Разногласия по поводу внешней политики радикализировали европейские революции, в первую очередь французскую, в ходе которой быстро проявилось недовольство осторожными действиями Ламартина. В середине мая 1848 года в Учредительное собрание ворвалась толпа левых демонстрантов, которые требовали – безуспешно, разумеется – отправить армию в Германию, дабы «усмирить» Пруссию и помочь полякам; финансировать кампанию предлагалось налогами с богачей. Вскоре после этого племянник Наполеона Бонапарта Луи-Наполеон был избран в Национальное собрание, а в декабре он с разгромным перевесом выиграл президентские выборы. По сути, люди голосовали если не за немедленную отмену, то за срочный пересмотр Венских соглашений. «Имя Наполеона, – похвалялся Луи-Наполеон год спустя, – уже программа действий сама по себе»;[612] его слова свидетельствовали об актуальности ревизионистской политики. Узнав об итогах французских выборов, король Пруссии Фридрих-Вильгельм IV сказал группе немецких парламентариев, что «мы непременно увидим угрозу Германии из-за Рейна. Я надеюсь, что, когда призову своих подданных к оружию, они выкажут доблесть, достойную отцов, и защитят границу, как и в 1813 году». Король даже призвал возвести «бронзовый занавес» (mur d'airain) на западе.[613] В краткосрочной перспективе, впрочем, Луи-Наполеон довольствовался отправкой экспедиционного корпуса в Рим в апреле 1849 года, чтобы предотвратить нападение австрийцев на Римскую республику. Он также восстановил власть папы – частично для того, чтобы успокоить французских католиков, но в первую очередь ради укрепления влияния Франции на полуострове и ради обретения поддержки общественности.
Революции также привели к осуществлению куда более радикальных геополитических проектов. В конце января 1848 года «Союз коммунистов» отреагировал на новость о революции в королевстве Неаполя и Сицилии просьбой к Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу ускорить подготовку программного документа организации. Результатом, написанным в жуткой спешке, стал «Манифест коммунистической партии», опубликованный в феврале, в том самом месяце, когда восстал Париж. «Призрак бродит по Европе, – заявляли авторы, – призрак коммунизма». По их мнению, коммунизм «признается уже силой всеми европейскими силами». В отличие от всех прочих пролетарских или социалистических партий, как считали Маркс и Энгельс, коммунисты «выделяют и отстаивают общие, не зависящие от национальности интересы всего пролетариата». Рабочие «не имеют отечества… Национальная обособленность и противоположности народов все более и более исчезают уже с развитием буржуазии, со свободой торговли, всемирным рынком, с единообразием промышленного производства и соответствующих ему условий жизни». В этом взаимосвязанном мире возникает новая геополитика, которая противопоставляет общие интересы эксплуатируемых таковым интересам эксплуататоров. В результате само государство и межнациональные конфликты отмирают, поскольку «в той же мере, в какой будет уничтожена эксплуатация одного индивидуума другим, уничтожена будет и эксплуатация одной нации другой».[614]
Все это сулило серьезные неприятности Британии и России. Планы либералов и социалистов по воссозданию Польши угрожали самому существованию Российской империи. «Польша, как ее понимают поляки, – предупреждал русский дипломат барон Петер фон Мейендорф в марте 1848 года, – простирается до устьев Вислы и Дуная, а также включает течение Днепра в районе Киева и Смоленска». Такая Польша «входит в Россию клином, разрушает ее политическое и географическое единство, отбрасывает нас обратно в Азию и возвращает на двести лет в прошлое». Покончить с этими устремлениями, по мнению Мейендорфа, было «долгом всякого русского человека».[615] Англичане же были обеспокоены судьбой Италии, потому что там исчезал южный барьер, препятствовавший увеличению французского могущества. Этот регион, как выразился Пальмерстон в июне 1848 года, перестал быть «щитом Аякса» и превратился в «Ахиллесову пяту».[616] Принимая как данность тот факт, что влияние Габсбургов на полуострове сошло на нет, Пальмерстон и Рассел искали новый барьер.
