[694] Подобно тому как Бисмарк объединяет Германию, Россия должна сплотить славян. Заодно с Великобританией Россия пыталась увеличить свою европейскую значимость за счет имперской экспансии в Центральной и Восточной Азии. «Подобно Соединенным Штатам в Америке, Франции в Африке… и Англии в Индии», – сообщил Горчаков в декабре 1864 года, Россия обязана расшириться «не столько из честолюбия, сколько из-за абсолютной необходимости» в мире, где «чрезвычайно сложно оставаться в неподвижности». Многие русские, в составе правительства и вовне, скептически относились к восточной экспансии, считая, что последняя отвлекает Россию от преследования своих целей в Европе, в особенности на Балканах. «Все, что делает Россию великой» в Азии, жаловался Катков в марте 1865 года, «ослабляет ее в Европе. Роль России как великой державы не в этом, а в ее владычестве над западными болотами и в ее положении на Черном море. Наша история разворачивается в Европе, а не в Азии».[695]
Во Франции страх перед Пруссией доминировал во внешней и внутренней политике страны с 1866 года. Наполеон стремился сгладить последствия своего двойного конфуза – поражения в Мексике и самостоятельной победы Бисмарка над Австрией, – предъявляя претензии на «компенсации» в Западной Германии, Люксембурге и даже в Бельгии. Французский министр иностранных дел маркиз де ла Валетт оправдывал эти притязания в сентябре 1866 года следующим доводом: «непреодолимая сила… побуждает народы к объединению в крупные сообщества и заставляет исчезать посредников».[696] Дипломатические амбиции вынудили императора пойти на некоторые уступки во внутренней политике, чтобы добиться общественной поддержки своей международной активности. В середине января 1867 года кабинету министров разрешили обращаться к парламенту и сделали их подотчетными перед депутатами. Через год были сняты цензурные ограничения в печати и на парламентские дебаты. Оппозиция быстро организовала атаку на «некомпетентный режим». Тьер в парламенте заявил, что Наполеон допустил объединение Германии и возникновение крупного государства, «молодого, деятельного, дерзкого и снедаемого амбициями», на восточной границе Франции. Сотни лет французской стратегии оказались напрасными. «Мы потеряли право даже на малейшую ошибку»,[697] – указал Тьер в марте 1867 года. Ближе к концу десятилетия стало ясно, что Наполеону III придется либо одержать блистательную победу во внешней политике, либо снова уступить в политике внутренней.
Прусский канцлер нашел выход из тупика благодаря серии мастерских маневров. Он тайно поддержал французские притязания на Люксембург в 1867 году, но тут же отказался от поддержки, когда столкнулся в ноябре с общественным недовольством. В марте 1868 года он договорился с царем, тем самым обеспечив русский «присмотр» за Австро-Венгрией. В марте – апреле 1869 года Бисмарк обратил внимание международного сообщества на попытки французов присвоить часть бельгийской железнодорожной сети. В том же году Пруссия поддержала кандидатуру Гогенцоллерна на испанский престол, несмотря на яростные протесты Франции. Министр иностранных дел герцог де Грамон клялся, что Франция никогда не позволит Леопольду Гогенцоллерн-Зигмаринену взойти на «трон Карла V»,[698] поскольку у Франции был в шестнадцатом столетии травмирующий опыт пребывания в окружении Габсбургов. По Парижу и французским провинциям звучали обвинения: мол, пруссаки теперь не только на другом берегу Рейна, но и к югу от Пиренеев. Наполеон предвосхитил нарастание угрозы – его страх опирался на весьма шаткое предположение, что Леопольд захочет подчинить испанскую внешнюю политику воле Бисмарка – и выступил против Пруссии. Правительство, как охотно признавал первый министр Эмиль Оливье, предполагало использовать этот кризис для улаживания внутренних проблем: нужно «выказать силу духа и решимость, иначе мы никогда не справимся с революцией и социализмом».[699] Когда Бисмарк сфальсифицировал сообщение о встрече прусского короля с французским послом (пресловутая «эмсская депеша»[700]), взаимная ненависть Франции и Пруссии переросла в войну.
