Кавур блестяще воспользовался этой переменой настроений. «Череда события обеспечила Пьемонту надежное и неоспоримое положение в Италии, – писал он в 1857 году. – Провидению было угодно, чтобы только Пьемонт во всей Италии сохранил свободу и независимость, и потому Пьемонт должен, будучи свободным и независимым, выступить перед Европой защитником и покровителем несчастного полуострова».[649] Когда Кавур встретился с Наполеоном III в Пломбьере в июле 1858 года, чтобы обсудить изгнание Габсбургов, обстоятельства однозначно благоприятствовали Италии. Россия по-прежнему не простила австрийского «предательства» в ходе Крымской войны и четко обозначила свое намерение оставаться в стороне; по тайному франко-русскому договору начала марта 1859 года царь соглашался с изменениями в Италии и нейтрализацией Германского Союза в обмен на неявное обещание пересмотреть ненавистные положения черноморского пакта. В Британии общественное мнение решительно поддерживало итальянцев, а в правительстве все больше укреплялись во мнении, что сильная Италия станет более надежной защитой от французов, чем ослабевшие Габсбурги. Ни Кавур, ни Наполеон III на самом деле не желали объединения Италии. В Пломбьере они договорились о передаче Франции Ниццы и Савойи, о крупной территориальной «компенсации» Пьемонту в Северной Италии, о сохранении независимости Рима (это было важно, иначе возмутились бы французские католики) и Неаполя; Тоскану и Папскую область было решено объединить в королевство Центральная Италия. Вдобавок все эти территории признавались членами Итальянской конфедерации.[650]
Вена действовала на опережение: в апреле 1859 года она предъявила Пьемонту ультиматум и потребовала прекратить военные приготовления. Это была серьезная ошибка, поскольку нежелание придерживаться дипломатических мер и очевидное стремление к войне лишили Австрию поддержки Европы. В первую очередь это касалось Германского Союза, большинство членов которого опасались оказаться втянутыми в войну с Францией ради отстаивания интересов Габсбургов в Италии; Пруссия же поначалу соблюдала строгий нейтралитет. В кровопролитных сражениях при Мадженте и Сольферино Австрия потерпела сокрушительные поражения. В этот момент, однако, Пруссия и Германский Союз, так сказать, зашевелились, не желая допускать полного коллапса империи. Была мобилизована многочисленная армия, угрожавшая восточной границе Франции. Наполеон III потерял самообладание: в страхе перед прусской интервенцией он заключил в Виллафранка соглашение с императором Францем-Иосифом – на условиях, которые принципиально отличались от условий Пломбьерского договора: Ломбардия передавалась Наполеону III (а от него – Пьемонту), но центральноитальянские княжества подлежали восстановлению. Националисты пришли в ярость; Кавур подал в отставку. Во второй раз менее чем за десятилетие немецкую карту в Европе разыграли как козырную.[651]
Но было уже слишком поздно пытаться остановить итальянское объединение. Народные движения воспользовались вакуумом полномочий после ухода австрийцев, чтобы захватить власть в Центральной Италии, а вскоре в эти районы вступили войска Пьемонта под предлогом «наведения порядка». Оккупацию быстро признали законной посредством плебисцитов. Вскоре после этого Гарибальди по собственной инициативе захватил Королевство Обеих Сицилий, опираясь на добровольцев-националистов. И снова по их стопам пришли пьемонтские войска, отчасти для того, чтобы завершить объединение Италии, а отчасти – чтобы не допустить торжества народных масс. В октябре 1860 года было объявлено о создании Итальянского королевства, правителем которого стал Виктор Эммануил II. Королевство включало в себя весь полуостров за исключением Ниццы и Савойи, которые отошли Франции в качестве вознаграждения за военную помощь, и Венеции, которая ненадолго осталась австрийской. Так состоялся первый «прорыв» системы Венских соглашений.
