Спускался вечер, нес темноту с собой, и уже где-то готовили тысячи разноцветных фонариков. Генуя запылает огнями теплыми, как человеческие лица. До поздней ночи радостным клокотанием будут шуметь и полниться улицы. Генуэзцы, пьяные от свободы, беспечно начнут шататься из улицы в улицу, магнетическая сила толпы притягивает каждого, в орбиту радости попадут все.
Пиппо и Клодина без сопротивления подчинились великой силе массы, шли, не зная куда, говорили, не разбирая слов, кричали, когда кричали вокруг, и пели вместе со всеми, и смеялись тоже со всеми. Единственной их заботой было — не разлучаться, не потерять друг друга. Крепко держались за руки, время от времени поглядывали друг на друга, как бы желая убедиться, что это как раз тот человек, что встретился на пьяцце Сикста Четвертого.
— Знаешь что,— сказала Клодина, когда уже было совсем поздно, а карнавал не притухал, а все разгорался.— Ты партизан, у тебя, наверное, есть деньги?
— Есть,— сказал Пиппо.— А что?
— Не подумай только, что я гулящая какая-нибудь. Просто я очень бедная. И мне хочется есть.
— Почему же ты не сказала об этом раньше?
— Я забыла о голоде.
— Кстати, я тоже не ел с самого утра.
— Давай выберем где-нибудь уютное местечко и съедим макароны.
— Прекрасно!
Они нашли небольшую тратторию неподалеку от моря. Маленькую тратторию, где, вероятно, любили устраивать долгие посиделки искатели работы в порту, старые моряки, девушки с парнями, у которых не хватало денег на дорогие рестораны. Здесь стояли голые круглые столики на металлических ножках, маленькие стулья, щербатые тарелки, почерневшие от долгого употребления вилки. Но спагетти были здесь такие же, как в самых дорогих ресторанах, и томат был точно такой же, и красное вино, вино «россо», ничем не уступало винам в бутылках с позолоченными этикетками.
Особенно же если напротив тебя сидело удивительное существо, девушка в черном мальчишеском свитере.
А где-то там на улицах волны карнавала, и Пиппо и Клодина — будто обломки этой огромной радости. Он не выдержал первый и протянул через стол руку. Просто положил ее на стол и показал на нее глазами. Клодина, не переставая накручивать на вилку длинные хвосты спагетти, улыбнулась и накрыла его кисть ладонью своей левой руки.
Вдруг Клодина убрала свою руку. Ее длинные ресницы испуганно взметнулись. Глазами она показывала назад. Бенедетти оглянулся. За его спиной стоял невысокий старей господин весь в черном, с пожелтевшим, как дыня, лицом, лысый, какой-то весь старомодный и жалкий. Черную шляпу он держал в руке и кланялся не то Клодине, не то спине Пиппо, кланялся заискивающе-лебезящим поклоном.
— Сегодня утром я целый день был ребенком, а теперь опять старик,— сказал он.— Если же сяду за ваш столик, то еще раз вдохну молодость. Вы позволите?
Клодина кивнула головой. Она не привыкла отказывать старшим. К тому же этот синьор был такой торжественный и говорил столь непонятно, что она просто растерялась. Пиппо смотрел на старика с любопытством.
Что он им скажет? Кто он? Почему выбрал именно эту дешевенькую тратторию? Одет он был довольно пристойно и, очевидно, мог перекусить где-нибудь в более богатых кварталах города.
Старик положил свою шляпу на свободный стул, разгладил пожелтевшую от времени манишку, откашлялся и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Мысль проходит, как солнце сквозь стекло. Это — стихи. Чьи — не знаете? Я так и думал. Молодежь любит стихи, но мало знает их и совсем не интересуется их авторами. Хотите, я вас чуточку развлеку?
— А нам и так весело,— сказала Клодина.
— О, никогда не бывает так весело, чтобы не хотелось еще больше веселиться! — старик помахал пальцем.— Ой, что это у вас?
Он наклонился под столик, там неожиданно залаяла какая-то маленькая собачонка. Он хотел ее поймать, а собачонка не давалась и сердито лаяла. Старик совсем соскользнул со стула и стал ползать по полу, стараясь схватить собачонку. Клодина тоже наклонилась под столик, чтобы помочь старику, но и она не могла поймать песика, даже не могла увидеть его, а он лаял откуда-то из-под стола, то выскакивая, то снова прячась под ним. Пиппо, смеясь, тоже полез под стол, они ползали по полу теперь уже втроем, но собачка не давалась в руки. Уже смеялась вся траттория. Уже нашлось несколько новых помощников, чтобы поймать эту неуловимую собачонку.
Но тут старик, давясь смехом, вылез из-под стола, и собачонка умолкла. Клодина тоже поднялась, и Пиппо — вслед за ней. Отряхивались и те, кто им помогал.
— Покажите нам этого проклятого бесенка,— попросила Клодина, — вы таки его поймали.
— Ах, мы с вами еще незнакомы,— сказал старик.— Меня зовут дон Гайярдоне. А вас?
— Меня — Клодина. А моего товарища — Пиппо.
— Пиппо и Клодина — это прекрасно,— сказал дон Гайярдоне. И неожиданно залаял прямо в лицо девушке, залаял точно так, как та собачонка: — Гав-гав!
Траттория залилась хохотом. Не часто увидишь такого забавного старика. Мало того, что он лает по-собачьи,— он еще обвел вокруг пальца стольких! А особенно эту красивую девушку, которая сидит с ним за одним столиком.