Лучший шанс на победу Наполеону обеспечивало стремительное вторжение в Германию, позволявшее воспользоваться превосходством полевой армии, пока Пруссия не мобилизовала резервы. Как и ожидал канцлер, французская агрессия бросила немецких националистов, а также правительства южных германских государств прямиком в объятия Бисмарка. Даже те, кто по-прежнему скептически относился к немецкому единству с Пруссией во главе, теперь объединились против Франции.[701] Бисмарк фактически получил народный и династический мандат на национально-освободительную войну против заклятого врага. В середине июля император Франц Иосиф, разочарованный предательством Наполеона по отношению к его брату Максимилиану, объявил о нейтралитете Австро-Венгрии. Южные немецкие государства, охваченные националистическим энтузиазмом, присоединились к Пруссии, а с первыми победами к ним примкнули – пусть поначалу осторожно – прочие территории. Даже те, кого Пруссия безжалостно аннексировала в 1866 году – например, Ганновер, – взялись за оружие против «наследственного врага». Через несколько месяцев французская армия была разгромлена при Седане, самого Наполеона взяли в плен. В мае 1871 года в Зеркальном зале в Версале провозгласили создание Германской империи.
Объединенная Германия оказалась колоссом по любым меркам. Имея население численностью 41 миллион человек, она превосходила Францию (36 миллионов), Австро-Венгрию (около 36 миллионов) и Великобританию (31 миллион). Лишь Российская империя могла похвастаться еще большим количеством подданных (77 миллионов человек).[702] Для сравнения: население Пруссии в 1850 году составляло всего 16 миллионов человек. Более того, в отличие от впавшего в застой французского «конкурента», немецкое население быстро увеличивалось. Демографический взрыв сопровождался усиленной индустриализацией экономики, наличием лучшей в мире системы образования и наличием армии, не уступавшей никому на свете. Современники сравнивали свежеобъединенную Германию с Соединенными Штатами. Президент Улисс Грант сообщил Конгрессу в феврале 1871 года: «Принятие Европой американской системы управления под контролем и при руководстве свободного народа, приучившего себя к самоограничению, просто не может не привести к возникновению демократических институтов и расширению мирного влияния американских идей».[703] Популярные журналы называли Бисмарка «отцом-основателем» и даже «Вашингтоном новой империи».[704] Впрочем, в отличие от Соединенных Штатов, эта новая империя сложилась в самом сердце Европы. Укрепление европейского центра ликвидировало буфер из стран-«посредников», которыми так долго прикрывались великие державы; Австрия оказалась изгнана из Германии навсегда.[705] Там, где сотни лет существовало множество мелких государств (а всего семь лет назад насчитывалось почти сорок различных образований), теперь появилась единая власть. В последующие десятилетия этот факт определял внешнюю и внутреннюю политику крупных европейских государств.
Поражение при Седане и пленение Наполеона III уничтожили Вторую империю. Многие французы теперь поверили в то, что лишь революционные преобразования в стране могут спасти нацию от сокрушительного разгрома. В Париже провозгласили Третью республику и учредили правительство национальной обороны с харизматичным Леоном Гамбеттой в качестве министра обороны, а также возродили Национальную гвардию. Поскольку как бы повторялся «сценарий» 1792 года, многие французы были убеждены, что волна националистического, либерального и радикального энтузиазма вышвырнет немцев из страны.[706] Однако к началу следующего года немцы вынудили новое правительство Франции подписать перемирие, условия которого включали уступку Эльзаса и Лотарингии на выплату огромной контрибуции. Партия мира во главе с Тьером выиграла очередные выборы подавляющим большинством голосов, бонапартистов попросту смели, и после ожесточенной дискуссии парламент, собравшийся в Бордо, согласился с условиями Бисмарка. Парламентское голосование за мир спровоцировало восстание Парижской коммуны в марте 1871 года; бунт устроили люди, желавшие продолжения войны, частично для того, чтобы спасти честь страны, а частично потому, что они восприняли перемирие как первый шаг к восстановлению монархии. Два месяца спустя с Коммуной расправились правительственные войска, вмешательства оккупантов не понадобилось.
Все это заставило французов вновь задуматься о геополитике.[707] Главным стратегическим вызовом после событий 1871 года оставалась Германия. Влиятельная газета «Ревю де монд» в январе 1872 года писала: «Дом Гогенцоллернов обречен на вечную войну, подобно Наполеону, поскольку он отказывается ограничивать свои владения».[708] Внутреннюю политику Франции определяло стремление вернуть Эльзас и Лотарингию или хотя бы восстановить «законное место» Франции в европейской государственной системе.[709] Правые забыли о привычной оппозиции всеобщей воинской обязанности; левые, бывшие «голуби», превратились в воинствующих сторонников levee en masse. Череда военных законов 1872-го, 1873-го и 1875-го годов увеличила продолжительность воинской службы до пяти лет, сделав Францию – при всех недостатках ее призывной системы – наиболее милитаризированной европейской страной. Появилась сильная исполнительная власть с «квази-монархом» в лице избираемого прямым голосованием президента, неподотчетного парламенту.