Итальянская война оказала большое влияние на внутреннюю и внешнюю политику европейских государств. В Австрии первая утрата территории после Наполеоновских войн заставила правительство забыть о «неоабсолютизме» и провести либерализацию для укрепления империи. Для Наполеона III победа и возвращение части земель, потерянных в 1815 году, стали подтверждением того взгляда, что реорганизация Европы по «национальному» признаку полностью соответствует французским интересам. Император тем самым вынудил замолчать внутренних критиков, которые теперь сплотились в восхвалениях национального «величия». В Британии итальянские события были восприняты двойственно. С одной стороны, аннексия Савойи, поражения Австрии и морские амбиции Франции вновь пробудили страх перед вторжением и породили приток населения в «добровольческие» отряды.[652] С другой стороны, объединение Италии воспринималось как триумф либералов: многие британцы верили, что Европа неумолимо идет к национальному конституционному модернизму по английскому образцу. Гладстон в ответ на вопрос, что именно превратило его из консерватора в либерала, был лаконичен: «Италия».[653]
Наиболее сильно последствия итальянской войны ощущались, разумеется, в Германии. Война еще больше ослабила влияние Австрии, как вследствие поражений при Мадженте и Сольферино, так и вследствие того, что Союз опасался быть втянутым в конфликт ради чужеродных для себя интересов Габсбургов. Также война вызвала среди немцев свежий всплеск националистических настроений.[654] В Союзе сочувствовали австрийцам, которые – при всех своих недостатках – все равно оставались немцами, и восторгались итальянцами, сумевшими добиться национального единства. В середине августа 1859 года либералы-националисты учредили Nationalverein[655] во имя объединения Германии под властью общенационального парламента.[656] Они требовали ликвидации Союза, создания общего органа управления и передачи всей политической и военной власти Пруссии, пока не выполнены первые два условия. Гогенцоллернам снова предложили либерально-конституционную «Немецкую миссию», которую они отказались принять в 1848–1849 годах. Адольф де Буркене, ветеран французской дипломатии, предупреждал, что Наполеон III открыл ящик Пандоры в Центральной Европе. «Мы слишком долго играли с пустыми посулами национализма, – писал он в 1859 году. – Единственный стоящий результат наших националистических игр – это Германия. Не помышляя ни о чем подобном, мы возродили в Германии антипатию по отношению к Франции».[657]
Мобилизация 1859 года безусловно напугала Наполеона, но также она продемонстрировала серьезную военную слабость Германии, включая даже Пруссию. Начались затяжные дебаты по реформе, которые определили повестку следующего десятилетия. Пруссия стремилась обеспечить более эффективную реакцию на новые французские вызовы, однако эти ее попытки предсказуемо встретили возражения других германских государств, во главе с Австрией, опасавшихся утраты суверенитета. Внутри самой Пруссии правительству приходилось учитывать тот факт, что финансовые ограничения не позволяют привести численность армии в соответствие с ростом населения. Лишь половина тех, кто мог служить в 1850-х годах, была призвана на военную службу. Генералитет и прусский регент, принц Вильгельм, хотели увеличить регулярную армию за счет внедрения трехлетнего срока обучения для призывников и перестать полагаться на привычный ландвер.[658] Их желание столкнулось с жестким сопротивлением либеральной фракции в прусском парламенте (ландтаге). Эти парламентарии, как и немецкие либеральные националисты в Nationalverein, охотно признавали необходимость лучше готовиться к войне против Франции. Документ от начала июня 1860 года сообщал: «Никто не сомневается в том, что граница Германии по Рейну находится под угрозой французского нападения».[659] При этом общественность пугала стоимость предложенных реформ и политические последствия отказа от практики гражданского ополчения. Либералы утверждали, что конституционная реформа сама по себе обеспечит монархии внутреннее единство, необходимое для сдерживания внешних агрессоров.[660] В итоге споры зашли в тупик – и в Пруссии, и в Германии в целом.
Между тем основная проблема прусской и общенемецкой геополитики никуда не делась – более того, усугубилась. Монархия Гогенцоллернов и Германский Союз по-прежнему ощущали себя зажатыми в центре Европы между Российской империей и Францией, чрезвычайно амбициозной после побед в Крыму и Италии. С тех самых пор, как она взяла на себя роль «опекуна» западных границ в 1815 году, Пруссия стремилась сплотить Германию под своей властью. Эти планы неизменно наталкивались на противодействие Австрии и на упорное нежелание «третьей Германии» пожертвовать суверенитетом ради укрепления безопасности; экономическая интеграция, вопреки ожиданиям, не привела к политическому объединению. Реформа Германского Союза казалась теперь делом далекого будущего, но все же консервативный династицизм перестал восприниматься как достаточный базис легитимности монархии Гогенцоллернов. В итоге к концу 1850-х годов прусское правительство столкнулось с множеством взаимосвязанных и мнившихся неразрешимыми проблем дома, в Германии и в европейской государственной системе.
Отто фон Бисмарк, однако, полагал, что эти обязательства возможно обратить на пользу Пруссии. Сама мысль о том, что безопасность Пруссии требует от нее возглавить Германию, была не нова. «Нет ничего более немецкого, – заметил Бисмарк в 1858 году, – чем правильно понятый прусский партикуляризм». Бисмарк также считал, что Пруссия выживет, только если обеспечит «надежные границы», либо возглавив обновленный Германский Союз, либо просто осуществив территориальную аннексию.