Кальтенбруннер добавил от себя, что, заботясь о будущем, они решили разделить между самыми доверенными из промышленников золото и драгоценности, доставшиеся от десяти миллионов уничтоженных, с тем чтобы, когда национал-социалисты возвратятся, все это было возвращено с соответствующим процентом. Рачительные гестаповцы тотчас же взялись за составление списков, в которых подробно отмечалось, кому, на какую сумму и что именно поручено сохранить «до лучших времен». Вскоре списки эти отправились в тайные сейфы гестапо, а нынче, очевидно, пропали где-то вместе с Кальтенбруннером, которого схватили американцы. Зато тайный капитал не погиб и теперь весьма пригодился делу восстановления немецкой промышленности.
Но Крупп в тюрьме. И не он один. Это плохо. Это очень, очень плохо.
— Круппы трудились в поте лица; всю свою жизнь они боролись с ударами судьбы, которая преследовала наш народ,— сказал Пфердменгес и закашлялся от непривычно длинной тирады.— Я не могу допустить, чтобы американцы согласились на конфискацию всего его имущества.
— У меня есть сведения, что на этом настаивают советские представители,— сказал Аденауэр.— Во время обсуждения Устава Международного трибунала они хотели вставить пункт о конфискации имущества всех наказанных военных преступников. Но американский прокурор Джексон не согласился с этим требованием, считая, что эта кара устарела, точно так же, как устарело, скажем, четвертование.
— Конфисковать имущество Круппа означает допустить Россию к Рейну, к Рурскому бассейну... Впустить большевиков в самое сердце Европы!— воскликнул Лобке.— Дело даже не в конфискации капиталов. Капиталы мы, в конце концов, найдем. Но допустить большевиков в сердце Европы!
Пфердменгес насторожился. До сих пор он не очень-то вникал в болтовню этого советника из городского магистрата. Понимал, что у того на сердце скребут кошки от страха за свою активную деятельность при Гитлере и что своим многословием он старается скрыть собственный страх, и ничего больше. Но он разглагольствует о капитале. Что-то о том, что капитал, мол, найдется, даже в том случае, если их всех пустят по миру...
— Что вы имеете в виду? — быстро спросил он доктора Лобке.
Тот взглянул на Аденауэра, затем на Пфердменгеса. Его мясистые щеки дрогнули от плохо скрытой радости.
— Я имел в виду то, что имеете в виду и вы, герр Пфердменгес.
— То есть? — не отступал банкир.— Я не умею разгадывать шарады.
Он сам дивился неслыханному своему красноречию, но не мог остановиться, что-то толкало его, что-то приказывало выведать у этого толстощекого советника, что он за тип и что может быть ему известно.
— Я имел в виду,— медленно, смакуя, сказал Лобке,— я имел в виду тот тайный капитал, который сберегут все честные немецкие промышленники для восстановления Германии.
Для Аденауэра это прозвучало как еще одна пропагандистская фраза, фраза, за которой не кроется ничего решительно, кроме пустых слов. Для Пфердменгеса же за словами Лобке крылось одно — Страсбург. Он понял, что Лобке известно о совещании сорок четвертого года и о результатах этого совещания. Возможно, именно ему и поручено хранить эти гестаповские списки? Что ж, он еще раз убедился, что Аденауэра необходимо поддерживать, если он умеет выискивать людей, подобных Лобке.
— Вы собираетесь домой, господин Лобке? — спросил он советника уже более приветливо, но с присущим ему чопорным равнодушием в голосе.— В моей машине найдется место.
— Вы меня обяжете, если довезете до Ниппеса,— Лобке усмехнулся.
Договорились ли они о чем-либо определенном в тот вечер? И да и нет. Обычный разговор для выяснения взаимных взглядов, обмен мнениями, раскрытие своих козырей — когда не показывают всей карты, а ограничиваются кончиком ее, уголком.
В автомобиле и Пфердменгес и Лобке молчали. Пфердменгес молчал, так как высказал все, что мог. Лобке молчал — его связывало присутствие шофера. В одном из самых безлюдных районов Ниппеса Лобке попросил остановить машину. Поблагодарил еще раз Пфердменгеса, попрощался и скрылся в темных развалинах.
Вилла-ротонда стояла безмолвная и мрачная, как городской газгольдер. Ни одно окно не светилось. Но ее обитатели не спали. Не успел доктор Лобке постучать, как дверь отворилась.
— Можно было бы приехать и раньше,— дыша на доктора алкогольным перегаром, прошептал в темной прихожей Финк.
— Заткнитесь,— посоветовал ему Лобке.— Где Шнайдер?
— Вместе с Лашем приканчивают третью бутылку коньяка. Я продал сегодня краденый «мерседес» за пятьсот литров коньяка пятнадцатилетней давности. Бочки были закопаны в подвале. В песке. Пальчики оближешь!
Двое сидели в круглом холле перед погасшим камином и действительно глушили коньяк.
— Пьете? — не без ехидства спросил Лобке.
— Пьем,— спокойно ответил тот, кого звали Шнайдером.
— Новехонький «мерседес» и пятьсот литров коньяка! — Финк смачно причмокнул, забегал перед Лобке.— Хотите попробовать, Лобке?
— Я, кажется, советовал вам заткнуться. Где вы взяли эту машину?
