скорости, с которой он бросал свое большое тело по рингу.
На следующий день он объявил об открытии молодежной боксерской школы. Имя его было достаточно известно, и в учениках никогда не было недостатка.
Но вскоре грянула война. Не боксеры были нужны, а солдаты. А Макс Кауль был никому не нужным ослепшим боксером.
Когда началась бомбардировка Кельна, он стал поводырем для зрячих. Глухими темными ночами, полыхающими от взрывов бомб, он отводил ничего не соображающих, охваченных ужасом людей в бомбоубежище, безошибочно находя его даже тогда, когда на пути вставали новые развалины, которых еще вчера, еще час назад не было. Слепой — он ориентировался впотьмах лучше большинства зрячих.
Ну, и кому он об этом расскажет? Кому?
Да разве это всё? А вилла-ротонда? Непонятное строение, огромная башня с круглым холлом посреди, с шестью большими комнатами, двери которых вели в холл, будто лучи звезды, шестиугольной звезды Давида, еврейской звезды, над которой глумились гитлеровцы. А он, когда ему дали эту виллу, когда он осмотрел, вернее, ощупал руками,— разве не смеялся? Разве не вспоминал звезду Давида? А потом принимал будущих жильцов виллы по ночам, когда никто ничего не видел и не подозревал.
Да он и теперь никому ничего не скажет. Никому и ни за что!
— Идем, Вильгельм! — Слепой поднялся из-за столика.— Я сегодня наболтал чепухи. Идем-ка лучше домой. В нашу виллу-ротонду.
У неодушевленных предметов тоже есть голоса. Надо только уметь их услышать, уметь распознать среди голосов живых, среди дыхания и биения собственного сердца.
Когда они приблизились к вилле-ротонде, Макс схватил Вильгельма за руку:
— Стоп! В нашем доме кто-то есть!
— Откуда ты это взял? — удивился Вильгельм.— Я ничего не вижу. Темно во всех окнах. Ни звука не слышно. Ни лучика света.
— Света там и не будет, пока не приду я. Они шарят в темноте.
— Кто они? — чуть ли не с мистическим ужасом прошептал Вильгельм и поглядел на смутную фигуру Макса.— Откуда ты знаешь, что там кто-то есть, и к тому же ты говоришь «они»?
— Да уж знаю. Помолчи-ка лучше. Сейчас я их напугаю. Ты стой здесь, за дверью. Стой и слушай, Не делай ничего. Слышишь? Обещай не вмешиваться.
— Ну хорошо, обещаю.
— Смотри же!
Дверь отворилась и затворилась совсем бесшумно, будто соткана она была из темноты, из какого-то невесомого вещества. Мгновение стояла тишина, мгновение вилла-ротонда еще была немой. Потом из темного дома долетел истошный крик. Макс оказался прав. Там были какие-то люди. Несколько человек. Какие-то неизвестные. Может, воры? Может, бандиты? Может, пришли с целью убить обитателей виллы и завладеть пристанищем?
Теперь неизвестные пришельцы кричали. Кричали, как женщины при родах, как дети, напуганные кошмаром. Нечего было пытаться разобрать, чьи это голоса. Возможно, там был и голос Макса. А вдруг он попал в беду?
Вильгельм забыл о своем обещании и резко рванул дверь. Тьма ударила ему в глаза, а когда он добежал до центрального холла, там была уже даже не тьма, а какая-то сплошная чернильная чернота, яма, мертвое пространство, в котором исчезло все. Но, несмотря на это, мрак жил. Что-то топало, тяжело сопело, падало, мрак дрожал от отчаянного крика. Что здесь происходило, в конце концов?
Мимо него пролетало что-то большое, дышащее силой и решимостью, затем что-то или кто-то с кем-то столкнулся, раздался звук глухого падения, сдавленный мучительный крик и хохот. Дикий хохот, ударяющий в уши, словно разрывы бомб, бьющий волнами темноты, толкающий в грудь.
Вспыхнул свет. Макс стоял у замаскированного в стене выключателя и хохотал. На полу лежали трое мужчин. Лежали покорно, как мертвые, лежали каждый там, где упал, не шевелились, не подавали признаков жизни, а над ними гремел торжествующий хохот Макса.
Наконец один из лежащих поднял голову. Вероятно, хотел увидеть то, что свалилось на них в темноте и разметало по комнате. Лицо у неизвестного неестественно широкое, особенно широким оно казалось потому, что нос на нем был очень тонок. Так в детских книгах выглядит на картинке султан из арабских сказок. Ему бы белую чалму на голову— не отличишь. Широколицый повел на Макса глазом, приподнялся на локоть, сел, поднял свою шляпу, валявшуюся рядом, и хрипло произнес:
— Герр Кауль, что за шутки?
И Макс разом оборвал свой смех. Умолк, услыша этот голос.
— Кто вы? — быстро спросил он.
— Не узнаете? Шнайдер. Отто Шнайдер — дамский портной, приводивший вам заказчиков.
— Герр Шнайдер! А, дьявол! Я не знал. А те двое?
— Мои знакомые. Случайные. Герр Лаш — коммерсант Йоганн Лаш — и герр Финк, Арнульф Финк, сын собственных родителей.
