А разве ей, Тильде, не казалось когда-то, что она всемогуща? Как она презирала тех женщин, которые каждое утро спешили на завод, дрожали над своими хлебными карточками, варили супы из эрзацев, стирали белье мужьям и детям! Она все время была рядом со всемогущими, с хозяевами жизни — и сама от этого общения полнилась силой и уверенностью. Только значительно позже она поняла, что силу нужно носить в самом себе, а не искать ее в других. Поняла после того, как ее убивал Финк-старший. После того, как исчез Кюммель и не стало у нее покровителей. После того, как услышала голос Дорис, когда та выгоняла из своей квартиры Арнульфа. После того, как узнала, что Дорис бежала с людьми, Гильде неизвестными,— очевидно, с партизанами.
Настали тяжелые дни для Гильды. Она продавала вещи, а их никто не покупал — некому было: каждый думал лишь о куске хлеба. Начальник квартала Рекнагель донес, что она не работает, и ее мобилизовали на патронный завод в Мюльгейме. Как некогда Дорис, Тильда ездила каждый день на велосипеде в Мюльгейм, простаивала по двадцать часов у столов, по которым проползали мимо нее черные железные ящики, наполненные патронами, метила эти ящики желтой вонючей краской, штамповала их, штамповала тысячи ящиков, таящих в себе тысячи смертей для неизвестных солдат. Вечером возвращалась домой, измученная валилась в постель, спала как убитая, чтобы наутро снова вскочить, сесть на велосипед — спасибо, от Дорис остался — и ехать в Мюльгейм...
— Ты неплохо устроилась,— сказал Финк.— Совсем неплохо по нашим временам. Не подхватила ли ты какого-нибудь американского офицера ненароком?
Губы у нее дрожали. Какое-то слово рвалось с них и не могло сорваться. Полные нежные уста на белом овале лица трепетали, и Финк ощутил сухость собственных губ в сравнении с этими женскими и облизал узкий свой рот кончиком языка.
— Что за губы у тебя, Гильдхен! — сказал он.— Я целовал бы такие губы, даже если их обмазать горчицей!
— Зачем ты пришел сюда? — гневно спросила Гильда.
Финк смешался. Никогда не знаешь, что может ляпнуть баба. Но ничего. Он быстро все поставит на место. Малость припугнуть — и дело с концом. Действует безотказно. Во-обще Люди должны бояться время от времени. Без страха нет жизни.
— Если у тебя действительно есть американский офицер,— сказал он, доставая сигарету,— то, думаю, ему небезынтересно будет узнать о бывшем твоем знакомстве с группенфюрером СС Кюммелем.
Она молчала.
— И с некоторыми достойными его преемниками, имевшими прямую связь не только с СС, но и с гестапо,— продолжал бывший фельдфебель, бывший доносчик, бывший эсэсовец и каратель.
Гильда по-прежнему молчала.
— Ясное дело, ты будешь доказывать, что на тебе нет никакой вины, ведь женщины вообще никогда не бывают виноваты. Но они — ответственны. Теперь все немцы, пусть и не повинные ни в чем, должны быть в ответе. Одни — больше, другие — меньше. Я могу засвидетельствовать, где следует, что ты должна нести ответственность большую, нежели, скажем, твоя подруга Дорис Корн.
— Подлецы не могут быть свидетелями,— хрипло ответила Гильда.— А Дорис оставь в покое. Может, ее и в живых нет — и не твоим змеиным языком касаться ее имени.
— Нынче такие времена, что и мертвые возвращаются,— цинично заметил Финк, довольный тем, что все же заставил Гильду заговорить.— Вот ведь я вернулся! И не просто вернулся, а и живу, и хорошо живу! Верчу дела с американцами, работаю у них, мне доверяют...
Стараясь не смотреть на Финка, Гильда отвернулась от него и прошла в комнату. Разве теперь не все равно? Можно было убежать от всего: от боли, от несчастья, от угроз. Но, оказывается, существовало нечто большее, такое, от чего скрыться было нельзя. Совесть. Она всегда с тобой. Она мучит больше всего. Печет, как жгучая, незаживающая рана. Это она, совесть, бросает тебя в водоворот жизни, и ты задыхаешься под ее тяжестью, терзаешься ее неразрешимыми проблемами и загадками.
Финки жили тогда, живут и теперь. Были хозяевами, ими и остались. Кичились подлостью, кичатся и ныне. Сознание воспринимало это с болезненной яркостью — и только. Сознание становилось орудием пыток. Его невозможно было выключить, как выключают электрический свет. Было время— Гильда пробовала заглушить сознание. Только теперь поняла, что единственное, к чему она тогда стремилась,— заставить сознание молчать, затуманить его, парализовать чем угодно: никотином, алкоголем, оргиями...
— Дай мне сигарету,— сказала она, в изнеможении опускаясь на стул. Руки ее безвольно легли на стол.
— Вот это лучше,— заметался вокруг нее Арнульф.— Я слышу голос настоящей немецкой женщины, а не какого-то дитяти поражения.
— Дай мне сигарету,— повторила она.
— Правильно, Гильдхен! Бери сигарету, затягивайся дымом и немного помолчи. Посидим друг возле друга и помолчим. Такая встреча слишком значительна, чтобы ее заполнять фразами, даже самыми громкими. Я ведь мог не искать тебя. Мог вычеркнуть из списка живых. Не ждал от тебя никакой выгоды — и все же пришел. К тебе теперь, пожалуй, не больно часто приходят гости? Если не ошибаюсь, они вообще не приходят,— ведь каждый нынче думает только о себе, о своем желудке, о куске хлеба для собственного рта. Я никогда не ошибаюсь, Гильдхен, поверь мне!
