— Я собирался показать лейтенанту Рим,— сказал подполковник.
— О’кей! Прекрасная идея. До свиданья, лейтенант. Привет России.
Они улыбнулись друг другу. Скиба пошел к выходу.
— Сигареты! — крикнул вдогонку генерал.— Возьмите мои сигареты.
— Спасибо. Не нужно.
Рим... Американские машины и танки на улицах; бензиновый чад, дым американских сигарет на тесных пьяццах, заставленных старинными толстостенными домами; высохшие фонтаны, загаженные жевательной резинкой и окурками сигарет; пустые банки из-под аргентинской телятины и консервированных бобов на мраморных лестницах дворцов; обрывки туалетной бумаги, выдаваемой только американским офицерам, на тысячелетних каменных плитах, по коим некогда римские патриции шли в сенат. Рим, засыпанный мусором войны, заклейменный неизгладимыми следами бессмысленного столпотворения.
На кирпично-красных развалинах базилики императора Константина, того самого императора, который основал в Риме христианство — эту лицемерную заповедь вечного мира, ставшую заповедью вечной войны,— в кирпичную стену, оставшуюся от базилики Константина, были вмонтированы три большие карты, сделанные из разных камней. Три карты— трех Италий. Одна — вообще Италия, вторая — империя, расширенная стараниями Муссолини,— с Абиссинией, Сомали и Албанией. А третья карта — Италия, которой бредил безумный дуче,— великая Италия с Средиземным морем посредине, Италия, захватившая половину Европы, захватившая всю переднюю Азию и половину Африки.
— Почему вы до сих пор не уничтожили этих карт? — спросил Михаил подполковника.— Почему их хранят, эти документы безрассудной, дикой жестокости маньяка? Пусть итальянцы еще не успели прийти в себя, пусть еще терзаются в нерешительности, но вы, победители, носители демократии, как вы могли оставить это?
— Ах, Рим — это история. Это большой музей. В нем необходимо все сохранять.
Как будто бы мало здесь было такого, что нужно хранить и без этих карт! Один только Колизей высился за Капитолийскими и Авенгинскими холмами, словно памятник всем войнам, жестокостям и безумствам истории. Разрушенный временем, непогодой и людьми, Колизей зиял обшарпанными аркадами, мрамор которых пошел на дворцы, пугал черным нутром подземных лабиринтов, где под гигантской ареной некогда жили гладиаторы, дикие быки из Кносса — кровожадные африканские звери. Теперь на этом месте росла трава и какие-то сухие колючки. И там, где некогда находились ложи патрициев и их возлюбленных, тоже пробивалась густая зеленая трава и торчали высокие жесткие стебли. Тысячи пленников пригнали римские легионеры с полей Малой Азии, тридцать тысяч евреев, финикийцев, и заставили строить этот грандиозный, самый крупный в истории человечества цирк. В эту войну счет умершим велся уже не на тысячи, а на миллионы. И уже вся Западная Европа была, подобно этому Колизею, местом пыток, мученичества и смерти.
— Вы знаете,— сказал Скиба,— я радовался, когда увидел издали Рим. А вот посмотрел на него вблизи — и мне стало тяжко. Так тяжко, словно меня должны убить, может быть и не меня, а родных мне людей.
— Я еще не показал вам место, где убили Цезаря, — спохватился подполковник. — А потом мы побываем там, где был зарезан Цицерон. Вы знаете, как это произошло? Он спасался от преследовавших его убийц. Рабы бежали с носилками, он подгонял их, но погоня настигала их... Цицерон выглянул, чтобы посмотреть, близко ли преследователи. В это время один из убийц схватил его за голову и стал резать ему шею ножом. Представляете? Да ведь современная война — это роскошь, если ее сравнить с тем, что было две тысячи лет тому назад. Прилетает откуда-то невидимая пуля — фьить, и тебя нет. Легко и, главное, мгновенно!
Как беспечно он говорил о пулях, этот подполковник; он ведь всю войну просидел в тыловых службах. Он никогда не видел рвов, заваленных тысячами трупов, не слышал этого «эйн, цво, драй, ду крематориумфляйш!».
— Если вас почему-либо коробит от созерцания этих следов минувших битв, давайте обратимся к делам божественным, — сказал подполковник. — Собор святого Петра. Ватикан, улица Кончилиационе, которую Муссолини выложил мрамором в знак примирения с папой. Мы поднимемся на гору Пинчо или Гяниколо, и вы увидите базилику святого Петра — наибольшую святыню мира.
До этого они еще побывали в Пантеоне. Это было единственное строение, которое целиком сохранилось со времен императорского Рима. Пантеон стоял вот уже две тысячи лет почти такой же, как тогда, когда неизвестные строители соорудили его; стоял, чтобы изумлять грядущие поколения своим гением. Подавлял землю массивными, толщиной в два метра, стенами, удерживая на них круглую скорлупу огромного купола так легко, как держим мы в ладони яичную скорлупу.
В Пантеоне погребен величайший художник всех времен— Рафаэль. На его могиле надпись по-латыни гласит: «Здесь лежит тот, кто покорил природу своим искусством, и когда скончался он, природа умерла от печали».
Однако Михаила поразила не эта могила.
Потряс, ошеломил, обезоружил его купол строения. Он летел прямо на него, он плыл с неба, огромный и легкий, как шелковый парашют с светлым кругом неба посредине, и Скиба замер в изумлении и восторге перед этой легкостью и невесомостью, перед этим подлинным чудом искусства.
