рук Москвы. Восточноевропейские лидеры быстро оценили намеки Пекина и поспешили обрести некоторую независимость от Москвы. В ноябре 1955 года, например, СДПГ в Германии нарочито выбрала китайский, а не советский способ захвата немногих оставшихся крупных частных предприятий.[1251] Наибольшее впечатление произвело заявление старейшины китайских коммунистов Чжоу Эньлая о том, что Китай не боится ядерной войны; в том же месяце Мао привлекал всеобщее внимание на международном коммунистическом форуме в Москве. В итоге эта активность китайских коммунистов существенно ограничила Хрущеву пространство для маневров в Центральной и Восточной Европе.
Ближе к концу десятилетия возникла свежая проблема, которая впоследствии привела к очередному обострению европейской и общемировой напряженности. Президент Франции Шарль де Голль намеревался восстановить «величие» страны за счет отказа от дорогостоящих колониальных обязательств, развития собственного ядерного потенциала и занятия независимого положения в Европе. В 1958 году де Голль потребовал создания франко-британо-американского «Трехстороннего протектората» в рамках НАТО – отчасти с целью контроля за Германией, отчасти же для того, чтобы гарантировать полное равенство в военных вопросах. Когда это требование отклонили в Вашингтоне, генерал выразил свое недовольство, выведя Францию из средиземноморского командования НАТО. В том же 1959 году кубинский революционер Фидель Кастро пришел к власти в Гаване, свергнув проамериканского диктатора. Год спустя была испытана французская атомная бомба, что намного увеличило стратегическую самоуверенность Франции. В 1961 году – на фоне алжирских беспорядков в Париже и яростного сопротивления военачальников и франкоалжирских колонистов – де Голль вывел французские войска из Алжира. Это позволило ему более полно переориентировать французскую политику в отношении Европы.[1252]
Хрущев, со своей стороны, продолжал бороться с неумолимым возвышением Западной Германии. Весной 1957 года боннское правительство официально уведомило Москву о начале реализации военной ядерной программы. Советские аналитики прогнозировали, что через несколько лет бундесвер не только будет насчитывать около полумиллиона человек, но и получит на вооружение атомную бомбу. Неудивительно поэтому, что дипломаты и журналисты сообщали из Москвы о прогрессирующей «паранойе» Хрущева, о его постоянных упоминаниях вероломного нападения 1941 года, упреках в адрес немецкого «реваншизма» и лично Конрада Аденауэра, которого советский лидер считал фигурой наподобие Гинденбурга, «пригревающей» возрождение нацизма.[1253] До полного отчаяния Хрущева, по-видимому, довел очевидный для всех крах Восточной Германии. С 1949 года более 2 миллионов немцев бежали из страны, и этот поток только нарастал. Но Хрущев не смел ни выгнать Ульбрихта, ни даже слишком сурово того критиковать, поскольку следовало помнить о Мао и его требованиях защищать социализм от империалистической агрессии. Лидер Восточной Германии сделался тем самым хвостом, который виляет собакой, и в 1959–1960 годах – подстрекаемый Китаем – он затеял массовую коллективизацию сельского хозяйства. Исход был предсказуемым – дальнейшее сокращение поставок продовольствия, хотя Мао, чтобы выразить свою поддержку немецким коммунистам «на передовой», посылал ГДР еду, в которой остро нуждалось само китайское крестьянство. Если коротко, к концу десятилетия СССР столкнулся с перспективой полного демографического и экономического коллапса ГДР, за которым наверняка последовало бы объединение на условиях Бонна, что привело бы к присоединению «новой» Германии, обладающей ядерным оружием, к НАТО.
У Хрущева оставался единственный козырь – Берлин. Этот город, по его знаменитому выражению, был «тестикулами Запада. Каждый раз, когда я хочу, чтобы Запад кричал, я тискаю Берлин».[1254] В ноябре 1958 года советский лидер выступил с ультиматумом. Либо Вашингтон, Лондон и Париж договариваются с СССР о взаимоприемлемом окончательном соглашении по Германии, либо Советский Союз заключает отдельный мирный договор с ГДР и передает эту территорию под полный контроль Ульбрихта. Подразумевалось, что ГДР закроет все въезды в Берлин и тем самым подвергнет город новой блокаде. Именно в таком контексте советский лидер шантажировал западные державы на протяжении двух следующих лет. В январе 1959 года он обратился напрямую к Вашингтону, минуя Бонн, а когда это обращение не принесло мгновенных результатов, попытался «соблазнить» Аденауэра. Канцлер ФРГ, однако, отверг все предложения о конфедерации немецких государств – и возможность проведения конференции, на которой объявили бы о потенциальном воссоединении, – в обмен на признание ГДР и границы по Одеру и Нейсе с Польшей. Тогда Хрущев переключился на де Голля, но к моменту их встречи в Париже в марте – апреле 1960 года уже стало ясно, что французский президент желает видеть Германию разделенной и советская идея нейтральной конфедерации ему не интересна. Одновременно Хрущев стремился развивать советский ядерный потенциал и обеспечить как можно скорее паритет с Соединенными Штатами. Он был убежден, что только это обстоятельство заставит Вашингтон вести дела с СССР как с равным. Если разгорится новый вооруженный конфликт из-за Берлина, Советский Союз будет подготовлен лучше, чем при Сталине в 1948 году, когда США обладали монополией на атомную бомбу. Ресурсы армии, флота и военно-воздушных сил направлялись на войска стратегического назначения, которые были сформированы как отдельная войсковая структура в 1959 году.
