— Представитель Польши майор Генрих Дулькевич!
— Так есть, пан командир! — вытянулся поляк.
— Назначаетесь председателем трибунала.
— Так есть!
— Представитель Чехословакии, композитор Франтишек Сливка!
— Здесь!
— Представитель Франции капрал Раймонд Риго!
— Да, мосье!
— Представитель Англии сержант Клифтон Честер!
— Да, сэр!
— Вы назначаетесь членами трибунала.
Эсэсовец вертел головой во все стороны, как старый волк в капкане. Здесь, наверно, собралась вся Европа, чтобы судить его, чтобы припомнить все преступления, все грехи, все зло, которое он причинил людям. Он упал на колени:
— Пощадите, помилуйте!..
Юджин уперся автоматом чуть ли не в спину эсэсовца, еле удерживаясь от желания вкатить в нее добрую очередь.
Пан Дулькевич одернул шинель, удобнее приладил на шее ремень автомата и обратился к Михаилу:
— Четное число, пан командир. Прошу назначить еще одного члена трибунала.
— Вы имеете трех человек — число нечетное,— ответил командир.— Председатель трибунала в счет не идет.
— А вы, пан Скиба? Ведь он был на Украине, жег там, стрелял...
— Я полагаюсь на вас, товарищи. Судите.
Вел допрос пан Дулькевич.
— Имя?
— Фридрих.
— Фамилия?
— Поске.
— Профессия?
— Солдат.
— Гражданская профессия?
— Нет.
— Где служил?
— В фатерланде.
— Еще?
— В протекторате.
— То есть в Чехословакии?
— Яволь.
— Еще где?
— В Польше, во Франции, в Голландии...
— Еще?
— В Норвегии, в Италии, в Югославии.
— Еще?
— На Украине.
— Еще?
— В Белоруссии.
— Прошу, Панове,— обернулся пан Дулькевич к членам трибунала.— Эти ноги достаточно хорошо изучили географию Европы. Что делал в этих странах? Что делал в Польше? Пытал людей? Расстреливал?
— Я ни в кого не стрелял! Я не стрелял, никогда не стрелял! — закричал эсэсовец.
— Пан фашист может считать, что мы ему поверили. Что же он тогда делал в Польше? Грабил?
— Не грабил! Я не грабил! — снова закричал эсэсовец.
— Это не эсэсовец, а девственница,— заметил француз.— Он ничего не делал, не убивал, не крал, не жег. Ездил, наверно, по Европе, как турист.
— Яволь, яволь,— забормотал гауптшарфюрер.— Я путешествовал по Европе, я люблю путешествовать...
— А села на Украине кто жег? — Юджин толкнул его автоматом.
— Пан Вернер,— обратился к американцу Дулькевич,— прошу не нарушать процедуру. Вопросы ставить могут лишь члены трибунала. Вы имеете право выступить как свидетель. Гауптшарфюрер Поске, отвечайте трибуналу: с какой целью вы ездили по Европе?
— Я солдат. Мне приказывали. Я ездил вместе с армией.
— С частями СС. Да?
— Яволь.
— С теми самыми частями, которые жгли Орадур и расстреливали женщин и детей? — спросил француз.
— Которые уничтожили Лидице? — тихо проговорил Франтишек Сливка.
— С теми, что удерживали на берегах Ла-Манша бетонированные укрепления для запуска «фау»? — добавил англичанин.
— С теми, что разрушили Варшаву? Пытали поляков? Жгли Украину и Белоруссию? С теми?
Эсэсовец молчал.
— Пану тесно было в Германии. Немецкая земля скупая и неприветливая. Так?
— Да.
— Пану хотелось хорошей земли. Верно?
— Да.
— Больше пан ни о чем не думал. Правильно я говорю?
— Правильно.
Дулькевич допросил в качестве свидетеля Юджина. После этого член трибунала Сливка заметил:
— Меня беспокоит то, что подсудимый не признал ни одной своей провинности...
Но юридическая подготовка пана Дулькевича после допросов и пыток в Моабите оказалась большей, чем мог подумать кто-либо из присутствующих. Председатель трибунала терпеливо разъяснял чеху:
— Можем ли мы отличить правду в словах подсудимого от неправды, если нет свидетелей? Независимо от показаний подсудимого нам известна серия преступлений, участником которых он был. Подсудимый признает: он мечтал о захвате чужих земель. Ему хотелось чужой земли. Я полагаю, что этого достаточно для вынесения приговора. Прошу панов членов трибунала высказаться. Пан Честер!
— Достаточно.
— Пан Риго?
— Достаточно.
— Пан Сливка?
— Достаточно.
— Позволю себе, Панове, от вашего имени сформулировать приговор нашего высокого трибунала. Прошу встать!
Все встали. Пан Дулькевич еще раз одернул шинель. Голос у него зазвенел:
— Партизанский трибунал, выслушав показания подсудимого, бывшего гауптшарфюрера войск СС Фридриха Лоске, и признав его виновным в наибольшем преступлении на свете — посягательстве и вооруженном нападении на чужие земли, приговаривает...
Пан Дулькевич сделал паузу.
— Фридриху Поске съесть три килограмма немецкой земли. Прошу голосовать. Пан Сливка?
— Я за.
— Пан Риго?
— За!
— Пан Честер?
— Тоже за!
— Пан Вернер, трибунал просит выполнить приговор.
Юджину не надо было повторять дважды. Он разгреб снег носком ботинка, толкнул эсэсовца на рыжую каменистую землю и приказал:
— Ешь!