— Нашел. Один субчик спрятал ее в копне сена. Проверенный способ скрыть машину от олуха, но не от меня. Я загнал ее ресторану. Ехал вчера ночью домой, у меня спустило колесо. Стал его накачивать, тут подходит ко мне какой-то кривоногий и матюкается по-русски. Я ему отвечаю тем же. Что ж оказывается: он был под Сталинградом. Как я. И еще оказывается, я остановился как раз напротив ресторанчика. Тут выяснилось, что он хозяин этого заведения. А потом оказалось, что ему нужна именно такая машина и что у него есть коньяк, а мне машина ни к чему, зато я употребляю коньяк. Вы меня поняли, доктор?
— Я понял только то, что вы — кретин.
— Премного благодарен!
— А еще понял я, что и вы, Гаммельнштирн, не меньший кретин.
— Цс-с! — замахал на него руками тот, кого звали Шнайдером.— Не произносите, пожалуйста, имени моего всуе...
— Чего вы боитесь своей фамилии? Вот я, например, не боюсь.
— Вы — иное дело. Вы не были бригаденфюрером СС.
— А разве вы уже перестали им быть?
— Да. То есть я не совсем точно выразился.
— Доктор, прошу, стаканчик,— бегал вокруг Лобке Финк.— Вот стул, садитесь, пожалуйста...
Лобке сел, не глядя, взял стопку коньяка, но пить не стал, осуждающе посмотрел на Гаммельштирна — Шнайдера.
— Вам передали мой приказ исчезнуть отсюда?
— Вчера.
— Почему вы до сих пор здесь околачиваетесь?
— Хотели дождаться вас.
— Что я вам — барышня? Вы без меня жить не можете? Мне думается, одного свидания нам было вполне достаточно!
— Это верно, но нам переходить в монастырь не совсем удобно.
— Это почему же, позвольте узнать?
— Здесь у нас все-таки хоть один на свободе, а там все мы окажемся за каменной стеной.
— Вы не долго там просидите.
— Очевидно — до следующей весны.
— Возможно, но это не так уж долго, как вам кажется.
— А я? — неожиданно спросил Лаш, о котором, по-видимому, все забыли.
— Что — вы? — доктор Лобке быстро повернулся к нему.
— Мне-то для какой цели идти в монастырь?
— Вы нужны немецкой нации.
— А здесь, в этой круглой мышеловке, меня держат тоже на том основании, что я нужен немецкой нации?
— Вы могли бы помолчать, Лаш,— насупился Гаммельштирн.— Неужели я еще мало вам объяснял?
— Я знаю только то, что немецкая армия капитулировала,— упрямо продолжал Лаш.
— Капитулировала немецкая армия, но не капитулировали мы! И нужно напомнить об этом миру! — резко перебил его доктор Лобке.— Я знаю, что вам не терпится переметнуться к американцам, им нужны теперь такие, как вы. Но знайте, что и будущей Германии такие, как вы, тоже нужны. Вы принадлежите к нашему самому ценному капиталу.
Лаш молча опрокинул стопку коньяка, наполнил еще одну.
— Это насилие,— пробормотал он.
— Мы переправим вас за границу, в Испанию, там предоставим вам лабораторию, и вы будете работать над своими изобретениями. Чего вам еще? Это даже лучше для вас — жить в нейтральной стране.
— Но добраться до нее как?
— Пускай это вас не волнует.
— Так вы нам ничего и не скажете? — хмуро спросил Гаммельштирн.
— Что я могу вам сказать?
— Ну, хотя бы про Испанию. Когда это можно будет осуществить?
— Прежде всего — в монастырь! Ибо этот проклятый коммунист, который здесь жил, может привести сюда каких-нибудь американских олухов — и тогда все пропало. Из монастыря я вас выпущу, как только получу сообщение. Вы пойдете через Тироль, затем через Италию, а там считайте себя на свободе!
— Это было бы здорово! — воскликнул Финк.
— Но завтра же — в монастырь! Благоразумнее, конечно, было бы сегодня, но ночью, пожалуй, рискованно. Днем лучше. Переберетесь катером — хорошо бы затесаться среди женщин,— прямо в Зигбург.
— Все дело в том,— сказал Финк,— что мы ждем ребенка.
— Какого ребенка?
— Обыкновенного. Пискливого. Чтобы кричал у меня или у Шнайдера на руках, а мы б ему тыкали в рот американскую шоколадку и приговаривали: «Лю-ли-лю-ли-лю». Тогда нас никто б не задержал. Семейная идиллия. Все ясно и понятно — обыкновенные немецкие папаши...
— Но где же вы возьмете ребенка? Тоже выменяете на краденый «мерседес»?
— Нет, зачем же. Нам обещали одолжить ребенка в одном месте. Одолжить без отдачи... Но если уж вы так настаиваете, то конечно, мы завтра же попытаемся перебраться через Рейн. Правда, с ребенком было бы вернее...
— Поступайте так, как я сказал.
— Ладно,— примирительно заметил Гаммельштирн.— Будем считать дело законченным. Надеюсь, вы посетите нас в монастыре?
— Будет видно,— уклонился от прямого ответа Лобке.— Но вы должны отправиться туда завтра же! Поймите, я мог бы вас выдать американским властям точно так, как того слепого дурака, что вдруг решил снюхаться с коммунистом. Но я немец и ценю в вас подлинных немцев. Желаю удачи. Хайль!
— Хайль! — ответили двое. Бородатый Лаш молчал, мрачно созерцая пустую стопку.