Он метнулся в переднюю и вынес оттуда свои бутылки.
Скиба сидел у стола, задумчиво оглядывая комнату. Арнульф расставлял бутылки, нарочито выставляя перед Михаилом беспалую руку.
— Как видите,— выждав, пока Скиба остановил на искалеченной руке свой взгляд,— как видите,— сказал Финк,— я был солдатом. Не отказываюсь. Матушка-пехота. И знаете где? Под Сталинградом! Но оказался более удачливым, чем фельдмаршал Паулюс и те триста тысяч немцев, которые там погибли или попали в плен. Меня ранило за две недели до разгрома — и я очутился здесь, на Рейне.
Скиба молчал. Что он мог сказать этому болтливому субъекту?
— Арнульф служил вместе с Гейнцем,— хлопоча у стола, сказала Тильда.— Может быть, это вам интересно, господин Скиба?
— Да, это очень интересно.
— Да вы ее не слушайте!—почти испуганно воскликнул Финк.— Никогда не слушайте женщин, герр лейтенант! Я служил с Гейнцем Корном всего несколько недель, когда мы были новобранцами, еще до отправки на Восточный фронт. Это было в Фульди. Мы стояли тогда вместе в казармах. В казармах на окраине Фульди, за шинным заводом, на пригорке. Нам хорошо было видно из окон поле и на нем — пары. К солдатам приезжали жены и невесты, и они шли в поле, чтобы не терять времени на поездку в город, где все равно гостиницы были переполнены. Это было весьма любопытное зрелище — ты сидел у казарменного окна и смотрел в поле, покрытое зеленой травой и парочками. Представляете, герр лейтенант? К Гейнцу тоже приезжала его жена Дорис, и все мы завидовали ему: такой жены не было даже у нашего капитана, кавалера Рыцарского креста. Потом меня послали на Восточный фронт раньше Гейнца, потому что я был холост, ко мне не приезжали ни жена, ни невеста. А к Гейнцу приезжала Дорис, красивейшая из всех жен, которые тогда посещали Фульдинские казармы.
Он болтал и болтал, не давая рта раскрыть ни Гильде, ни Михаилу, боясь, что его станут расспрашивать о Литве, о станции Шештокай, о встрече с Гейнцем, которая тогда окончилась... Чем окончилась эта встреча, знали только он, Финк, и Гейнц Корн, но где уверенность в том, что Гейнц не рассказал об этом Гильде или даже этому лейтенанту? Возможно, тот как раз и пришел сюда, зная, что он, Финк, здесь? Может, он приехал сюда, на Рейн, только для того, чтобы разыскать здесь доносчика Финка? Никогда не знаешь, от чего надо спасаться. Остерегаешься американцев, заигрываешь с ними, спекулируешь заодно с американскими сержантами, а оказывается, к тебе уже тянутся цепкие руки советских властей...
— Как бы я хотел встретиться сейчас с Гейнцем,— сказал он.— Как-никак, вместе росли, вместе учились слесарному ремеслу, вместе ходили по девочкам...
— К сожалению, это невозможно,— тихо произнес Скиба.— Гейнц Корн погиб.
— Погиб! — с плохо скрытой радостью воскликнул Ар-нульф.— Погиб!
— Погиб! — повторила печально Тильда.— Бедняжка Дорис, она так любила его!
— Дорис тоже нет...
— И Дорис?..— прошептала Тильда.— Вы сказали — и Дорис?
— Да.— Скиба кивнул головой и на мгновение закрыл глаза.— Она умерла от ран. В Италии. Туда дошел наш партизанский отряд... Партизанский отряд «Сталинград»,— и он бросил беглый взгляд на Финка.
— Это трагично! — сказал Финк.— Неимоверно трагично узнать о гибели твоих близких друзей. И Гейнц — тоже в Италии?
Он не произнес слова «погиб», считая, что этим самым подчеркивает свое глубокое сожаление об умершем друге.
— От Дорис остался ребенок,— не слушая Финка, сказал Скиба.
— Ребенок? — не веря, прошептала Гильда.— Как же это так? Дорис нет, а от нее — ребенок?
— Девочка. Она родилась в ту ночь, когда умирала Дорис.
— Это просто невероятно! — воскликнул Финк.— Мистические силы Германии. Германия умирает, а новая жизнь зарождайся. Германия никогда не умрет. Извечные, таинственные силы!
Михаил не принял вызова. Докладывать этому языкатому экс-солдату о новой Германии? Стоит ли?. Пусть верит в свои мистические силы!
— Я оставил ребенка там, в горах Италии,— сказал он.— Временно оставил у одной доброй женщины. Девочка там под присмотром. В надежных женских руках. Но мне хотелось бы найти хоть каких-нибудь родственников Дорис. Я знал тетку ее — мы там встретились впервые с Гейнцем, он стал тогда членом нашего отряда. Но тетки не оказалось. Домик ее пуст. Соседи сказали мне, что ее забрали в гестапо после того, как Дорис уехала с нами. Домой она не вернулась. Вероятнее всего, ее нет в живых. Тогда я нашел дом, где когда-то жили Дорис и Гейнц. Но мне сказали, что никого из их родственников никто не знает, а знают только вас, Тильда, говорят, будто вы приходитесь Дорис то ли двоюродной сестрой, то ли... я не знаю.
—Да, мы дружили с ней. Родство у нас дальнее, но дружба...
