становилось все меньше и меньше, лишь клубился под низким сводом едкий табачный дым да слышались еще разговоры, последний жаркий спор, одиночные возгласы.
Наконец все ушли.
Маргарита перетирала посуду. Вильгельм сидел за столиком, уставившись в пустую кружку. Пиво было отвратное, больше пить он уже не мог. Сейчас Маргарита вытрет последнюю кружку, погасит свет. Тогда он уйдет. Куда? Да просто подымется и уйдет. В ночь. Некогда он мечтал о такой возможности — подняться и уйти, куда ноги несут... Концлагерные провода огородили для него только жалкий клочочек земли. Четырехугольник неволи, четырехугольник страданий, четырехугольник смерти. Теперь вокруг пробуждалась жизнь. Буйная жизнь, как молодая зеленая травка, растущая из-под камней. Свобода у него была. Он мог идти куда угодно. А идти — некуда. Свобода оказалась непосильной тяжестью для его неокрепших плеч. Возможно, завтра он отыщет потерянную силу. Найдет товарищей. Завтра, но не сегодня. Сегодня его ждут одни развалины. Он был убежден, что за ним уже охотятся, что те подстерегают его до сих пор. Ждут только, пока он выйдет. Гнусное, мерзкое ощущение!
Маргарита вытерла последнюю кружку. Выключила свет в подвале, оставив одну лампочку возле буфета. Вильгельм не смотрел на нее. Смотрел в кружку. Старался заглянуть на самое дно, хотя знал, что ничего там не увидит, если даже ему и удалось бы просветить взглядом коричневую толщу пива. Маргарита медленно подошла к столику и села напротив Вильгельма. Хотела заглянуть ему в глаза, но увидела только кустистые брови, чистый лоб. Он прятал от нее свой взгляд. Зачем ей видеть то, что у него в глазах?
— Ты так ничего мне и не сказал, Вильгельм.
— Ничего...
— Что-нибудь случилось?
— На свете каждую минуту что-нибудь да случается.
— С Максом?
— Его забрали.
Она помолчала. Вильгельм сидел все так же недвижимо. Вздохнув, Маргарита спросила:
— Забрали? Я так и знала. Рано или поздно это должно было случиться.
Вильгельма поразило равнодушие ее голоса.
— Почему ты так считала?
Она не ответила. Снова искала его взгляд и, когда наконец глаза их встретились, тихо молвила:
— И ты... И у тебя тоже что-то... разве нет?
Она читала в его глазах, читала в душе — он был перед нею совсем беззащитный, он весь светился перед ней,— не стоило скрывать, да и мог ли он что-либо от нее скрыть?
— Да... и со мною тоже.
— Какие-нибудь неприятности?
— Да нет, просто...— Он заколебался, соображая, как получше изложить Маргарите то, что пережил сегодня, но ничего не нашел и сказал первое, что пришло в голову: — Просто они хотели меня убить.
Маргарита вскочила со стула. Сжатыми кулаками она оперлась о стол, приблизила к Вильгельму лицо, вглядывалась в него, словно в какое-то сокровище, утерянное, а затем вновь найденное, отняла свой сжатый кулак от стола, схватила руку Вильгельма, в которой он держал кружку.
— Кто — они?
Потоки неимоверной теплоты влились в Вильгельма сквозь эту женскую руку. Свет снова заколыхался перед его глазами, как в начале вечера. Вильгельм чувствовал, что теряет способность говорить складно, так, чтоб его поняли. Невнятный лепет вырвался из его уст:
— Ну, те... ты их должна знать... Что жили с нами в вилле-ротонде.
— Я не знаю их.
— Ну... давнишние знакомые Макса, вернее, господина Кауля, ведь он для нас отныне не Макс, а бывший тренер эсэсовских диверсантов. Учил, как убивать людей в темноте. Был инструктором убийства. А эти, ну, как тебе сказать... какие-то крупные, очевидно, эсэсовцы. Старые знакомые Макса, вернее, Кауля, то есть инструктора ночных убийств... Бандиты, короче говоря.
— Расскажи, расскажи мне все толком.
— А нечего и рассказывать.
Он смотрел на руку, лежавшую на его кисти, не мог оторвать от нее взгляда.
— Что ж тут рассказывать,— повторил он.
— Говори! Я требую! Хотя, постой...
Она побежала к выходу. Поднявшись на скользкие ступеньки, заперла дверь, закрыв ее крест-накрест железными болтами, после чего повесила пудовый замок. Теперь она была уверена в полной безопасности. Вернувшись на свое место, она остановилась в прежней позе, схватила его за руку:
— Рассказывай!
— Ну, Макса забрали. Значит, так... Я сегодня был в магистратуре. Работал. Собственно говоря, у меня было подозрение на этих, а не на Макса... Хотя в магистратуре оказались тоже бывшие гестаповцы. Просто не сообразишь сразу... Но они решили принести в жертву Макса. По всей вероятности, эти волки, рядящиеся в овечьи шкуры, гораздо важнее слепого Кауля. Его забрали в тюрьму, а эти напились и, когда я пришел, стали мне угрожать.
— Ты же сказал, что они хотели тебя убить!
— Ну, я не очень-то допытывался об их настоящих намерениях. Когда они начали ломать дверь моей комнаты, я выскочил в окно, немного постоял, подумал, куда деваться, и решил прийти сюда, чтобы выпить здесь кружку пива.
— Вильгельм!
— Что, Маргарита?
— Как ты можешь так говорить?
— Ты, вероятно, боишься? Не стоит бояться. Вряд ли они сюда придут... Конечно, они могли бы выследить, куда я девался. Но уверяю тебя, здесь их ждать нечего. Они слишком пьяны, чтобы валандаться среди развалин, а главное — ведь они боятся тоже. Дальше виллы-ротонды двое из них вообще и шагу не делают. Третий, правда, мотается по городу, но это скорее всего спекулянт и трепач, а никакой не вояка, которого можно опасаться. Ты напрасно заперлась. Отвори, пожалуйста, я пойду. Я ведь понимаю, что тебе страшно... Из-за меня могла бы пострадать и ты. Прости меня, я не подумал об этом. Теперь я уйду.
Он высвободил руку и стал искать шляпу. Так был занят этими поисками, что не заметил, как Маргарита приблизилась к нему вплотную. Он не смотрел на нее. Старался не смотреть даже тогда, когда она взяла его лицо в свои ладони, такие уютные и сильные ладони, приблизила к своему лицу и поцеловала Вильгельма в губы. Когда отпустила его, он снова стал оглядываться и пробормотал, вконец растерянный:
— Где-то здесь я ее положил... где-то здесь...
Она снова взяла в ладони его лицо. Заставила посмотреть себе в глаза.
— Почему же ты молчишь, Вильгельм? Ведь ты меня любишь, Вильгельм. Слышишь? Ты ведь любишь меня?
— Люблю,— сказал он и вдруг заплакал. Плакал впервые за последние двенадцать лет, впервые с той поры, когда в кабинете с коричневыми панелями сказал доктору Лобке, глядя в его водянистые глаза, что не подпишет протокол, ничего не подпишет и никогда не отречется от своих взглядов. Стыдясь своих слез, он вырвался из рук Маргариты, упал грудью на стол, спрятал лицо и не мог сдержать рыданий.
Германия, Германия... твой сын возвращается к тебе после тяжких мук и скитаний...
Холод и голод, отчаяние и безнадежность, страх и упорство, неуверенность и мужество — все это было у него за плечами, все росло в нем, ширилось, превращаясь в какую-то скорбную фантастическую глыбу, холодную и тяжелую, как лед. Теперь все это прорвалось слезами.