Лондон на ранней стадии Второго берлинского кризиса наблюдал со стороны и не выказывал ни малейшего стремления к конфронтации с Москвой. Пусть Даллес был готов «переступить грань», Макмиллан предостерегал Эйзенхауэра в ноябре 1958 года, что Великобритания «не готова рисковать уничтожением ради 2 миллионов немцев в Берлине, наших бывших врагов».[1255] Вдобавок Великобритания переживала «родовые муки» переосмысления своей стратегии. В конце 1950-х стало совершенно очевидно, до какой степени страна отстала в технологическом и экономическом отношениях. Двустороннее соглашение о сотрудничестве в сфере разработки ядерного оружия с Соединенными Штатами, заключенное на острове Бермуда в 1957 году, лишь подчеркнуло это отставание. Снова последнее проявилось в 1960 году, когда технические проблемы форсировали ликвидацию проекта по созданию «независимой» ракетной системы «Блю стрик». Кроме того, стоимость поддержания «имперского» присутствия уже угрожала способности Великобритании выполнять свои обязательства в Европе – на «главном фронте». Только вступление в Европейское экономическое сообщество, по мнению Макмиллана, могло вернуть нации ту силу, которой она лишилась на международной арене. В июле 1961 года Великобритания подала официальный запрос о членстве в ЕЭС. При этом декларируемый «фокус» на Европе привел к нарастанию отчужденности в отношениях с Австралией и Новой Зеландией.[1256]
Международная напряженность рубежа десятилетий также оставила свой след на внутренней политике. В Соединенных Штатах осознание советской угрозы в космосе – СССР вывел первый спутник на земную орбиту в октябре 1957 года – и в сфере атомной энергетики породило широко распространившееся неверие в собственные способности к технологическому новаторству. Создание Национального управления по аэронавтике и исследованию космического пространства (НАСА) в конце июля 1958 года и принятие закона о национальной обороне и военном образовании в том же году были призваны отчасти решить эту проблему. Среди элиты также было популярно убеждение, что администрация мало чем помогает правительству Сайгона в противостоянии коммунистической агрессии извне и изнутри. На все эти факторы – «спутниковый» кризис, Вьетнам и в особенности «ракетное отставание» – Джон Фицджеральд Кеннеди, кандидат от Демократической партии на пост президента, неустанно ссылался в ходе избирательной кампании. В ноябре 1960 года Кеннеди был избран – с некоторой помощью друзей своего покойного отца в Чикаго – с одобрением «ястребиного» курса во внешней политике.
Вскоре выяснилось, что «ракетного отставания», которое Кеннеди ставил в упрек республиканскому кандидату Ричарду Никсону, на самом деле не существует. Тем не менее национальная безопасность лежала в основе политики «Нового фронтира», которую стала проводить администрация Кеннеди. Утверждалось, что ключевым условием надежной обороны Соединенных Штатов является социально-экономическая модернизация мира по западному образцу. Новый советник по национальной безопасности Уолт Ростоу, экономист-теоретик, страстно верил, что американская помощь, особенно разумные государственные инфраструктурные инвестиции, способна стимулировать «взлет капитализма» в развивающихся странах и за счет сокращения бедности привести их постепенно в западный «рай». Кеннеди проявлял гораздо меньше интереса к Германии – которую его предшественник называл «центральным бастионом Европы» – и стремился обойтись без Бонна в поисках «оттепели» в разгар холодной войны. Команда президента изначально рассматривала Германию, по воспоминаниям влиятельного заместителя государственного секретаря Джорджа Болла, как «раздражающую помеху» в рамках глобальной конфронтации.[1257] Это восприятие пришлось быстро забыть.
Социально-экономическая «модернизация» была лишь одним элементом новой большой стратегии Кеннеди; вторым являлся отказ от решимости Эйзенхауэра незамедлительно применить ядерное оружие в кризисной ситуации. Новая администрация отвергала «массированный ответный удар» как чрезмерно ограничивающую тактику, которая вынуждает использовать атомную «кувалду» против обычных сил и как все менее реалистичную, поскольку ядерный потенциал СССР вот-вот достигнет паритета с потенциалом Соединенных Штатов. Вместо этого США следует прибегнуть к тактике «гибкого ответа», которая, по описанию военного советника Кеннеди, генерала Максвелла Тейлора, предусматривала «возможность реагировать на весь спектр возможных вызовов и способность справиться с чем угодно, от глобальной ядерной войны до инфильтраций и актов агрессии». Применительно к Европе это означало увеличение численности вооруженных сил НАТО для сдерживания Советского Союза, пока не станет неизбежным атомный конфликт. В остальном мире тактика «гибкого ответа» подразумевала не только готовность развернуть многочисленные регулярные сухопутные части, но и разработку новых средств разведки и «противодействия инфильтрации». Полигоном для испытания новой доктрины очевидно становился Индокитай, куда США направляли все больше гражданских и военных советников и где в конечном счете развернули свои воинские подразделения. Вашингтон опасался, что победа коммунистов над Сайгоном вызовет «эффект домино» и вдохновленная Советами революция прокатится по Таиланду и Малайзии, а затем объединится с радикальным режимом Сукарно в Индонезии.