— Собственно, я даже не знаю, почему пришел к вам. Вы ,уж простите, пожалуйста, но я как-то не мог уйти из этого дома, не увидя никого, кто знал бы Дорис и Гейнца. Год назад я был здесь, возле этого дома. Стоял ночью, там, внизу, со своими товарищами. Эта улица запомнилась мне на всю жизнь... Знаете, есть такие улицы, которые запоминаются навсегда...
— Мне кажется, что нам необходимо выпить за такие улицы и за все лучшее, хранящееся в человеческой памяти,— вмешался Финк, разливая по рюмкам коньяк и жестом показывая Тильде, чтобы она села рядом с советским лейтенантом.— Надеюсь, вы не откажетесь, герр лейтенант? Или вы, чего доброго, не употребляете спиртного? Могу поклясться, что оно не отравлено.
Он засмеялся искусственным деревянным смехом и тут же оборвал его, не ожидая, что его поддержат.
—Выпьем за Дорис и Гейнца,— сказала Гильда.— Светлая им память!
— И за их дитя! — добавил Скиба.
Коньяк был выдержанный и очень крепкий. По всей вероятности, какой-то ресторатор, спасая свое достояние от гитлеровских властей, закопал его и продержал в земле не менее десяти лет. Финк почмокал от удовольствия, задохнувшись на миг от крепости, но не стал закусывать, а торопливо налил еще по одной, очевидно желая поскорее разрядить напряжение, набраться апломба самому и придать присутствующим больше доброты, особенно Скибе, который слишком уж демонстративно игнорировал Финка.
— С вашей стороны, герр лейтенант,— сказал он,— это весьма великодушно. Это звучит символически — спасать немецкого ребенка. Вы этим как бы подчеркиваете, что не желаете гибели Германии.
— А мы этого никогда и не хотели,— сказал Скиба и поглядел на него с удивлением.
— О, я знаю по крайней мере три плана полнейшего уничтожения Германии,— несмотря на предостерегающие, встревоженные жесты Тильды, выпалил Арнульф.
— Чьи ж это были планы? — спросил Михаил.— Вы знаете, чьи это были планы?
— Как чьи? Это ведь уже не столь важно... Главное, что они были...
— Я могу вам сказать.— Скиба повернулся к нему всем корпусом.— Могу вам прочитать небольшую лекцию по этому вопросу, хотя не считаю, что именно вы тот слушатель, который нуждается в таких лекциях. Но раз вы столь недвусмысленно намекаете на то, что якобы мы хотели уничтожить Германию, то вот вам несколько фактов. В сорок первом году некий Кауфман — американец немецкого происхождения— издал книгу под названием «Германия должна быть уничтожена». Он предлагал стереть с лица земли немецкое государство путем распределения немецкой территории между Францией, Голландией, Бельгией, Польшей и Чехословакией... Он предлагал полностью уничтожить немецкую нацию путем стерилизации мужчин и женщин, а также воздушными атаками на города и села Германии.
В сорок втором году другой американец, очевидно тоже немецкого происхождения, профессор Эгон-Вертгаймер в книге «Победы недостаточно» требовал тотальной оккупации Германии, заселения Германии не немцами, превращения ее в американский протекторат.
Наконец, в сорок четвертом году появился план американского министра финансов Генри Моргентау, план слишком общеизвестный, чтобы о нем стоило сейчас говорить подробно. Вы знаете, что Моргентау хотел разделить Германию на три части: на интернациональную зону из Рурской области, из Рейнланда, Бремена, Киля и Кильского канала, на Южнонемецкое и Северонемецкое государства. И хотя этот план был утвержден Черчиллем и Рузвельтом на их конференции в Квебеке, впоследствии, во время Ялтинской конференции, союзники отказались от него.
Главное — уничтожить фашизм. Возродить Германию мирную. Дать возможность немецкому народу строить мирную жизнь. Маршал Сталин в одном из своих приказов сказал об этом довольно ясно: Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ, немецкое государство остаются. Слышите, господин Финк: немецкое государство остается! Мы за это. Уже не говоря о немецком народе, к которому мы относимся точно так же, как к любому другому народу, вопреки тому, что между нами была такая кровавая война.
Можете убедиться на собственном опыте. Вы были солдатом гитлеровской армии. Шли в рядах оккупантов по нашей земле. Добрались до самого Сталинграда — это довольно-таки далеко.
— Далеко,— согласился Финк.— О, если бы только кто-нибудь знал, как это далеко!
— Следовательно, вы относились к нашим врагам. Возможно, вы убили много наших людей. Возможно, именно ваша пуля угодила в меня в сорок первом. Но если вы были простым солдатом, если выполняли только приказ, если не были палачом, не мучили, не убивали беззащитных, не издевались над нашими людьми, не участвовали в массовых экзекуциях — одним словом, если вы были только солдатом, каких миллионы, а не военным преступником, которых тысячи, то мы не станем теперь требовать, чтобы вас выдали нам союзники, и не станем вас судить, как будем судить гестаповцев, начальников концлагерей, эсэсовцев, генералов, которые пренебрегли солдатской честью, гаулейтеров, которые забыли о том, что они когда-то были людьми.
— Куда как трудно провести нынче грань между добром и злом,— заметил Финк.
— Это вам только кажется. Грань эта проведена самой жизнью. Да кроме того, наши главные усилия направлены будут теперь не на месть, а на помощь. Мы знаем, как трудно немцам, и мы поможем им.