В Восточной и Юго-Восточной Европе крах Франции привел к глобальной геополитической перестройке. Первый министр Австро-Венгрии фон Бойст наконец выбросил из головы Германию и решил искать помощи Бисмарка против России и против возможной «домашней» революции. Он также пытался создать единую центральную Европу – Mitteleuropa, – дабы компенсировать утрату поддержки Франции и могущество Санкт-Петербурга.[710] Так он отчасти признавал новые властно-политические реалии, а частично отвечал на покровительство России панславистской агитацией в пределах империи, особенно в Чехии, и отчасти успокаивал внутреннее недовольство. Для России поражение французов означало возможность нового похода на юг, в сторону Константинополя. В ноябре 1870 года царь в одностороннем порядке дезавуировал ненавистные «черноморские условия», обозначив свое намерение возобновить наступление на Османскую империю. Впрочем, вскоре стало очевидно, что существуют другие серьезные препятствия на пути реализации «исторической миссии». Габсбурги, недавно выдавленные из Германии и Италии, были преисполнены решимости не допустить появления русского анклава на юго-востоке. «Дорога в Константинополь, – писал русский генерал Ростислав Фадеев в своем знаменитом «Мнении о восточном вопросе» (1870), – теперь пролегает через Вену».[711] При этом в русском обществе крепло убеждение, что реальным препятствием амбициям России и панславизма является Германия. Две крупные российские газеты, «Московские ведомости» Михаила Каткова и «Голос», в 1870–1871 годах изобиловали антинемецкой риторикой. Они осуждали «диктат Пруссии в Европе» и уверяли, что «не ведающее преград естественное стремление побуждает Германию к завоеваниям».[712] Правда, пока эта риторика не совпадала с официальной государственной политикой, которая благоволила Бисмарку по идеологическим мотивам и приветствовала объединение Германии как крах устоев «крымской» системы. Для большинства царских государственных деятелей главным врагом был Лондон, а не Берлин.
В Великобритании немедленно осознали эпохальное значение объединения Германии, но относительно его последствий имелись серьезные разногласия. Некоторые политики считали, что аннексия Эльзаса и Лотарингии делает новую Германию потенциальной угрозой для европейского баланса сил. Гладстон предупреждал в конце ноября 1870 года: «едва Германия приступит к собственному возвеличиванию… она выйдет за свои границы и обрушится на нас на том основании, что каждая страна вправе оспаривать и обсуждать свое положение», как недавно великие державы поступили с Россией в Крыму.[713] Три года спустя британский посол в Берлине Одо Рассел предостерегал, что Бисмарк не просто желает бессрочно «усмирить» Францию, но и намерен добиться «превосходства Германии в Европе и немецкого народа в мире».[714] Однако большинство британцев полагали объединение Германии хорошим знаком, не несущим никакой угрозы безопасности Великобритании; более того, поражение Наполеона III значительно снизило риски для южного побережья острова.[715] Многие дипломаты и политики, например, долгожитель службы Роберт Морьер, открыто радовались появлению протестантского и потенциально могущественного либерального государства в центре Европы, способного сдерживать Францию и Россию.[716] Кроме того, основная масса скептиков – в том числе Рассел – со временем приняла заверения Бисмарка, что Германия – «сытая» страна. Правда, имела значение реальная причина событий 1870–1871 годов: дело было не в том, что они привели к объединению Германии, а в том, что они ознаменовали крах французского могущества. Дизраэли описал эти настроения в своей плохо понятой речи как главный результат «немецкой революции».[717]
Великобритания наиболее остро ощутила французскую слабость по отношению к Америкам и к Российской империи. Дезавуирование русских «черноморских» соглашений было встречено с тревогой, как продвижение России в Центральную Азию, грозившее в скором времени привести ее в опасную близость к Афганистану, а затем и к Индии. Вдобавок новая ситуация в мире после поражения Франции имела, как выразился британский посол лорд Лофтус, «неоценимое значение для Англии… поскольку оградила ее от всех затруднений, причиняемых Америкой».[718] Лондон должным образом соблюдал Вашингтонский договор (май 1871), а летом 1872 года согласился выплатить значительную компенсацию США за действия рейдера «Алабама». На этом фоне объединение Германии выглядело мелкой проблемой. «Каковы бы ни были недостатки Франции, – замечал лорд Лофтус, – эта страна была способна оказывать услуги Великобритании в обоих полушариях», то есть в Америках, Индии и Китае. Напротив, «Германия бесполезна в качестве союзника в этих регионах».[719] Если коротко, Великобританию первоначально беспокоили не колониальные амбиции и не морские возможности нового рейха, а их отсутствие.