Но главным полем боя для всех сторон в 1848–1849 годах, будь то консерваторы, либералы, радикалы, социалисты или коммунисты, и для великих держав оставалась Германия. Там революции грозили ликвидировать базис Венских соглашений, уничтожить его идеологически и геополитически. Британцы следили за крахом власти Габсбургов в 1848–1849 годах с глубокой озабоченностью. «Исключение Австрии из процесса объединения Германии, – писал британский посол в Мюнхене сэр Джон Милбэнк в конце апреля 1848 года, – ведет, если рассматривать оное в контексте баланса сил в Европе, к неумолимому возвышению Пруссии. Баланс сил полностью изменяется. Отменяются договоры, которые составляют основу европейского национального законодательства. Великие державы получают полное право счесть сей факт casus belli».[617]
С другой стороны баррикад тоже нарастали соответствующие ожидания. В «Манифесте коммунистической партии» Маркс и Энгельс писали, что коммунисты «обращают главное свое внимание потому, что Германия находится накануне буржуазной революции». По их мнению, Германия «совершит этот переворот при более прогрессивных условиях европейской цивилизации вообще, с гораздо более развитым пролетариатом, чем в Англии семнадцатого и во Франции восемнадцатого столетия». По Марксу и Энгельсу, «немецкая буржуазная революция… может быть лишь непосредственным прологом пролетарской революции».[618] Немецкие либералы во Франкфурте, со своей стороны, желали создать единую конституционную Германию вместо слабой конфедерации, учрежденной Венскими соглашениями. Однако они расходились во взглядах относительно того, какой быть новой Германии – Kleindeutschland, то есть «малой», без владений Габсбургов и под началом Пруссии, либо Grossdeutschland, то есть «большой», с владениями Габсбургов и во главе с Австрией.
Лондон и Санкт-Петербург сознавали, что объединенная Германия будет иметь принципиальное значение для общеевропейского баланса сил, особенно если она примкнет к либерально-националистическому движению. «Вся наша система, – говорил министр иностранных дел России Нессельроде в апреле 1848 года, – должна измениться, поскольку в Германии возникает новая сила, и объединенная, демократическая и амбициозная страна вполне способна доставить нам множество затруднений».[619] В особенности Санкт-Петербург тревожила ситуация в Шлезвиг-Гольштейне, угрожавшая безопасности балтийского побережья.[620] Ни Британия, ни Россия не возражали против объединения Германии как такового, но имели совершенно различные мнения о том, каким должна быть идеология нового государства. Уже в марте 1848 года Пальмерстон приветствовал инициативы по объединению Германии, призванные дать стране «больше политической энергии», как «надежный дополнительный способ укрепить баланс сил в Европе».[621] Умеренно либеральная и возглавляемая Пруссией объединенная Германия, заметил Пальмерстон июле 1849 года, «будет… прочным барьером между континентальными державами»,[622] сумеет сдержать Францию и «подвинет» Россию. Русские, в свою очередь, желали видеть сильную консервативную Германию под властью Пруссии или Австрии, либо в качестве кондоминиума, который подавил бы революционную активность, перестал вмешиваться в польские дела и выступил бы этаким «забором», мешающим распространению революционных идей из Франции. Россия, следовательно, твердо выступала против германского единства в рамках «демократического проекта».[623]
Австрийцы предложили наиболее радикальный план для Центральной Европы. Габсбурги намеревались сохранить свои позиции в Германии и повысить эффективность управления империей за счет большей централизации. В самом конце 1848 года князь Шварценберг, австрийский главный министр, выдвинул схему создания «сильной объединенной»[624] Германии, в состав которой входили нынешние земли Германского Союза, а также все славянские, венгерские, польские и итальянские владения Габсбургов. Очевидная цель этой «империи семидесяти миллионов» состояла в том, чтобы обеспечить Германии защиту от возможной внешней агрессии со стороны великих держав, но последние отвергли австрийскую схему, узрев в ней угрозу для европейского равновесия сил. Франция предупредила, что значительное территориальное расширение Союза – которое существенно увеличит военную мощь и станет угрожать восточной границе, равно как и Ломбардии, на каковую притязали Габсбурги, – попросту недопустимо. Британия придерживалась сходного мнения, как по идеологическим, так и по геополитическим причинам. Рассел в середине ноября 1850 года заявил, что «объединенная сила под флагом Союза может быть использована против Франции или Бельгии. Это серьезный вопрос… несовместимый с балансом власти в Европе».[625] Обе державы соглашались с тем, что территориальный и конституционный порядок Германского Союза являются неотъемлемыми элементами европейского равновесия сил и «публичного права»; следовательно, они не подлежат изменению в одностороннем порядке. Русские поддерживали идею сильной консервативной Германии, но не были готовы вести общеевропейскую войну за свое видение. Оказавшись в одиночестве, Австрия отступила, и план Шварценберга, что называется, положили на полку.