Михаил остановился на горе Пинчо и увидел виднеющийся вдали купол собора святого Петра и только тогда осознал великий замысел Микеланджело. Ибо это он, Микеланджело, придумал сделать точную копию купола Пантеона и украсить им четырехугольное мраморное сооружение хвастливого Браманте. И произошло невероятное: подражание, копия была столь же совершенна и гениальна, как гениален был образец. Это единственный случай в искусстве всего мира. Но именно благодаря этому случаю миллионы людей получили возможность любоваться куполом Пантеона не только на тесной маленькой пьяцце, где стоит Пантеон, но и с берегов Тибра, и с римских холмов, и вообще со всех дорог, ведущих к этому городу.
Их путешествие по Риму началось с центра и разворачивалось концентрическими кругами все дальше и дальше, ближе к окраинам, через узкие тибрские мосты к уцелевшим сводам терм Каракаллы, к церкви святого Петра в оковах, где в боковом крыле высилась могучая мраморная фигура Моисея Микеланджело, к памятнику Гарибальди на Гяниколо, к пышному стадиону форо Италико, перед входом в который стоял белый обелиск с надписью: «Муссолини — дукс» — «Муссолини — вождь». На каждой мраморной плите, которыми была устлана площадь перед входом на стадион, чернели глубоко выдолбленные буквы, складывающиеся в короткое ненавистное слово «дуче». Слова теснились, находили одно на другое, укладывались по четыре в одном квадрате, выписывались подобно каким-то мрачным стихам: «Дуче, дуче, дуче». Сотни черных, как смерть, слов на беломраморных плитах.
— А это тоже история? — спросил Михаил. — Это тоже музей?
— Конечно! — воскликнул подполковник. — Я уже вижу здесь толпы туристов. Вижу, как фотографируют надписи на этих плитах. Ведь это так интересно! Это — коммерция! Вы не коммерсант — вам этого не понять!
Ясное дело — ему этого не понять никогда! Достаточно с него, что он знает «эйн, цво, драй», что дышал запахом гари и трупов, что видел свою кровь и кровь своих товарищей...
Но Рим? Почему молчит и дремлет в оцепенении Рим? Почему не сбросит с себя эти кровавые тряпки, почему не разнесет в прах эти камни, запятнанные жестокостью и человеконенавистничеством? Разве не достаточно Риму того, что он обладает творениями Микеланджело, Рафаэля, Тициана, разве мало ему пожелтевшего от времени мрамора, хранящего следы Цицерона и Сенеки?
— Рим и без того велик, — заметил Михаил, как бы разговаривая сам с собой и в то же время обращаясь к подполковнику, обращаясь ко всем, ко всем... — Рим и без того велик...
На следующий день подполковник повез Михаила на аэродром Чампино. Ехали по виа Аппиа — дороге императоров и умерших, окруженной стенами и древними могилами. Рим перешагнул через свои ворота, он еще был здесь, на виа Аппиа, нажимая на узкую ленту дороги. Он неохотно расступался, давая место людям.
Аэродром лежал слева от виа Аппиа, притулившись к невысокой гряде гор, исторгнутых на поверхность земли мощной силой вулканов. Несколько самолетов притаились под самым горным кряжем. Очевидно, это были военные машины — истребители, штурмовики или же легкие бомбардировщики.
Ближе к строениям аэропорта стоял готовый к отлету американский транспортный самолет «С-54», за ним — четырехмоторная «летающая крепость» с распознавательными знаками британских военно-воздушных сил.
Михаил присоединился к группе пассажиров, которые должны были идти на посадку в «С-54». Среди них находились американские полковники с туго набитыми чемоданами, три костлявые дамы из ЮНРРА, сержанты, обвешанные медалями, какие-то ни на минуту не умолкающие штатские в черных костюмах и круглых шляпах, в накрахмаленных до скрипа рубашках, глядя на которые Михаил с доброй улыбкой вспомнил пана Дулькевича...
Где они теперь, его друзья? Пиппо будет с гарибальдийцами, потом найдет свою маму, о которой вспоминал на протяжении всей войны, начнет искать работу, как искал ее до войны, как будет искать, очевидно, всю жизнь. Франтишек Сливка со временем доберется до Праги, даже не обязательно ему ехать в Рим. Пан Дулькевич... Пан Дулькевич, несомненно, найдет поляков, тех самых поляков генерала Андерса, которые забыли о родине и шатались по белу свету, в то время как Советская Армия освобождала Польшу. Он найдет их здесь, потому что они близко, потому что они все-таки поляки. Останется ли он с ними? Или, быть может, вспомнит слово «Сталинград», под знаменем которого шел по Европе, и пойдет не к андерсовцам, а туда, где ждет его Варшава, где ждет родной дом, которого уже нет и который необходимо восстановить.
Риго? Но куда же может деться француз, раз Франция жива и вновь свободна?
Когда они расставались, Михаил шутя спросил Раймонда: «Что бы ты хотел с собой забрать с войны?» — «Автомат»,— ответил француз. «Автомат? — удивились партизаны.— Разве ты не собираешься стать священником? Зачем тебе автомат?» — «Я бы привез его домой, закопал бы в саду моего отца, — ответил Риго, — поливал бы его каждый день, приговаривая: ржавей, каналья, ржавей! »