Она не успела возразить, да у нее и не было такого намерения; собственно, Финк угадал: никто к ней не приходил, все ее забыли, никого она не знала, и ее тоже никто больше не знал.
Но звонок в прихожей прозвучал как опровержение слов Финка и ее собственных мыслей. Звонок был настолько неожиданный и нежданный, что Тильда сначала не сообразила даже, что звонят.
— Звонок? — спросила она Финка.— Неужели звонок?
— Об этом следовало бы спросить тебя...— Финк в досаде пожал плечами.— Хорошо, если это кто-либо из твоих соседей, а если это американцы, то...
Он заметно нервничал, совсем позабыв о том, что хвалился своим знакомством с американцами.
— Скажи, что я твой муж,— зашептал он.— В армии не был, освобожден, как эпилептик... черт... из-за искалеченной руки...
Тильда молча пошла к двери. Все радости и драмы ее жизни начинались и кончались у этой двери. Дверь была единственной преградой, защищающей молодую женщину от шквальных ветров жизни.
Тильда повернула ключ, взялась за ручку, приоткрыла дверь. За порогом стоял... советский офицер.
Сперва ей показалось, что это Гейнц Корн. Такой же высокий, сильный, тот же смелый взгляд красивых темных глаз. Но почему в форме советского офицера? Синие галифе с красными кантами, зеленый китель, золотые погоны с маленькими серебряными звездочками, фуражка с красной звездой... Нет, какой же это Гейнц? Как она могла так ошибиться! Ведь ничего общего нет между этим высоким офицером и мужем ее подруги. До этого она видела советскую форму лишь в газетах, но сразу догадалась: перед нею советский офицер. И именно офицер, а не солдат. Не станут же цеплять золотые погоны солдатам!
— Простите,— сказал офицер по-немецки.— Мне сказали, что вы были подругой Дорис Корн.
— Дорис! — воскликнула Тильда.— Вы что-нибудь знаете о ней? Где она? Что с нею? Ох, что ж это я... пожалуйста, входите. Прошу вас...
Офицер вошел в прихожую, повесил фуражку рядом с плащом Финка. Тильда заметила, как он задержал на какое-то мгновение свою руку на фуражке, когда увидел этот мужской плащ.
— Это мой знакомый,— поспешила объяснить Гильда.— Знакомый мой и Дорис, вернее, не Дорис, а Гейнца, ее мужа. Вы не знали Гейнца?
— Как не знал? — сказал офицер и повторил: — Как же не знал?
Гильда провела гостя в комнату. Финк уже ждал их. Стоял у стола, нервно потирая ладони, облизывая губы кон-чиком языка.
— Познакомьтесь, пожалуйста,— сказала Гильда.
— Скиба,— назвался офицер.— Михаил Скиба.
— Финк,— выпрямился Арнульф.
— Где-то как будто я слышал такую фамилию.— Скиба внимательнее посмотрел на него.
— Вполне возможно,— не стал возражать Финк.— Финков в Германии хватает. Правда, знаменитостей среди них как будто нет. Но ведь вы могли и спутать. Скажем, с Функом. Вальтер Функ — личность довольно известная, не только у нас, но и за рубежом. Директор имперского банка...
— Будем, значит, считать, что я спутал вас с Функом,— усмехнулся Скиба.
— Но только в шутку, только в шутку,— замахал руками Финк.— Функ внесен в списки военных преступников, а у меня, признаться, нет ни малейшего желания попасть туда же. Да минует нас чаша сия!
— Если вы были просто солдатом...
— А кем же я должен был быть...
— Теперь многие немцы утверждают, что они даже и солдатами не были,— заметил Михаил,— и американцы им верят. Что касается меня, то я прежде всего посадил бы в концлагеря именно этих «не солдат».
— Это почему же?
— Да потому, что в Германии была тотальная мобилизация и от армии удавалось отвертеться только гестаповцам да партийным чиновникам. Весь народ ваш, вся его мужская часть были в солдатах — и за это никто не станет привлекать вас к ответственности. Виноват-то не народ, виновата идеология, виноваты фашисты и их подручные — эсэсовцы, гестапо, СД и прочие гитлеровские «институты». Поэтому, когда молодой немец старается уверить меня, что он не был солдатом, это настораживает меня: кто же он? Эсэсовец или гестаповец, а может быть, комендант одного из концлагерей?
— Садитесь, пожалуйста,— сказала Гильда, обеспокоенно взглядывая на мужчин.— Прошу вас. Эти разговоры...
Она запнулась. Радовалась нежданному приходу советского офицера, который принес какие-то вести о Дорис, но в то же время боялась, а вдруг Финк ляпнет что-нибудь такое, от чего советскому офицеру станет неприятно или же он попросту уйдет отсюда, так ничего и не сказав ни о Дорис, ни о Гейнце. Впрочем, Финк и сам уже, кажется, опасался, что разговор может завести его слишком далеко, и решил выкрутиться, ухватившись за слова хозяйки:
— Хотя мы и побеждены,— сказал он с наигранной независимостью,— но у нас все же найдется угощение для гостей, особенно для победителей. Гильдхен, я тебе помогу.