Лаш и Финк тоже пришли в себя, кряхтя уселись на полу, отряхивая свои шляпы, слишком новые штатские шляпы, чтобы нельзя было догадаться, что владельцы их еще вчера украшали свои головы военными уборами. У Йоганна Лаша была широкая, раздвоенная книзу борода, рыжая, густая, похожая на фальшивую. Финк был чисто выбрит, одна щека у него дергалась не то от страха, не то от перенесенного волнения. Они все еще сидели на полу и не решались подняться.
— Надеюсь, вы приютите нас, герр Кауль? — спросил Шнайдер.
— Комнаты свободны,— не очень любезно пробормотал Макс.— Можете располагаться. Только не воображайте, что я буду вас кормить. Мы нынче живем, как волки, каждый питается сам по себе.
— Неужели вы считаете, что дамский портной может умереть с голоду? — засмеялся Шнайдер, вытирая взмокший от пережитого страха лоб.— А это ваш новый товарищ?
— Не ваше дело,— отрезал Макс,— новый или старый. Подымайтесь наверх, расходитесь по комнатам и очищайте холл. Считайте его пересадочным пунктом, но никогда здесь не задерживайтесь. Ясно? Вы будете жить все трое в одной комнате?
— Желательно по одному,— ответил Шнайдер.
— Как хотите. В звезде Давидовой достаточно места.
— Вы не боитесь, что вас обвинят в антисемитизме? — криво усмехнулся Финк, до сих пор молчавший, как, впрочем, и бородатый Лаш.
— Я ничего не боюсь,— резко сказал Макс.— Ничего не боюсь, чего и вам желаю, господа.
Вильгельм стоял у двери, разглядывая всю эту странную компанию, тщась хоть что-нибудь понять. Но так ничего и не понял.
РЕЙНСКАЯ ПЕРЕПРАВА
Узкий мост пролегал через Рейн. Выпуклые понтоны с трудом удерживали на себе тонкий настил, подгибающийся под тяжестью машин, которые возвращались на левый берег Рейна. Узкий мост пролегал через Рейн не между двух немецких городов — Бонном и Бейелем,— для Михаила он от-елял чужбину от родной земли: на противоположном берегу Рейна находилась уже наша армия.
Рейн стал как бы границей меж двух миров. Это он разрезал Европу на две половины, а не Эльба, на которой братались американские и советские воины. Эльба существовала лишь как символ, как некая высокая условность, свидетельство союзнического содружества и вместе с тем обособленности. Рейн служил рубежом. Генерал так и сказал Михаилу в Париже: «Добирайтесь до Рейна, к тылам Первой американской армии, и посмотрите, нельзя ли как-нибудь сдержать поток наших людей на эту сторону реки. Мне стало известно, что американцы якобы всех везут сюда, через Рейн, везут на запад, никого не пуская на восток. Проверьте, так ли это?»
Он еще раз пересек пол-Европы. На сей раз — машиной. В посольстве к нему приставили переводчиком некоего Попова, который был и шофером и владельцем трофейного немецкого «мерседеса», отобранного у какого-то гитлеровского полковника.
Попов был человеком необычайной судьбы. Его родители выехали с Кубани, когда ему едва исполнилось пять лет. Сперва они попытали счастья в Соединенных Штатах, затем отправились в Канаду, Попова смело можно было считать канадцем — он прожил там сорок лет. Если бы он попробовал перечислить свои профессии в какой-нибудь анкете, то в соответствующей графе не хватило бы места: был пастухом, молотобойцем, слесарем, автомобильным техником, шофером, лесорубом, зимовал в Арктике на метеорологической станции, охотился, добывая ценную пушнину, был золотоискателем. Он носил в нагрудном кармашке маленький пакетик из плотной японской бумаги, наполненный крупинками золотого песка. Когда его знакомили с хорошим человеком и Попов убеждался в его порядочности, то доставал пакетик, отсыпал оттуда на свою широкую ладонь несколько крупинок и дарил их новому другу.
— Бери, на счастье! От Попова смело можно брать на счастье. У него чистое сердце.
Когда в Испании началась война, он поехал туда. Служил капитаном в Интернациональной бригаде. В Канаду возвратился с орденами. Занялся хлопотами о получении советского гражданства, повинуясь непреодолимому желанию вернуться на землю отцов. Он хотел жить в стране, где строился коммунизм, за который Попов не пожалел бы решительно ничего, вплоть до своей жизни.
Когда он выехал в Советский Союз, чтобы обосноваться там уже навсегда, разразилась война. Она застала его в Северной Франции. Попов сошел с канадского парохода как раз тогда, когда союзнические войска бежали из Дюнкерка. Попов был штатский, а судьба штатских никого в то время не интересовала.
Попов пытался доказать, что он капитан канадской армии, но кому нужны были капитаны без мундиров, когда никто не знал, куда девать тех, кто состоял на службе.
В результате Попов попал в руки гитлеровцев. Как нежелательного иноземца, его интернировали в одном из нормандских лагерей, где он просидел целых четыре года, пока снова, как в сороковом, увидел мундиры английской армии и среди них — куртки с синими наплечниками, на которых написано было «Канада».
Теперь капитана Попова с радостью приняли в армию, да и он сам уже лучше знал, что ему делать в пехотном батальоне, нежели тогда, в сороковом. Теперь он даже с каким-то воодушевлением надевал черный берет и мешковатую суконную форму: у него были свои счеты с гитлеровцами...
Он добрался до берегов Рейна и только тогда успокоился: хватит! Пора уже вспомнить о давнишней цели своего приезда в Европу. И он отправился в Париж и пришел в советское посольство.