Исходная концепция Организации Объединенных Наций как «демократического клуба» нашла свое выражение в отношениях с франкистской Испанией, которую равно не терпели в Вашингтоне и в Москве. Именно поэтому Испании категорически отказывали во вступлении в ООН до тех пор, пока в стране существует диктатура. Вопрос обострился в августе 1945 года, когда обсуждалось будущее Танжера. Этот порт был захвачен Франко пять лет назад; теперь испанскому диктатору велели возвратить Танжер и прямо сообщили, что участие Испании в новом международном порядке зависит от «восстановления демократического правления» в Мадриде.[1131] Сталин также попытался побудить ООН выступить против Франко единым фронтом. В частности, Франко обвиняли в предоставлении убежища нацистам и разрешении немецким ученым работать в Испании над проектом атомной бомбы. Специальная комиссия сообщила Совету Безопасности, что испанская диктатура является «несомненно фашистским режимом», помогала Гитлеру и Муссолини и остается «источником международной напряженности», однако не найдено никаких доказательств того, что она «готовится к агрессивным действиям». Тем не менее комиссия рекомендовала Генеральной Ассамблее предъявить Франко ультиматум – либо он отказывается от власти в течение пятнадцати месяцев от даты ультиматума, либо с ним разрывают дипломатические отношения все члены ООН. Ультиматум так и не предъявили, но стало очевидно что Организация Объединенных Наций представляет собой весьма «интервенционистский» орган. Фетишизация государственного суверенитета, которой она славилась позднее, являлась последующим «повторным изобретением» диктаторов третьего мира и беспринципных политических юристов.
Союзники сильно расходились во мнениях относительно установления демократии в Восточной Европе и в мире за пределами Европы. Несмотря на обещания, данные в Ялте, Сталин дал понять в Потсдаме, что не намерен допускать, чтобы Центральная и Восточная Европа самостоятельно решали свою судьбу. «Свободно избранное правительство в любой из этих стран будет антисоветским, – заявил он, – и мы не можем этого позволить».[1132] Впрочем, пока Сталина интересовали только стратегически важные Польша и Германия. Он согласился на свободные выборы в Чехословакии, Венгрии и Румынии. Европейские империалистические державы по тем же причинам не торопились организовывать выборы в заморских колониях, уверяя, что население колоний «еще не готово» сделать осознанный выбор, желает ли оно остаться в составе империи. Кроме того, были широко распространены опасения по поводу того, что расширение политического участия спровоцирует новый виток традиционной общинной вражды в религиозно и этнически мультикультурных районах Африки, Ближнего Востока, Азии и Индийского субконтинента.
Осенью 1945 года фокус военных и дипломатических усилий сместился на Дальний Восток, где японцы до сих пор оказывали ожесточенное сопротивление Америке, которая «прыгала с острова на остров» в Тихом океане. Великобритания направила значительные силы для защиты интересов империи, отчасти ради того, чтобы произвести впечатление на все более скептичных австралийцев и новозеландцев, но в первую очередь для обеспечения «доброй воли» Вашингтона, который хотели уговорить на постоянное участие в системе послевоенной европейской безопасности. В начале августа США сбросили атомные бомбы на японские города Хиросима и Нагасаки, мгновенно убив около 200 000 японцев, преимущественно гражданских.[1133] Применение этого нового разрушительного оружия коренным образом изменило характер международной политики – по крайней мере, в краткосрочной перспективе. «Хиросима потрясла весь мир, – сказал Сталин вскоре после взрывов. – Баланс сил нарушен».[1134] Соединенные Штаты были исполнены решимости сохранить свою ядерную монополию: в августе 1946 года Конгресс принял закон об атомной энергетике, который запрещает администрации США делиться этой технологией с другими державами, в том числе с союзниками. При этом имелись серьезные этические, политические и «операционные» препятствия для использования атомной бомбы в стратегических целях. Американцы лишь единожды прибегли к данной угрозе за четыре года своей ядерной монополии – чтобы ускорить вывод советских войск из Ирана. Главным, как неоднократно повторял Сталин, было сохранять здравомыслие. Коммунистический лидер поручил своим ученым создать как можно скорее советскую атомную бомбу. Не только СССР, но и союзники Америки ощутили собственную уязвимость в мире ядерной геополитики. Британские военачальники были твердо уверены, что им нужны «все дубинки, какие есть в мешке», и начали модифицировать свои бомбардировщики для несения атомного оружия даже прежде, чем у страны появилась желанная технология. Если коротко, применение атомной бомбы просто привело к крайним формам «дредноутной» гонки вооружений, хорошо знакомой миру. Как мы увидим, ядерное оружие безусловно учитывалось в традиционных раскладах европейской геополитики – особенно в «немецком вопросе», – но коренным образом их не изменило.
