— Стой! Кто идет?
— Европа, 45.
Возвращались, сходились к своему командиру все побратимы-партизаны: чех Сливка, поляк Дулькевич, француз Риго, итальянец Бенедетти. Уже отвезли раненого Юджина. Куда-то уехал капитан Вилл. Прогудела на север, в Швейцарию, немецкая колонна, а машины, которую послал капитан Билл за кормилицей, все не было. Дети не рождались больше ни в Польше, ни во всей Европе. Их было еще меньше, чем счастья.
И это дитя, что шевелится на теплых руках синьоры Грачиоли, еще, наверно, долго будет голодным. Голодным, как Европа сорок пятого года.
Девочка не могла заснуть. Она вскрикивала, нервная лихорадка трясла ее маленькое худенькое тельце. Она кричала и стонала, словно умирая.
Михаил подошел к синьоре Грачиоли, протянул руки. Итальянка наклонила голову. Она верила этим рукам. Сама мать, она хотела, чтобы крепкие мужские руки, что так долго носили оружие, держали теперь и впредь только маленьких детей. И она бережно передала девочку Михаилу. Девочка была маленькая, мягкая и легкая, как бумажный цветок. Михаил наклонился и поцеловал ее в личико, в маленькое, невидимое в темноте личико.
Франтишек Сливка подошел и сел рядом. Сел, опершись плечом о плечо Михаила, молчаливый и торжественный, как все в эту страшную и радостную ночь. Вдруг он запел. Голос у него был тихий, маленький, как и он сам. Но теплый и ласковый, как душа чеха. Франтишек Сливка пел на родном языке. Два голоса были в его песне: грустный — материнский, и суровый, но утешающий — отцовский. Никто не понимал слов. Но и без того все знали, что эта песня над засыпающим немецким ребенком — песня про всех детей мира, над которыми гремят бомбы, отцы и матери которых умирают, оставляя малышей на произвол судьбы. Это была суровая и страшная песня.
Потом песня сломалась где-то посредине и полилась бодро и спокойно. Франтишек пел о том, как простирает сон свои пушистые ковры и как плавают в них дети, словно в теплом море.
— Гаей-гаей,— пел чех.
— Люлю-люли,— вторил ему Михаил.
— Люляй же, люляй,— отзывался из темноты Генрих Дулькевич.
— Нинна-нанна,— покачивался в такт песне Пиппо Бенедетти.
— О, фер додо,— вздыхал француз.
Дитя спало. Ночь дрожала над горами, над озером Комо, над Италией, над всем миром. А завтра настанет день. И пусть он будет полон счастья, любви и радости...
Милый, добрый Франтишек! Ты наконец написал ту песню, о которой мечтал. Правда, хотел ты написать ее для чешских, русских, украинских, польских, английских, американских, французских детей, а петь пришлось над дитятей немецким. Что же! Значит, щедрая у тебя душа, значит, переступил ты межу войны, разъединяющую людей, и увидел за нею тот ясный мир, в котором будут жить наши дети.
Авторизованный перевод с украинского В. Дудинцева
ЕВРОПА — ЗАПАД
ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ
— О-о-эй!
Они проснулись от этого крика все вместе, будто от подземного толчка.
— О-о-эй!
Крик вычертил над горами тревожную параболу. Его траектория была крутая и куцая — не простиралась дальше партизанских тайников. Партизаны заметались в своих при-дорожных укрытиях. Хватались за оружие. Кутались в шинели от предутреннего холода. Парабола крика часового еще колебалась над ними, но они уже вслушивались в иной звук.
Проснулись и горы. Они грохотали железом, полнились стальным клекотом моторов, сотрясались от тяжелых безостановочных ударов металла, их корежило от неимоверного рева, дикий гул выплясывал на узких извилинах шоссе, швыряя на острые ребра придорожных скал куски разодранной тишины.
— Танки! — вскричал Михаил Скиба.— Дьявол меня побери, если это не танки. И мы сейчас узнаем, чьи они: фашистские или союзнические.
Как они могли спать так долго? И почему часовой, бессонный партизанский часовой, не разбудил их раньше? Разве не слышал этого ужасающего грохота? А теперь танки были уже совсем рядом. Казалось: еще один поворот шоссе — и они вырвутся сюда, к реке, и размечут эту кучку людей, не успевших подготовиться к отпору.
Капитан Билл поспешно отдавал приказания. Круглые кулаки «панцерфаустов» угрожающе высунулись из-за камней, нацеливаясь в то место, где должен был появиться первый танк. Партизаны устраивались поближе к шоссе, чтобы пустить в действие гранаты. Пиппо Бенедетти с сожалением посматривал на мощные стволы спиленных позавчера груш, лежащих по обочинам дороги. Загораживать ими шоссе уже не оставалось времени.
И как это они вдруг решили, что война окончилась, что боев больше не будет, что враг уничтожен? Ведь никто толком ничего не знал. Не знали, взят ли Берлин, передвигаются ли еще по широким полям Европы огромные армии или уже остановились на мирный постой? Неизвестно — катят на них теперь вражеские танки или союзнические, столь долго ожидаемые танки хваленого-перехваленного американского генерала Кларка, который вступал своими стальными колоннами в вечный Рим по вечной дороге цезарей — виа Аппиа.
Небо излучало над горами серебристое сияние. Тяжелые тучи, которыми оно было обложено все эти дни, наконец рассеялись. Небо очищалось и радовалось, было такое прекрасное и спокойное, прямо за душу хватало! И вспомнилась Михаилу песня-стон, песня-мечта: «Чому меш, боже, ти крилець не дав, я б землю покинув i в небо злiтав...»