Пиппо не знал, сердиться ли ему на дона Гайярдоне или смеяться. Клодина засмеялась, засмеялся и он. У него в душе не было сегодня зла ни на кого. И на этого старого чудака он тоже не станет сердиться. Даже интересно встретиться с таким. Очевидно, он расскажет что-нибудь интересное. Такие старики всегда знают целый ворох всяких небылиц и историй. Флавио, суровый Флавио, учил Пиппо умению молчать, когда нужно, умению использовать человеческую болтливость. Сядь и молчи.
Дон Гайярдоне заправил за лацкан пиджака салфетку, тщательно перемешал с томатом спагетти, которые принес ему кельнер, хитро и лукаво взглянул на Пиппо.
-— Жить — означает зарабатывать,— поучительно заметил он.— Вы еще не знаете этой простой истины.
— Я знаю другую,— сказал Пиппо,— чтобы зарабатывать, надо жить.
— Узнаю солдата. Ах, у молодого синьора партизанская медаль? Тогда — завидую! Потому что не имел за свою жизнь ни одной медали и даже не сделал ни одного выстрела.
— Счастье разве в том, чтобы стрелять? — удивилась Клодина. Старик ей уже начинал надоедать. Так хорошо было положить руку на руку Пиппо, а тут пришел этот дед и ведет нудные выспренние разговоры. Она посмотрела на Пиппо. Почему он не протянет к ней руки? Так было бы лучше. Боится старика? Пускай себе болтает! Клодина не вытерпела и протянула через стол руку к Пиппо. Он вначале ее не заметил. Такой странный этот Пиппо! Не заметил ее протянутой руки! Но потом все-таки увидел и торопливо накрыл ее маленькую кисть своей широкой ладонью. Все было как до прихода дона Гайярдоне. Только немного иначе — их руки поменялись местами, но это не имело значения.
Однако с Пиппо сегодня творились странные вещи. Ехал к маме, а застрял на карнавале. Искал среди толпы мать или хотя бы женщину с таким же волосами, как у матери, а встретил похожую на мальчика Клодину. Наслаждался одиночеством с девушкой — и теперь забыл о ней, увидя старого Гайярдоне, так как вспомнил свою недавно приобретенную репортерскую профессию. Никогда так не раздваивалась его душа, как сегодня. Быть может, это щедрость? Или попросту стремление все охватить, все понять, обнять весь мир? Он держал руку на руке Клодины, а сам слушал дона Гайярдоне.
Тот смаковал вино, цедил его маленькими глотками, разглядывал бокал против света.
— Я люблю разговаривать с людьми,— продолжал старик.— Люблю слушать, а еще больше люблю говорить сам. Почему? Профессия такая! Вы видели, как я вас давеча обманул? А ведь это еще не все, далеко не все. Я умею лаять, ворчать, визжать, выть, как дикая собака динго, как африканский каракал, как сибирский волк. Я владею голосами бульдога, пуделя, таксы, овчарки, водолаза, добермана. Не верите? Пожалуйста!
Он залаял таким страшным басовитым голосом, что все в траттории вздрогнули.
— Собачий лай — моя профессия,— продолжал старик, позабыв о спагетти, а только смачивая сухие губы вином.— Я лаю всю свою жизнь. В театре, по радио, в студии звукозаписи, в кино. Я лаю с пластинки, с магнитофонных лент, с экранов.
Лаю, чтобы заработать себе на жизнь. А после этого люблю живую речь слушать. Люблю поэзию, длинные, певучие, велеречивые стихи, даже во сне читаю стихи и... до смерти могу заговорить каждого, кого встречу. Ибо знаю, что скоро кончится речь и начнется лай. Вы не боитесь, что я вас заговорю? Не обращайте внимания на мои слова. Пусть они послужат как бы аккомпанементом вашим чувствам. Как только я вошел в эту тратторию и увидел вас, я решил: вот пара, которой не помешает моя болтовня. Наоборот, поможет забыть обо всем, отгородиться от всего света. Ведь вы любите друг друга, не правда ли?
Пиппо покраснел. Старик выразил то, что не могло найти слов в его сердце, неопределенное желание вылилось в такое простое слово «любить», и этим словом исчерпались все его чувства к Клодине. Он покраснел от неожиданности и оттого, что посторонний человек заглянул в его сердце и увидел там то, чего он сам еще не видел, боялся увидеть...
— А если и любим, то что? — не растерялась Клодина, и ее рука шевельнулась под ладонью Пиппо.
— Вот и прекрасно! — воскликнул дон Гайярдоне.— Если б у меня была дочь, я бы с радостью отдал ее руку такому славному партизану, как Пиппо. Но мадонне не угодно было осчастливить меня дочерью, не дала она мне и счастья... Да и кому нужен человек, пролаявший всю жизнь?
Но я всегда мечтал о счастье и не имел его. Знал лучших поэтов, стремился к красоте жизни, политике и... только лаял. Лаял при королеве и Муссолини, лаю при американцах, буду лаять при всех партиях и всех правительствах. Люди любят лай — это сближает их с природой, дает ощущение единения с ней, того самого чувства единения, которое они давно потеряли, но о котором вечно бредят. Но, как сказал Овидий, хотеть мало, надо добиваться...
Пиппо не слыхал слов дона Гайярдоне. Он смотрел на Клодину. Она не казалась красивой. Такая, как все итальянские девушки. Как любая из них. И он любил ее за это. Она похожа на мальчишку. Худощавая, невысокая, с острыми плечами. И он любил ее за это. Когда смотрел на нее, ему казалось, что на нее смотрят все. И он любил ее за это. Она не обещает ничего, она просто манит. И он любил ее за это.