Эсэсовец смотрел на землю полными слез глазами. Похоже, что он впервые увидел свою немецкую землю, сухую, каменистую, черствую. Он обрадовался радостью тупого животного, которого не убивают, а только заставили посмотреть на нож. Что же, правда есть землю?
— Ешь, подлая тварь!
И он припал к земле. Сгреб ногтями смерзшиеся комья, затолкал в рот, вытаращив глаза, попробовал проглотить.
— Жуй! — толкнул его американец.
Эсэсовец жевал. Камни хрустели у него на зубах. Это тебе не нежинские огурчики, которыми ты лакомился на Украине! Не французские шоколады! Не английские сандвичи, о которых ты мечтал, глядя из Кале на белые скалы Дувра! Юджин не позволял эсэсовцу глотнуть даже комочек снега — ешь землю, землю! Это тебе за то, что наливал свое чрево знаменитым пильзенским пивом! Это тебе, собака, за польские голубцы, завернутые в сочные капустные листья!
— Ешь! Жри! Жуй!
И он ел, жрал, жевал. Мычал, чихал, как кот, которому дали понюхать жженое перо, вытирал слезы и заталкивал, заталкивал в рот землю. Знал: чем больше съест, тем милостивее будут его судьи, тем дальше от него будет то, о чем страшно подумать,— смерть.
Эсэсовец долго давился землей. Глотал, пока всем не надоело смотреть на его физиономию.
— Достаточно,— сказал Дулькевич.— Пан запомнит этот маленький эпизод из своей жизни. Пусть рассказывает всем: своим друзьям, детям и внукам. Если они когда-нибудь будут... Пан скажет им: «Не зарьтесь на чужую землю! Для человека достаточно одного килограмма своей земли, чтобы быть сытым на всю жизнь». Не так ли, пан?
Эсэсовец что-то промычал в ответ и закивал головой.
— А теперь мы отпустим пана на все четыре стороны, и пусть он расскажет все, что видел,— продолжал поляк.
— Нет, он поведет нас сегодня ночью к казармам,— сказал Михаил.— Привяжите его к дереву. Пусть немножко остынет после теплой постели в «Голубе».
— Это будет замечательно — разогнать банду, что сидит там и мечтает погулять по тылам американской армии! — воскликнул Юджин.— Командир решил правильно.
...Ночью они подошли к казармам, расположенным на окраине города Гемер. Юджин и пан Дулькевич впереди вели эсэсовца. Перед воротами их остановил часовой:
— Стой! Пропуск?
— «Вестфалия»,— ответил эсэсовец.
— Ты что — вчерашним днем живешь? Говори сегодняшний!
— А если мы со вчерашнего не были в казармах?
— Тогда по вас плачет карцер! Сейчас позову вахмистра.
— Подожди, куда спешишь? Пачку сигарет хочешь?
— Чихал я на твои сигареты! Я некурящий!
— Нашли кого ставить на пост! Ну бутылку шнапса!
— Не пью!
— Может, ты выскочил из монастыря? Девчата тебя тоже не интересуют?
— У меня есть жена и двое детей. Идите сюда и подожди-те, пока я вызову начальника караула. Посидите в карцере, тогда будете знать.
Юджин подтолкнул эсэсовца вперед: «Покажись ему, подойди поближе! » Тот прошел несколько шагов и остановился между партизанами и часовым. Часовой присмотрелся и свистнул:
— Э-э, да ты, я вижу, из пижонов! Вырядился в американскую форму и разгуливаешь по бабам! Здесь пахнет большим, чем карцер. Разглашение военной тайны! Преступление перед фатерландом! Ого! А те субчики — тоже пижоны?
Часовому приятно было чувствовать себя хозяином положения.
— Эй, ты,— сказал он эсэсовцу,— ты что ползешь один? А твои дружки? Подходите все сразу. Нет у меня времени устраивать прием для каждого в отдельности. Сдам вас целой пачкой. Ну!..
Партизаны на миг замешкались. Эсэсовец, заметив, что внимание их сосредоточилось на часовом, отскочил в сторону к воротам.
— Стреляй! — закричал он. — Стреляй — это партизаны! Стреляй!..
Часовой растерялся. Он был из тех, что за долгие годы войны привыкли ко всему. Разве не он сам под видом польского жолнера провоцировал в сентябре тридцать девятого года нападение Германии на Польшу? Разве не он в форме гвардейца датского короля бежал по улицам Копенгагена в сороковом году? Разве не его сбрасывали под Киевом летом сорок первого года в форме советского милиционера, чтобы жечь, убивать и резать. Неудивительно, что часовой растерялся и не знал, в кого стрелять: в того, что подбежал к нему, или в тех, кто сзади. На первом была американская форма, которая лежала в каптерках у фельдфебеля, остальные были в настоящих эсэсовских шинелях. Часовой не выстрелил. Эсэсовец подскочил к нему, схватил его винтовку. Он хотел отомстить за свой страх, за три килограмма земли, которую проглотил утром. Наука пана Дулькевича пропала даром.
Но в распоряжении Юджина было достаточно времени, чтобы на бегу выбросить вперед короткое тело автомата и нажать на спусковой крючок. Эсэсовец свалился на снег. Часовой не стал ждать развязки. Очередь из партизанского автомата прогремела тогда, когда полы его шинели мелькали уже по ту сторону ворот.
Партизаны тоже побежали туда, через широкий плац, к хмурым четырехугольным казармам. Пиппо Бенедетти и Клифтон Честер остались у ворот.