Крах Франции также оказал немалое влияние на британскую внутреннюю политику. Во-первых, очевидно безжалостный процесс немецкой унификации разрушил либеральную веру в благожелательную силу торговли и неумолимое торжество международного права.[720] Представление о том, что либеральные ценности способны победить без войны и что их не нужно защищать силой оружия, утратило смысл. Бывший консервативный премьер-министр лорд Дерби обличал в июле 1870 года: «Гладстон воистину верил в теорию Кобдена о том, что люди станут слишком цивилизованными для войн», посему франко-прусская война «изумила и потрясла [либералов]».[721] Страну охватил страх перед войной. Футурологические трактаты предсказывали вторжение и завоевание Британских островов и продавались сотнями тысяч экземпляров. Известный пример: «Сражение при Доркинге», сочиненное армейским офицером и будущим членом парламента Дж. Т. Чесни в мае 1871 года, рассказывало о прусской атаке, сметающей полки плохо подготовленного местного ополчения, пока регулярные части британской армии бессильно скрипят зубами за морем. «Европа» вдруг оказалась очень близко.
Многие бритты полагали, что теперь требуется более решительное правительство, чтобы справиться с новыми угрозами безопасности. Реформа армии, долгое время являвшаяся предметом забот либералов и радикалов, которые критиковали «женоподобных» аристократов, до сих пор заправлявших войсками, стала насущной необходимостью. Франко-прусская война убедила достаточное число консерваторов в том, что привилегии благородных и традиционные армейские практики утратили обоснованность, либералы пришли к осознанию того, что их собственные драгоценные свободы зависят от эффективности армии. В 1871 году военный министр Гладстона Эдуард Кардвелл наконец протолкнул через парламентскую оппозицию нужный законопроект. Его реформы покончили с худшими злоупотреблениями в армии, в частности, с покупками командных должностей, и британская армия стала модернизироваться под требования конца девятнадцатого века. Было уже невозможно сокращать военные расходы, как планировал ранее Гладстон, надеявшийся отменить налог на прибыль. В апреле 1871 года канцлер Роберт Лоу представил бюджет, согласно которому увеличение расходов на армию предполагалось покрывать повышением на 1 процент налога на прибыль, введением налога на спички и двукратным повышением злополучного налога на наследуемое имущество. Все задумывалось как общественный вклад в оборону страны, однако всеобщий ропот заставил Гладстона увеличить вместо этого налог на прибыль. Когда армия и флот позднее отказались принять сокращение расходов, которого добивался Гладстон ради отмены налога на прибыль, пришлось провести всеобщие выборы в январе 1874. Поражение Гладстона и торжество лидера консерваторов Дизраэли в значительной степени стали результатом Франко-прусской войны.
Одновременно Великобритания стремилась занять такое положение на глобальной арене, какое восполняло бы ее слабость в качестве европейской военной силы.[722] В июле 1871 года сторонники «имперской федерации» встретились в Лондоне обсудить последствия объединения Германии.[723] Постоянно повторялось, что колонии следует теснее интегрировать с метрополией, чтобы защитить интересы самих англичан; прокладка трансатлантического кабеля сделала эту интеграцию технически возможной – впервые в истории. В 1872 году южноафриканская Капская провинция получила самоуправление, и метрополия рассчитывала, что Кап не просто обеспечит собственную защиту, но и станет «локомотивом» дальнейшего продвижения в глубь материка. Четыре года спустя Дизраэли сделал королеву Викторию «императрицей Индии»; этот шаг был призван поставить англичан вровень с Российской и новой Германской империями; Великобритания фактически стала двойной монархией.[724] Имперская экспансия также предоставила отличную возможность вновь подтвердить универсальность британских либеральных и гуманитарных ценностей, изрядно обветшавшую вследствие прусских побед в Европе. Историк Джеймс Энтони Фруд воспринимал колонии как инструмент «восстановления… уважения мира».[725] Основным средством стала кампания за отмену рабства и работорговли в Африке. Она получила громадный стимул, когда в Лондон в 1872 году пришла новость о спасении Дэвида Ливингстона американцем Стэнли и были опубликованы отчеты о бедственном положении чернокожих. К следующему году уже развернулись полномасштабная кампания в прес