Первый танк выскочил из-за изгиба дороги, охватил пространство твердой рукой орудийного дула, стрельнул сизым чадом из выхлопных патрубков и быстро понес свое многотонное тело туда, где затаились партизаны.
Впереди, закрывая крутой лоб танка, прикрывая его широкие лапы-гусеницы, поблескивал огромный стальной резак, какой-то удивительный острый совок, навечно приклепанный к танку, выставленный вперед, как непробиваемый щит.
— Бульдозер,— сказал капитан Билл Михаилу.— Танк-бульдозер для расчистки завалов на городских улицах и узких шоссе. Американская штучка.
— Так что наши груши так или иначе не сдержали бы этой чертовщины,— пробормотал Скиба,— танк сразу смел бы их с дороги.
— Расчищать завалы можно тогда, когда возле шоссе друзья,— капитан Билл усмехнулся.— А если бы здесь были боши?
Однако американцы уже, вероятно, знали, что район этот контролируется партизанами,— танкисты совсем забыли о предосторожности. Башенный люк переднего танка был открыт, и в нем, высунувшись по пояс, стоял американец в каске, совершенно невооруженный. Довольно равнодушно он посматривал вокруг, его челюсти медленно шевелились,— очевидно, он дожевывал свою резинку, положенную в рот еще с того времени, когда их колонна начала марш по этому шоссе, тянущемуся вдоль ущелий. Он и не подумал оглянуться назад, чтоб убедиться, не отстала ли колонна, не слишком ли вырвался вперед его танк.
Капитан Билл поднялся из своего укрытия и помахал над головой автоматом.
— Э-э-эй! — крикнул он в сторону американца.— Эй-эй- эй! Партизаны! Партизаны!
Он кричал так, будто американец мог его услышать. Колонна уже вытягивалась за головным танком-бульдозером на прямую ленту шоссе. Скрежет металла наползал на кучку партизан отовсюду, топтал, мял, уничтожал слабые человеческие голоса, однако капитан Билл продолжал выкрикивать: «Партизаны! Партизаны!», а за ним поднялись все его товарищи и тоже махали оружием, расцветали улыбками, кричали радостно и беспечно: «Партизаны! Партизаны!»
В железных чревах танков, очевидно, прозвучала команда — и колонна остановилась. Моторы уже не гремели, а тихо ворчали, словно свирепые псы на цепи. Только смрадный чад по-прежнему вырывался из кривых патрубков под танковыми моторами, паскудил чистый воздух, карабкался своими грязными лапищами в чистое, прекрасное небо.
Партизаны высыпали на шоссе и побежали в сторону головного танка. Горсточка людей, капелька огромной армии борцов против фашизма, они бежали к своим товарищам по оружию, бежали, чтобы приветствовать их, так долго, так тяжко ожидаемых, бежали, чтобы соединиться с ними, слиться в единую силу, бежали в ожидании братских слов, привета и радости, точно такой, какая отражалась на их лицах, расцветала в их сердцах.
Грозное бормотанье ударило им в грудь. Черный вихрь пролетел низко над землей, едва не задевая их голов, шальной смертельный вихрь ненависти и угрозы.
Донельзя изумленные, встревоженные, возмущенные партизаны остановились. Что это значит? С переднего танка навстречу им бил пулемет, расстилая веера пуль над партизанскими головами, приказывая остановиться, распластаться на земле, замереть в страхе и покорности.
Скиба, рискуя получить в руку с десяток американских пуль, поднял автомат и потряс им.
— Мы партизаны! Партизаны! — закричал он в отчаянии и выругался так круто, как, пожалуй, не ругался за всю войну.
Невидимые железные звери во чревах танков рычали, словно требуя поживы. Пулемет продолжал стрелять, хотя теперь уже все партизаны размахивали оружием и кричали так, что их, пожалуй, слышно было не только в первом танке, но и во всех остальных: «Не стреляйте! Мы партизаны!»
Кричали по-итальянски, по-немецки, кричали на чешском языке, на русском. Проклинали невидимого стрелка и того неуязвимо-равнодушного американца в каске, что стоял в люке переднего танка и спокойно жевал резинку.
Наконец пулемет умолк. Рядом с американцем вырос здоровенный негр, сверкнул белозубой улыбкой, нацепил на плечо короткий автомат, легко выпрыгнул из люка и, как тигр выгибая свое сильное двухметровое тело, соскользнул с танка на шоссе.
— Бросай оружие! — рявкнул он.
Его вначале не поняли — тогда он жестами показал, что надо делать. Когда первый из них, к кому он подскочил, отрицательно помотал головой, негр легко вырвал у него автомат из рук и швырнул его прямо под загребущие гусеницы танка.
— Бросай оружие! — снова заревел он, наставляя круглое очко своей автоматической винтовки на партизан.— Бросай оружие!
Указательный палец его правой руки угрожающе лежал на спуске автомата. За спиной у негра громоздились стальные горы танков, ежесекундно готовых смести с лица земли смельчаков, в случае если те откажутся подчиниться этому здоровиле. И партизаны сдались. Первым бросил автомат капитан Билл. Швырнул, проклиная американцев, свое оружие пан Дулькевич. Неуверенно положил на шоссе пистолет Франтишек Сливка. Чуть не со слезами расставались с оружием гарибальдийцы капитана Билла.