Жуткий опыт войны и неопределенность ее итогов способствовали популяризации идеи о коллективном утверждении Европой своих различных культурных, духовных, экономических и политических идентичностей. В ходе войны два итальянских антифашиста, Алтьеро Спинелли и Эрнесто Росси, составили манифест «За свободную и единую Европу». Они осуждали стремление «капиталистического империализма» и «тоталитарного государства» развязывать разрушительные войны. Единственный способ разорвать этот порочный круг, по мнению Спинелли и Росси, состоял в отказе от классической концепции баланса сил и создании в Европе совершенно новой системы сосуществования посредством «полной ликвидации разделения Европы на национальные суверенные государства» и учреждения «Европейской федерации». Эти «Соединенные Штаты Европы», как предполагалось, будут «опираться на республиканскую конституцию федеративных стран». Спинелли и Росси сознавали, что наилучшим моментом для реализации этого плана будут бурные месяцы после поражения Германии, «когда государства утратят былую силу, когда народные массы будут с нетерпением ожидать нового видения; так расплавленному металлу, пышущему жаром, легко придать новую форму, и этот металл ныне занимает умы истинных интернационалистов».[1135] Континент станет этакой tabula rasa[1136] и потому не составит труда внедрить новую систему, которая предназначена не для борьбы с внешним врагом, но чтобы предотвратить распад Европы.
Почти всеобщий, почти универсальный опыт войны и оккупации определял внутреннюю политику после окончания военных действий. Однако это не привело ни к появлению движений за политические союзы, ни к реальной интеграции. Наоборот, первые послевоенные выборы проходили под знаком осмысления причин и хода войны, вопросов сдерживания Германии и насущных проблем восстановления и демилитаризации экономики. В Великобритании Черчилль потерпел неожиданное поражение на выборах в июле 1945 года; это не было следствием неприязни лично к нему или всплеска народного радикализма – нет, сказалось разочарование в консервативной политике умиротворения, которая обернулась падением Франции. «Не Черчилль проиграл выборы 1945 года, – позже заметил Гарольд Макмиллан, – а призрак Невилла Чемберлена».[1137] Точно так же на французских выборах в парламент в октябре 1945-го активно «сводились счеты» с поражением 1940 года и режимом Виши, а еще озвучивались тревоги по поводу возможного возрождения немецкого могущества. Эти вопросы были гораздо важнее, чем страх перед Сталиным или объединение Европы. Результаты были убедительны: правых фактически обвинили в коллаборационизме (из-за маршала Петена) и в национальном унижении. Коммунисты набрали немногим более четверти голосов и стали крупнейшей партией; социалисты и христианские демократы (Народно-республиканское движение Мориса Шумана) получили почти столько же голосов. Шарль де Голль был переизбран президентом как независимый кандидат, факт личного участия в Сопротивлении, лидером которого он был, перевесил подозрения в симпатиях консерваторам. В Великобритании мир привел к немедленному прекращению американской программы ленд-лиза, что спровоцировало финансовый кризис. Отныне расходы по восстановлению экономики и поддержанию боеспособности империи предстояло нести в одиночку.[1138] Было совершенно непонятно, где новое лейбористское правительство отыщет ресурсы для финансирования строительства «внутреннего Нового Иерусалима», который оно предрекало, и для сохранения грандиозных стратегических обязательств и амбиций Великобритании.[1139]
Опыт войны, утверждение претензий на международный статус и послевоенная скудость финансов имели фатальные последствия для европейских колониальных империй.[1140] Для британцев и французов сохранение заморских владений и восстановление имперского контроля над территориями, оккупированными странами Оси, было принципиально важным – не только ради ресурсов, которых недоставало метрополиям, но и ради усиления влияния на европейской и мировой арене. Крайне важно, заявил де Голль на следующий день после капитуляции Германии, вернуть «наш Индокитай» и «возродить» тем самым величие Франции. «Именно в союзе с заморскими территориями, – утверждал генерал, – Франция стала и останется великой державой. Без этих территорий она больше не будет великой».[1141] Аналогично британский министр иностранных дел лейборист Бевин говорил о потребности «мобилизовать ресурсы Африки для поддержки Западноевропе